Текст книги "Гулять по воде"

XL

Еремей Коснятин все старые брошенные постройки из монастырского кирпича в Кудеяре разобрал, где велено было, кирпич сложил, руки отряхнул и стал думать, куда силу молодеческую дальше приспособить. Войны никакой в государстве теперь вроде не было, а иноземный супротивник пока мирно зуб точил и мелкими пакостями досаждал, но это богатырского вмешательства не требовало. А вот в родном Кудеяре дела странные да беспокойные творились, и чем дальше, тем разительнее. Лихие головы без удержу безобразничали, в дивном озере откуда ни возьмись доисторическая скотина завелась, а по самому озеру заморские проповедники коварно расхаживали и народ темнили. Да еще иноземные богатыри в перекачке засели, звездами пятиконечными обгородились и на дивное озеро покушаются, а воду из него портят.

Тут бы богатырская сила и сгодилась. А только одному со всем разнообразием не справиться, компания нужна. Вот Ерема вспомнил из былин, что богатырей должно быть трое, никак не меньше, вырезал дубинку из дерева, к ремню подвесил и пошел искать себе товарищей под стать.

Долго ли ходил, не знаем, а всюду, где был, спрашивал, не живет ли поблизости богатырь удалой, силой молодеческой прославленный, а не то ловкостью или сметкостью. И везде ему отвечали, что не видели таких и не знают. А в иных местах разговаривать не хотели, двери-окна закрывали перед носом и оттуда бурчали, что удалыми лихачами Кудеяр полнится, только выйди на улицу – ловко обдерут до нитки да сметко прирежут средь бела дня.

Совсем Ерема руки было опустил, голову печально повесил, оттого что оскудела земля русская богатырями, и на лавочку сел. А тут видит – лежит на траве возле клумбы могучий человечище в посконных штанах и рубахе навылет, раскинулся на все четыре стороны и удалым молодеческим храпом кусты колышет. Почесал Ерема в бороде обритой, усмехнулся да запустил в спящего мелким камушком, по лбу попал. А тот не шел охнется, храпит громче прежнего. Взял Ерема камень побольше, с яйцо куриное, им бросил, в могучую грудь угодил. А человечище только рукой отмахнул и на бок перевернулся. Удивился тут Ерема, выдернул из клумбы булыжник покрупней, с кирпич размером, и на молодца спящего уронил.

С третьего раза подействовало. Человечище пробудился, сел, глаза протер и спрашивает зычным голосом:

– Что за мухи надоедливые мне тут спать не дают?

А Ерема перед ним встал, булыжником в руке играет и говорит:

– Коли этот камушек тебе мухой показался, чем тебе вот этот представится? – и кивает на глыбу обтесанную, на которой памятник соратникам Яков Львовича стоит, солнце ясное застит.

– Этот? – зевает человечище. – Был бы я в силе, поднял бы его одной рукой и в другую перебросил.

– А теперь разве не в силе? – изумляется Ерема, головой качает. – Отчего бы это такое?

– Оттого это такое, – объясняет человечище и снова зевает, – что сила моя от земли берется, а только ослабела чтой-то нынче земля, не дает совсем силу. Выспаться вот даже никак не могу.

Нахмурил тут Ерема брови и говорит:

– Ой ли ослабела? Не поверю я тебе, человечище. Бока отлеживать посредь дня ты горазд, как погляжу. На-ко, камешек, – бросил ему на колени булыжник, – подбрось повыше, а я посмотрю.

Поднялся могучий молодец, и ростом на голову выше Еремея оказался, а в плечах двойная сажень. Штаны посконные подтянул, зевнул во всю ширь да лениво запулил камень в небо. А тот немного полетал средь облаков, ворону спугнул и обратно вернулся, прямиком на соратников Яков Львовича упал, повредил кого-то.

– И впрямь слабовато будет, – сказал в укор Ерема, подобрал камень и сам к птицам его отправил.

