Текст книги "Гулять по воде"

XX

Патриотические бритые головы шуму в Кудеяре навели порядком. Теперь их два десятка уже сделалось. Каждую, почитай, ночь квелое население факелами стращали и про святое озеро орали да иноплеменцам грозились. А не только грозились. То витрину в шемаханской лавке раскокают, то халдейцев на базаре с утра рано помнут и товар им попортят, а то рахмана-мандалайца встречного из блаженства выведут и мандал-цветок на голове ему обломают. А вот была еще история с гномом. Как прознали, что среди заморских мастеров-умельцев, на высушку озера прибывших, гном затесался, так совсем сильно раздухарились и на кладбище все гномьи могильники да усыпальники разворотили. А заодно на шемаханских и остальных попрыгали. И ничего им за то не было. А в газете пропечатали, что это колохост и будут погромы. После этого двое бритых голов поймали одного гнома, самого обычного и рядового, да порезали его, не так чтобы до смерти. А гномья споровая община, которая в Кудеяре жила, от этого в великое раздражение пришла и Кондрат Кузьмичу условие выставила, чтобы каждому гному выдали оружную охрану, а не то они подадут на кудеярского мэра в иноземное судилище. Кондрат Кузьмич тут великодушие явил и охрану каждому гному выдать повелел, а еще приставил оружных к домам гномьих благочестивых собраний. А какое у гномов благочестие, это всем известно, они там своего золотого тельца упитывают и поклоны ему кладут. Кто больше всех упитает, тот больше поклонов отобьет, тому и почет выше.

А шемаханцам и халдейцам, и иным всяким Кондрат Кузьмич такой дружбы не оказал, потому как у них почет пожиже и пониже, а у которых и вовсе почета нет. Оттого к их благочестивым домам охрану не выставили, и сие упущение бритые головы на свой интерес обратили. В одну ночь опять факелами снарядились, железки отточенные по карманам рассовали и пошли на погром. В ближнем молитвенном доме шемаханцев двери вынесли и давай топтать все кругом с воплями за святое озеро, супротив власти и иноплеменцев. А их там тоже не голыми руками встретили, оказали малый отпор, да на много сил не хватило. Бритые головы шемаханцев побили, на ребрах у них потоптались, а иных совсем порезали, окна пораскололи и поджог в конце устроили. А сами разбежались. Шемаханский дом чуть повыгорел, а так его загасить успели. Только и после этого шемаханцам охраны не дали, потому как они возлияния на Кондрат Кузьмича и малых городских шишек не имели, а это много значит. Но все равно в газете шумели и шемаханцев письменным видом всячески ублажали. А один важный шемаханец, не то халдеец громогласно предложил виноватое во всем святое озеро обнести стеной и замуровать навечно, чтобы даже им самим негде было ноги мыть. И совсем незачем, говорит, доставать оттуда выдуманный город, это, говорит, лишние расходы для государства. А как перекачка воды из озера была уже в самом разгаре, ему даже отвечать не стали, только подивились шемаханскому скудомыслию в государственных делах. А что озеро виноватое, в этом многие согласие нашли.

После этого бритые головы на несколько времени остыли и деятельность свернули, пока милиционерия и специальные люди главного разбойного дознавателя Иван Сидорыча порядок изображали. А когда порядок изобразили, бритые головы снова бесчинство совершили, в другом халдейском молитвенном доме. Только там никого не было, и резать никого не получилось, а вместо этого они нашли у халдейцев в шкафу богатое собрание оружия, разных пистолей с патронами и бомб. Все это бритые головы себе забрали, а благочестивый дом опять спалили и загнутые кресты вокруг намалевали. После этого шемаханцы и халдейцы впали в истеричность и тоже кого-то принародно зарезали. Но им быстро усмирение сделали, потому как рука у Кондрат Кузьмича крепкая, а у Иван Сидорыча длинная.

А Башке, Студню и Аншлагу шемаханцев бить надоело, и они стали чего ни то новое изобретать в сражении за святое озеро. А приглядели для себя пришлых наемных работников, девятерых из ларца, одинаковых с лица, которые за городом строили олигарху Горынычу нарядную домину. После того явились перед Вождем и говорят:

– Пойдем громить девятерых из ларца, одинаковых с лица, пусть убираются отсюда.