Долго они стояли с задранными головами, а камня след в небе совсем простыл, не видать ни точки малой.

– Эка ты его в космос послал, – говорит человечище и посрамленно в затылке чешет. – Да и дед мой еще так мог, самолеты вражьи в войну сбивал, а уже папаша слабее был, всего только уток перелетных с неба снимал на ужин.

А тут камень, Еремой запущенный, возвернулся и обрушил совсем кого-то от соратников Яков Львовича. Сразу вокруг толпа малая собралась, стали гадать про метеорит и среди обломков его искать.

– Вот так, – сказал Ерема. – А ты, значит, и того не умеешь, и от праотцов своих одну похвальбу имеешь.

– Не одну похвальбу, – заспорил человечище, обидемшись, – а завещание имею от родителя. В том завещании мне папаша наказывал от земли не отрываться, чтобы силу от нее брать. Этот наказ у нас в роду испокон веку передавался, а только родитель мой сам от земли оторвался и меня неправильно научил. Не дает земля силу, уж сколько на ней лежу, не отрываюсь. А умные люди говорили – от прогресса это. Только не пойму, что за хворь такая, этот прогресс, и где она помещается? В организме али, может, в земле?

– Вот оно как, – говорит решительно Ерема, – понятно мне теперь, что это за хворь и как ее лечить.

– Надоумь, – взмолился тут человечище, – опротивело мне в слабости валяться, хочется силушкой вволю натешиться.

– Уж надоумлю, – отвечает Ерема, – а только ты мне дай обет, что пойдешь со мной после в богатырский поход против супостатского дела, за славу отеческую.

– Это уж беспременно, – пообещал человечище, – мне бы только силы набраться, а там всех супостатов покрошу в мелочь. А только где их взять, супостатов?

– Найдем, – кивает Ерема, – и силу праотцов тебе вернем. Как звать тебя, человечище?

– Афоней кличут, по фамильному прозванию Селянин.

– Ну вот что, Афанасий Селянин, – говорит Ерема, – пахать на тебе надо, прогресс-то и вылетит быстро из организма.

Почесал снова Афоня в голове, мысли провернул и спрашивает:

– А это не страшно?

– А всю жизнь на клумбе проваляться не страшно? – спросил в ответ Ерема.

Афоня посмотрел на клумбу, на клок земли, от которой силы бестолку добивался, и отвечает:

– А ну ее вовсе, клумбу эту, опостылела. Веди меня пахать.

И самое время, потому как к обваленному соратнику Яков Львовича милиция набежала, про метеорит не поверила и стала виновных доискиваться. Хоть у нас Яков Львович теперь не в почете был, а Кондрат Кузьмич все равно не велел культурное наследство выкорчевывать и строго за это взыскивал.

Ерема с Афоней промеж бестолковой колготни протиснулись и исчезли с виду, повернули туда, сюда, прошли улицей и оказались на краю Кудеяра. Тут выбрались к большой столбовой дороге и пошли искать ближнюю деревню. А как та деревня получилась не такая ближняя, то и прибыли туда не так скоро, да по пути ремни потуже затянули, чтоб пустоты в животе меньше бултыхалось.

XLI

Вот увидели они наконец деревню – дома будто грибы, из-под земли только выползшие, с листвяной прелью на шляпках, в заборах прорехи дырявые, как во рту после мордобоя, а души ни единой вокруг, только пес брешет. Да не стали никого искать и в дома стучать, сразу за дело принялись.

– А видно, колхоз был тут прежде, – догадался Ерема, – так, может, еще осталось чего ни то.

И точно, прошлись по деревне, набрели на кладбище старых машин, те развороченные стояли, ржавью покрытые, иные бесколесые и совсем раздетые. Местами и снаряжение для пахоты лежало – плуги или другое что, для незнакомого глаза необъяснимое. Насилу трактор среди всего разыскали – он в овражек закатился да зарос весь лопухами. Ерема лопухи сбил, в кабину залез и хотел машину оживить, а она не оживляется, горючего нет. И в деревне бензина точно не найти, с таким-то вымершим народонаселением.

Расстроился Афоня и говорит:

– А может, как-нибудь так, без бензину?

– Как-нибудь так можно его из оврага только вынуть, – отвечает Ерема, – а дальше тяга нужна, чтоб пахать. Вон какая целина заросшая, лет десять не пахано.

А впрямь, за околицей от деревни поле луговое расстелилось, одного края не видно, с другого – дремучий кудеярский лес едва глазу заметен. И трава по пояс колосится, ароматы издает, мошек разных кормит, человека в песенное настроение приглашает. А промеж травы елочки маленькие да пушистые красуются и березки тонкие тянутся – лес наново растет по бесхозяйственности.

Афоня поле это бескрайнее оглядел, потом на руки поплевал и трактор спереди обхватил. А Ерема из кабины спрыгнул и сзади плечом толкает. Так и вытащили – Афоня запыхамшись, Ерема – размявшись да почесавшись.

– Пойду-ка, – говорит он, – у народонаселения справку наведу про топливо. А ты здесь меня жди.

Так и разминулись. Афоня с трактором остался, Ерема по домам пошел, да долго ходил. Где вовсе не открывали, попрятались от случайного лиха, где ветер гулял, а где от всего отнекивались и за бензином далече отсылали. В одной только сараюшке адрес точнее сказали – в другой деревне надо горючку искать, а это в трех часах ходу на пеших ногах, ближе ничего нет. Ерема, не долго думая, отправился туда, а проходил попусту – не добился и там ни доброй встречи, ни приветного слова, ни капли горючего для трактора. Только в другое место, далекое, снова послали и собак обещали спустить, чтоб ходче ему туда отправиться. Может, конечно, такая неласковость по ночному уже времени в народе затесалась, а может, и кудеярская жила сказывалась. В Кудеяре у нас отродясь гостям приблудным не рады, мало ль что у них на уме. А которые гостям рады, так у них у самих много чего на уме. И так и эдак лихо выходит.

Только Ерема не стал разбирать, от каких причин его не жалуют, плюнул и обратно пошагал, а дубинку к поясу лучше приладил, чтоб в случае чего сама в руку вскакивала без замедления. К утру вернулся в первую деревню, только не нашел ни Афони, ни трактора, а вместо этого от самого овражка земля перепаханная далеко простиралась. «Вот оно как, – сказал себе Ерема, – без меня управился и горючий материал сыскал». И пошел по напаханному прямиком к другому краю поля. А увидел Афоню, только как солнце повыше встало. Идет могучий человечище, в трактор веревкой толстой впрягся и волочит его за собой, а за трактором плуг прицепной землю грызет и переворачивает.

Семьдесят семь потов с Афони за ночь сошло, и сила в нем как будто не убавлялась, а только больше становилась. По-бычьи тянет трактор, да чем дальше, тем веселей ему, а под конец вовсе песню молодеческую орать стал. Поглядел Ерема на эту забаву удалую, тоже развеселился и говорит:

– Это ты весьма интересную тягу придумал, вижу, сила в тебе прибывает. А только, может, мешает трактор?

Афоня остановился на миг, лоб посконной рубахой утер, поглядел назад да спрашивает удивленно:

– Как же мешает, если он плуг за собой везет? Несуразность говоришь. Ты ступай себе, а я пока закончу с этим полем.

Усмехнулся Ерема.

– Ну, коли так, – говорит, – пойду вздремну.

Ушел в лес с краю поля да там заснул крепко под кустом, ветками накрывшись.