А Вождь отвечает:

– Этих я знаю, они Горынычу дом строят, а он кровососам народной жизни противник, сам в мэры выбирается и за святое озеро стоит, чтобы на нем полезный курорт сделать.

Они ему говорят:

– Не нужен нам никакой курорт, а сам он первый кровосос, крематорий его над городом неприлично торчит, и у всех уже от этой коптильни свербит.

Остальные бритые головы им поддакивают и тоже на одинаковых с лица зуб точат.

– Нет, – отвечает Вождь, – громить Горыныча нельзя. Мало ли что он вам не нравится.

– А тебе, выходит, нравится, – говорят. – А может, ты у него на побегушках бегаешь?

Этого Вождь стерпеть уже не мог и отвечает:

– Вам, такие-сякие, я покажу побегушки. А чтобы вы не роняли мое представительство перед всеми, я теперь не буду вас останавливать. Сам с вами пойду, но участвовать не буду, потому как это против моего слова.

А по правде говоря, струхнул Вождь и побоялся изобличения, оттого согласился идти громить девятерых из ларца, одинаковых с лица. Все ж не на самого Горыныча покушаться.

Так и сделали. Пошли и побили Горынычевых строителей, а в нарядной домине стекла порушили и лужайку вытоптали, загадили да крестом загнутым все увенчали. А как у Горыныча свои лихие, разбойные люди на содержании состояли, то бритые головы опять на время попрятались у себя в домах и на улицу сколько-то дней носа не совали. Сам же Горыныч, по слухам, осерчал за свою нарядную домину, но не так сильно.

Вождь с того случая к Башке стал подозрительный и все хотел над ним власть показать, да Башка ему не давался и перечил во всем. Студень и Аншлаг тоже за Башкой подтягивались, командиром только его признавали. И Вождю с того урон репутации делали среди остальных бритых голов.

А кудеяровичи смотрели на их бесчинства да плевались семечками. У кого у самих руки чесались, только несолидно было уже голову забривать. А кто поперек им говорил, что надо в городе осадное положение устроить и все патриотическое мелким гребнем да крепкой рукой вычесать. А до мордобоя тоже доходило.

XXI

Коля наконец к вере отцов прибился и пребывал теперь в осветлении души. Из крещального тазика вышел еще больше обрадованный и возгоревшийся, а поп на него глядел и в бороду улыбался. Из своей сараюшки Коля каждое утро на службу приходил и свечки аккуратно расставлял, ликам кланялся да в общение с угодниками мысленно входил. А как просить у них ему пока нечего было особо, то просто здоровался с ними и спрашивал, не знают ли они Черного монаха. Они молча на него глядели в ответ, и Коле ясно делалось, что они знают, только пока не скажут. А, верно, так надо было для его испытания.

На третий день Коля пошел тетку навещать, если это она была, и делиться с ней осветленностью. Адрес Школы кладознатства прочитал в листке с приглашением, который в городе нашел, и отправился, нарвавши на газоне мелких цветков. А тетку эту Коля с детства боялся и не любил, оттого как она была скрюченная, усатая и пугала его своими нашептываньями да странными запахами. Кто ее знает, откуда она взялась, а только Колин отец ее родней не признавал и все время из дому гнал, когда приходила. А родительница наобратно ее жалела за скрюченность и советы у тетки спрашивала на разные свои женские и лечебные темы, да от ее ворожбы сердцем заходилась и в бледность впадала. Но это все ничего, кабы родитель от тоски не запил. Да так крепко в конце запил, что матушка к тетке в ноги кинулась и умолять стала. Та за лечение сразу принялась, наговоры над бесчувственным шептала, травой вонючей окуривала, идолище поганое притащила и под кровать запрятала. А не помогло. Родитель от такого усилия к себе совсем в безжизненность впал, ходил, будто полнолунник, да так и в могилу сходу зашел. Тетка после этого в доме объявляться перестала, а потом Коля сам в Дырке пропал.

Но теперь он на тетку зла совсем не держал, потому как отеческая вера не велела, а годов много минуло, да еще, может, и не она это.