Афоня же трактор до конца дотянул, последнюю полосу распахал, выпрягся и оглядел довольно землю, на дыбы поднятую. Деревню за ней и не видно было, далеко где-то осталась, а на солнце в бороздах разные червячки копошились, и пар стоял духовитый, земляной. Афоня руки расставил и ловит ими пар, между пальцами пропускает.

– Вот она, – говорит сам себе, – силушка моя, в земле спрятанная. Но теперь больше не спрячешься, знаю, как тебя найти.

И с новой песней обратно трактор поволок. А у деревни его встретило местное народонаселение, из домов изумленно повыбегшее да на невидаль глаза устремившее.

– Доброго здоровья, бабуси, – крикнул им Афоня и трактор к месту пристроил, – весело ль живете?

А бабуси, в количестве двух, веселья в себе совсем не ощущали и на Афоню тут же ругательски накинулись:

– Что это ты, фулиган такой, расхозяйничался здесь, твое, что ли, это поле, чтоб на нем песни орать да сено нам портить? А чем мы теперь корову нашу и коз питать станем?

– Так это, – задумался человечище, опешивши, – засеять можно. Овсом.

– Ишь ты какой умный, – шумят бабуси, – овсом ему засеять. Навредил нам, траву заливную сгубил, а теперь еще советы раздает, разбойник.

– Да не галдите вы так, – говорит Афоня, – будто здесь другой брошеной земли нет?

– Другая есть, – наседают бабуси, – а только нам самоуправцы не надобны и фулиганов не допустим.

Тут Афоня не утерпел и в наступление пошел.

– А чего же это, – спрашивает, – у вас деревня как вымершая стоит и земля непаханая даром пропадает?

– А кому ж, – отвечают, – пахать ее, если один мужчина на селе, и тот неженатый, да три волосины на голове остались, и с самого утра на ногах не держится? А молодые вовсе давно поразбежались, одни мы тут. Вот, может, ты бы и остался, мы бы тебя фулиганить отучили да к делу бы приставили, вон ты какой здоровый лоб.

– Эх, бабуси милые, – говорит Афоня, – не могу я остаться, мне в богатырский поход идти надо. Вот вернусь, тогда деревню вашу из мертвецов подыму, сила теперь у меня есть. А теперь я вас, бабуси, лучше развеселю, чтоб не ругались и не плакались.

Бабуси пошли и на лавочку сели, платочки подвязали, рты поджали. Афоня же в лес направился, поднатужился и свалил сколько-то штук деревьев. Подтащил их ближе к жилью, спросил у бабусей топор да стал от всего сердца мастерить забаву.

А Ерема, хоть тоже имел сон богатырский, долго под кустом разлеживать не стал, к послеобеду пробудился и в деревню пошел, Афоню кликать. А чем ближе подходил, тем сильней глаза на лоб вылезали. Да было отчего: в начале поля вдруг выросла из земли дылда – колесо громадное на подставке, торчком стояло и вертелось, а к колесу корзинки подвешены и в них старушки сидят, от страху голосят да головами вертят, на округу взирают. А внизу стоит Афоня, колесо раскручивает и старушек радостно бодрит:

– Веселей, бабуси, веселей!

– Это чего же такое? – спрашивает Ерема, чуть в себя придя и вылезшие глаза обратно поставив.

Афоня смеется во весь рот:

– Вот веселю народонаселение, а то совсем оно здесь горемычное и будто вымершее.

– Откуда же ты эту шарманку добыл? – интересуется Ерема.

– А из подсобного материала соорудил, – отвечает Афоня, – только это не шарманка, а каруселя, чертовое колесо прозывается.

– Вот оно как, – сказал Ерема, – а ты, выходит, мастер на все руки.

– Я и на руки, и на ноги, – говорит радостно Афоня, – и на глотку. Я еще петь и плясать могу, и на дудке свистеть. И жареного кабана в присест проглочу, да бочкой хмельного сидра запью.

– Про кабана и бочку хорошо сказал, – говорит Ерема и по животу себя стучит, – а где бы нам теперь это все достать?