Вот Коля в Школу кладознатства пришел и стал осматривать. А в дверях сказал, что по личному касательству к самой матушке Степаниде, его и пропустили. Погулял Коля по этажу, зашел на верхний, а везде вывески указующие висят и с Колей будто разговаривают. Одна говорит: «Как правильно устраивать клад», а другая ее перебивает: «Как правильно снимать заклятие с клада», а третья вообще сплеча рубит: «Техника кладобезопасности». А это они обозначают, каким предметом занимаются за каждой дверью, догадался Коля. Но тут его остановили и спрашивают, кто таков и по какому делу. Он опять сказал по какому, а в ответ ему говорят, что матушка Степанида теперь в своих депутатских апартаментах обретается. Тогда Коля спросил адрес и пошел опять искать воображаемую тетку.

А в депутатских апартаментах у него первым делом стребовали документ, да по старому и недейственному пропускать наотрез отказались. Коля в огорчении сел на стул и стал ждать, когда тетка сама на выход придет. А как вид у него был не очень и документ недейственный, то позвали милицию, чтобы дозналась и порядок навела. Тут его совсем бы в оборот взяли, только Степанида Васильна сама собой вдруг объявилась, и Коля к ней кинулся для спасения. Да по пути надежду растерял: всенародная депутатка на скрюченную тетку-знахарку никак не походила, а была вся из себя разлелеянная и кудлатая. Но он все равно заорал ей «тетушка!», а Степанида Васильна тут возьми да и признай его, невзирая на Колины дальние странствия. Сразу милиционерию от него погнала, под руку уцепила и обратно в свой апартамент повела.

Коля по дороге в себя приходит и на тетку смотрит, и кажется ему, что точно она, а он не признамши ее из-за кудлатости, да к тому же общая распрямленность Степаниды Васильны глаза ему поначалу отвела. Вот он цветки ей в дар отдал и спрашивает:

– Отчего это вы, тетушка, раньше будто скрюченная были, а теперь вроде разогнувшись?

– Так время такое было, племянничек, – отвечает она, – кого не скрючивало? А теперь у нас эпохальность совсем другая, распрямленная.

И велит тут секретарской девице принести разного аппетитного угощения для дорогого племянника, а цветки в воду воткнуть. У самой же по лицевому фасаду видно, что рада близкой душе. А Коля ее про матушку свою повыспросил да узнал, что деревню их Захар Горыныч спалил, когда крематорий сооружал, а был ли там кто живой в ту пору, то совсем неизвестно. Может, и был. А как родительница Колина пропала после этого без следа, значит, сожглась вместе с домом, такая вот грусть. Коля тут опечалился да поведал коротко о своих заморских хождениях и о том, что вернулся припасть к отеческим корням. А тетка его за это похвалила.

– К корням припасть, – говорит, – первое дело. Это ты, племянник, правильно сделал. Теперь мы с тобой горы наворотим. Одна голова хорошо, а две близкие души лучше.

И Колю по щеке треплет. А он ей выкладывает про свои затруднения: с документом вот неполадки и с жительством не очень, в гостях, почитай, задаром обитает, и дела никакого нет ради хлеба насущного.

Тетка ему отвечает:

– Это все мы наладим, как-никак я всенародная депутатка и руку где следует имею. Док умент выправим, жилье выдадим. А с делом вот как. Возьму тебя на первое время сторожем при музее. А то там Генка Водяной сразу один за всех, за директора и уборщика, и за культурного работника. Только ему сейчас все равно не до того, – говорит. – В бритоголовость ударился, чумной, матушку Степаниду не спросясь. А мне с того одна неспокойность в сердце. Чую, заварится еще крутое тесто, да что выпечется, неведомо. А все на меня вывалят, злодеи. Я у них, вишь, квасная патриотка, тьфу, тьфу, тьфу.

Коля тетку слушает и аппетитностями угощается. Степанида Васильна, отплевамшись, продолжает:

– А музей у меня к корням отеческим самое нужное касательство простирает. Самый древний народный промысел в нем выставляется – ведовская наука. Слыхал, небось?

– Слыхал, – говорит Коля. – А только, тетушка, извиняйте, я ваш музей сторожить не хочу.

Степанида Васильна на это отвечает с пониманием:

– А и то верно. Не по статусу родному моему племяннику в сторожах обретаться. Не хочешь сторожем, иди ко мне в Школу кладознатства. Тоже на корнях отеческих произрастает, из самой глуби веков соки берет. Выучишь курс, устрою консультантом, а там преподавать поставлю.

А Коля молчит, угощение дожевывает.

– Чего молчишь? – спрашивает Степанида Васильна. – Опять не по нутру? Экий ты разбористый, не угодишь тебе.

Коля тогда встал и говорит:

– Благодарствую, тетушка, за заботу и угощение, только не могу я к вашим языческим корням припадать. Мне поп Андрей это дело запретил, а я у него в послушании, потому как истинную веру отеческую от него приял.

– Тьфу, – осердилась тут Степанида Васильна, – нашел кого слушать, попа ретроградного. Ты меня лучше слушай, тетку родную, я плохого не скажу.

Но Коля на своем держится и к дверям мало-помалу продвигается:

– Благодарствуйте, тетушка.

А Степанида Васильна последнее средство из кармана достает:

– Прокляну! – говорит грозно. – Без док умента оставлю!

Коля на нее грустно посмотрел и отвечает:

– Эх вы, тетушка, я ведь к вам по-родственному, а вы…

– А я к тебе как, племянничек?! – подбоченилась Степанида Васильна. – И я по-родственному. По самому родственному!

Но Коля все равно ушел и дверь за собой тихо притворил. А из апартамента еще раз гневное «тьфу» вылетело, да в Колю уже не попало, потому как он далеко ушел и в осветленность души снова погрузился.

XXII

Вот идет Коля по улицам куда глаза глядят, на самую окраину уже забрел, где крематория не видно, там на лавочку сел и сидит. И тут ему Черный монах вдруг заново явился. А Коля дух затаил и смотрит на него в радостной изумленнности. Только монах что-то не подходит, стоит вдалеке, будто даже и спиной, лицом чуть оборотившись. И будто за собой зовет.

Коля встал и бестрепетно пошел за монахом, а тут некая странность образовалась. Монах будто в стене виден, вроде движется, а вроде на месте стоит, не шевелится. Подошел тогда Коля ближе, и прояснилась задача. Монах на стене дома рисунком отобразился, а рисунок странный: будто по воде ступает Черный монах и не тонет ни капли, а за ним красный след вдаль волочится. Пригляделся тут Коля и озеро святое узнал, а там, куда монах шел, старый монастырь кудеярский, целый еще, не разваленный в руины. Коля от такого видения ахнул и перекрестился, как поп научил.

А уже все прознали, что в Кудеяре некий уличный малевальщик объявился и стены по краю города удивительной шифровальней расписывает. Малым городским шишкам это не по нраву пришлось, да по их указам, а может, самого Кондрат Кузьмича, намалеванное обратно краской замазывали и так порядок наводили. Только шифровальня опять на том же месте и в том же виде образовывалась. А малевальщика все поймать не могли, ужасно скрытный оказался, по ночам стены записывал.

Коле эта чудн ая история прежде в голову не заходила, а тут прямо гвоздем воткнулась в темечко. Стоит он непонятно и глаза трудит, уразуметь не может, откуда сие да как так вышло. А вдруг чих услышал со стороны и глядит, ищет, потому как улица вроде пустая совсем. Вконец глаза утрудил, да вдруг приметил сбоку от дома куст, а под кустом пятки голые и грязные. Бродяжка какая спать завалилась да расчихалась. Коля к кусту приблизился и говорит:

– Здравия желаю, а если простудимшись, так под кустом спать никак нельзя.

А ему оттуда отвечают:

– Ничего, мы привыкши.

Коля спрашивает:

– А сколько вас там?

В ответ к нему высовывается голова в девичьих коротких косах и сопит чумазым носом:

– Нас здесь я одна.

Коля подумал и опять спрашивает:

– А с соседом вашим знакомство имеете? – и на Черного монаха показывает.