Тут Афоня колесо стормозил и кричит старушкам:

– А что, бабуси, нет ли у вас в печи жареного кабана или чего другого для усмирения богатырского аппетита?

– Ты нас сыми сперва со своего чертова колеса, Афонюшка, – лепечут из корзинок бабуси, – а то душа совсем в пятки упала. Авось, и найдем чего другое для вашего усмирения.

– И то верно, – сказал Афоня и стал ссаживать из корзинок старушек, пока их не набралось на земле пять штук.

Бабуси разохались, платочки на головах подтянули да побежали по домам, ковыляючи. А Ерема с Афоней следом пошли.

Только кабана у бабусей не оказалось, и бочки сидра тоже не нашли, хоть и скребли усердно по всем сусекам. Выставили на стол что было, и не так чтобы обильно получилось, а все ж весело. Общий на все село мужчина заявился к пиру с гармошкой и наяривал, себя не жалеючи, а к вечеру с ног падал от угощения. Да чуть было не оженился тут же при всеобщем согласии на самой веселой бабусе. Афоня выплясывал от души – земля тряслась и избушки дрожали, а уж как петь стал разудало – с деревьев зеленые яблоки попадали и покраснели от смущения. Бабуси тоже не отставали, в платочки цветные нарядились, частушки вспомнили, а потом вовсе года сбросили и под гармошку пошли фигуры выделывать. Ерема все посмеивался да Афоню время от времени усмирял, чтоб совсем деревню на бревна не развалил. А как тени стали синеть, поднялся и говорит:

– Ну, потехе срок, а делу время.

Веселье тут и оборвалось. Бабуси сразу в голос завыли и на Афоне обвисли, отпускать не хотели.

– Ничего, бабуси, – сказал он им, поснимав с себя и на землю поставив, – мы еще вас всех замуж выдадим.

– А сам бы ты жену привел, Афонюшка, – отвечают и слезы роняют, – да у нас прижился бы, а мы бы ваших деток как внуков своих нянчили.

– После, бабуси, после, – говорит Афоня и железку наточенную, от пахотного снаряжения отломанную, к поясу пристраивает, – вот богатырский поход сладим, супостата разгоним и заживем мирно.

А долго еще Ерема с Афоней по дороге бабусий плач слышали, родимых матушек вспоминали и сердца крепили.

XLII

Бродяжка нарисовала на стене мшистой церкви Черного монаха в полный анфас. Башка, как увидел его, позеленел с лица, точь-в-точь зеленорылый Вождь, и сказал, что она это сдуру сделала. А бродяжка только улыбнулась и ничего не ответила. Тогда Башка ушел один в город злодействовать, а вернулся сам не свой и ни с кем не говорил.

Студень строил стену и уже далеко вытянул ее, а в промежутках оставлял место для башен, как прежде было.

Хорошо Студню работается. Вот кладет он кирпич и говорит бродяжке удивленно:

– Отчего это кирпичи класть – такое утоление? Прямо одушевление, что хоть летай.

А бродяжка смеется:

– Видел, как лошадь чистят? Скребком. Вот и тебя сейчас так – скребком, только внутри. Если год не мыться, небось в бане одушевление будет.

Студень диву всегда давался на бродяжкины слова и тут не знает, что сказать в ответ. А только само вырвалось:

– А я видел, как ты…

Да успел язык себе откусить, чтобы тайну не выдать. Студень берег эту тайну от всех, и Башке не рассказывал, а особенно от Аншлага прятал. Сам в уме ее трепетно рассматривал и тоже одушевлялся. В этой тайне бродяжка нагишом в озере на рассвете купалась и думала, что никого вокруг нет. А Студень ночью на холме в кустах прятался, в секрете от всех караулил кирпичных гор мастера и бродяжкино купанье ненароком подсмотрел. Все глаза проглядел на ее светлую голизну да от ударного впечатления стихи придумал. А кирпичный мастер в ту ночь первый раз не пришел и больше не появлялся, видно, кирпичи у него перевелись. Да и то – тех, что на берегу горами лежали, Студню до зимы хватало.

– Что видел? – спрашивает бродяжка и смотрит ясно.

– Да так, – бурчит Студень, – ничего. Ты же мне как сестра? – спрашивает.

– А ты мне как брат, – улыбается бродяжка.

– Вот и буду звать тебя сестрой, – вздыхает Студень и сам себе говорит: – И нечего тут.

Башка на следующий день Аншлага с собой позвал, а тот ни с того ни с сего вдруг заупрямился.

– Надоело, – говорит, – бессмысленные рыла истреблять. Не хочу больше. Я лучше клад искать буду. Уже половину подвалов обстучал, теперь другую половину надо.

А Студень ему поддакивает и кивает: надоело, мол, куда дальше-то? И бродяжка в уголке глазами сияет.

Озлился тут Башка пуще прежнего, обозвал их зомбями Черного монаха и опять один ушел. Только не в город, а в лес и забрел на болото. Там сел на корягу, голову кулаком подпер да стал куковать в одиночестве, думы свои колючие разбирать.

А по правде сказать, самому Башке разбои с душегубством уже поперек горла встали, и тошно от них было. Только не хотел отступать, а хотел силами с Черным монахом помериться. Черный монах вовсе неспроста вокруг да около ходил, это Башка давно рассудил. А как Аншлаг про встречу со старичком рассказал, так и выявилось сразу, какое это неспроста. «Он хочет нас остановить, – сказал себе Башка и решил: – Но я ему этого не дам так просто, а пусть сначала расстарается, если ему так надо».

А может, потому монах и не показывался одному только Башке, что тот раскусил его замыслы. С остальными-то монаху, конечно, проще было. Запутал им головы, Аншлага кладом заморочил, Студня до припадков довел и к стене приставил кирпичи класть, а до того всех троих через Колю битого заманил в монастырь, чтоб сподручнее было вертеть ими. А Башка злился, что монах к нему одному не приходит и силами в открытую мериться не желает, да на остальных действует тайным и хитрым манером. С этим Башка смириться никак не мог. Злодейства еще одержимей творил, чтоб сильней досадить Черному монаху да вызвать его на откровенный разговор. А только монах отчего-то разговаривать с ним не хотел ни в какую. Наверно, мстил так Башке за его умную голову.

Не стерпел Башка, мозги так и распирало от возмущения, – подскочил с коряги и пошел обратно скорым шагом. В монастырь ворвался, Студня от стены отнял, затащил в дальний подвал и там ему все про Черного монаха выложил. Аж запыхался. Студень это все в голове упаковал не так скоро, обдумал со всех сторон и говорит:

– Нет, Черный монах никем не вертит. Ты же не станешь его слушать, вот и не приходит он к тебе. А вертеть всеми хочет тот, со стесанной мордой, который чужие лица себе забирает и носит. И не захочешь, а он к тебе все равно придет и потребует.

– Нет, я хочу монаха сам увидеть и услышать, что скажет, – кипятится Башка, – отчего это мне такое исключение? Я что же, рылом для него не вышел?

Студень плечами жмет.

– А может, он не хочет, чтоб ты им вертел, – говорит.

Башка только рот раскрыл.

– Как так? – спрашивает.

– По первому свисту он к тебе не придет, – отвечает Студень, – а ты теперь сам расстарайся, если тебе так надо его увидеть.

Тут он встал и пошел из подвала. А Башка ему вслед возмущенно кричит:

– Да как расстараться-то?

– Не знаю, – обернулся Студень, – я за него тебе сказать не могу.

Стукнул Башка кулаком об стенку и заорал:

– Я его заставлю!

А Студень уже не слышал его, он к своей любимой стене шел.

Башка из подземья к церкви мшистой направился, перед монахом нарисованным встал, в глаза ему заглянул и говорит:

– Я тебя заставлю.

А после рассовал по карманам пистоли и отправился кровь проливать, чтоб монаха злить. Да как в городе очутился, так его ноги сами неведомо куда понесли. Он им не запрещал и в другую сторону специально не сворачивал, самому интересно стало, куда это его вынесет. А вынесло совсем неожиданно – к лавке, где ужасы продавались. Напротив витрины с резиновыми мордами ноги встали и дальше ни в какую, будто приросли.

Башка на витрину смотрит, а резиновая монстра, самая страшная, на него глазными дырьями в ответ глядит. Морда у нее вспученная, зверообразная и выражение лютое, а только странно Башке сделалось. Показалось будто, и под вспученностью лицо чье-то глянуло, от лютого мучения перекошенное.

– Душегуб, – процедил сквозь зубы Башка незнамо про кого.

И хотел пойти в лавку, расстрелять из пистоли продавца, да ноги опять не послушались, повернули не туда. Завели его в соседнюю лавку, а там сотворил кровопролитие, бессмысленное и беспощадное. Без ума выбежал и пошел по улицам.

Плохо Башке было, совсем невмоготу, будто дышать нечем и в голове кувалда бабахает. Вот запнулся он об люк на дороге, посмотрел невразумительно и вдруг давай крышку сдирать. Прыгнул вниз да отправился по канализациям. Скоро на знакомый путь встал, духу-дерьмовнику пошлинную срамоту на стене отписал и махнул через Мировую дырку до города-побратима Гренуйска.

А в Гренуйске после Дня непослушания порядок вроде восстановился, и на улицах опять через каждый шаг полицейский форменный тролль стоит, надзирает. И гренуйцы смурные по делам своим ходят, друг на дружку не глядят, а если глядят, то непременно с подозрительной миной во взоре. А у иных на рылах явственные печати непослушания еще стоят, на солнце сияют. И солнце по-прежнему из гренуйцев жаркое делает, у солнца тут целые недели одержимого непослушания выдались.

Здесь Башке на ум опять взошел римский шлем, а тот в траве у дивного озера лежать остался. Хорошо ему тогда в шлеме голову напекло – себя не признавал в бунте гренуйском. А тут вскочило на память и поплыло перед глазами, все багрово-темное, и мир под ногами будто зашатался. Башка от внезапности за стенку схватился, чтоб не упасть. Вспомнил, как гренуйский бунт их троих проглотил, а потом выплюнул, пожеванных. Не нравился ему этот гренуйский бунт, с души воротило. А может, они в душегубы оттого и подались, что с души воротило, и от гренуйских понятий, и от кудеярских.

Совсем Башка запутался в своем бунте. Шел, сам не знал, чего искал. В опасных кварталах очутился, а тут известную картину узрел: пятеро люто бьют одного. На землю его свалили и ну топтать без удержу, а у кого-то ножик в руке блеснул. У Башки тут же вскипело, достал из кармана пистолю и расстрелял всю патронницу, да все мимо – рука дрожала. Только им хватило, засверкали пятками в разные стороны. Башка подошел к битому, а тот корчится и кровью плюется.

– Я тебя спас, – говорит Башка, – они бы тебя зарезали.

А тот его не понимает и сказать силится.

– Твое спасибо мне не нужно, – бросил ему Башка, сам злой и нервный, – ты вообще ни при чем и этого никогда не поймешь. Вы тут все ничего не понимаете.

Уронил на землю пустую пистолю и ушел. Обратно к Дыре вернулся, а там в канализациях его прорвало. К горлу подступило и наружу резко попросилось. Извергнулся Башка, у стены скрючился, кислятину отплевывает, комок глотает, и сам понять не может, что такое.

А все же облегчение некоторое вышло. Так и заснул там и проспал в канализациях всю ночь.