– Если вы про то, кто его расписал, то я, – отвечает бродяжка, вылезает совсем из-под куста и косы, со сна растрепавшие, перевязывает. А сама в клеточной обтертой рубахе и штанах, до колен оторванных. И годов совсем не так чтоб много, а чуть больше пятнадцати, и лицевое очертание умильное, только опять же чумазое.

– Очень приятно, – говорит Коля. – Я тоже с оным монахом малое знакомство обрел. А только загадочно мне, отчего он у вас по воде святого озера идет и что за красный след за ним волочится.

Бродяжка на это плечами жмет:

– Идет себе да идет. А вы разве по воде не ходите, раз у самого святого озера живете?

– Нет, не умею, – сознается тут Коля и для оправдания добавляет: – Да никто здесь не умеет, а только, может, в заморских странах по воде, аки посуху, чудодеи ходят. Но и того я не видал, а разных других чудес насмотрелся.

– Чудодеев я не знаю, – говорит ему бродяжка и край хлеба из кармана достает, – а что у самого святого озера такие неумехи живут, это жалко.

И Коле половину краюшки отламывает. Но он брать не стал, потому как и без того хлеб задаром ест, и говорит:

– Странные ваши слова, я таких никогда не слышал, хоть вообще слыхал много разного. А откуда вам все же сей монах знаком?

– Ниоткуда, – отвечает бродяжка с полным ртом. – Может, я его себе придумала? – И голову набок задумчиво уронила.

– И остальная шифровальня на стенах ваша?

– Моя, – кивает.

– А сами из каких краев будете? – расспрашивает Коля.

– Из всяких, – отвечает, – из отеческих.

– К нам надолго?

– К вам, может, и надолго, – говорит. – Погляжу, что будет. Больно вы тут дикие. Вот одна какая-то, в париках кудлатых и хламидах сборчатых, все ходит, на мои рисунки ругается. Все говорит «Чую, чую». Странная какая.

А Коля в этом тетушку признал и вздыхает:

– Это правда, дикие мы тут. Он вот, – на монаха опять показывает, – тоже обещался скоро к нам быть.

– Раз обещался, будет, – отвечает бродяжка.

– А все же загадочно, – говорит Коля.

– Что загадочно?

– Откуда вам знать, как здешний монастырь смотрелся, до того как руиной стал. А давно это было.

– А может, он мне приснился? – говорит бродяжка и опять голову набок.

Коля тут помолчал, а потом снова спрашивает:

– А монах, говорите, местный был?

Бродяжка удивляется:

– Ничего я такого не говорила.

– Ну как же, – отвечает Коля, – а красный след отчего волочится? Выходит, это еще в земной жизни и в теле, а из тела кровь. Отчего кровь? – спрашивает.

– Так убивали их, – говорит бродяжка.

– Ага, – сказал тут Коля проницательно, – понимаю. Благодарствую вам. А только под кустом спать не надо, больно тонкое вы создание, хоть и бродяжное.

– Ничего, мы привыкши, – опять она отвечает. – И вам благодарствую.

– Ну прощайте, – говорит Коля.

– Еще, может, встретимся, – сказала бродяжка.

А Коля опять разок глянул на монаха, шагающего по воде, и пошел восвояси, весь в думах загадочных. Рассуждал про себя о том, как бы ему теперь уловчиться и в старину кудеярскую проникнуть да про монаха доподлинно вызнать. А вся старина только в складах библиотекарных, и туда с недейственным паспортом не водворишься. Вот какие мысли Колю одолевали, пока в сараюшку свою возвращался.

XXIII

Кондрат Кузьмич совсем себе настроение улучшил делами государственными. Все как нельзя удобно складывалось. Дивное озеро мастера-умельцы замеривали – на ладонь в неделю мельче стало, а то ли еще будет, когда в разгон возьмут. Бритые головы тоже себя показывали со всех сторон, народец на свой лад бодрили не хуже Щекотуна со всем его семейством. А в газете опрос с населения сделали да на счетах посчитали, что уже много кудеярцев за укрепление руки Кондрат Кузьмича стоят и замыслы его касательно озера полностью выдерживают, потому как сей водоем есть предмет претыкания и бритоголовых бесчинств, а иноплеменцам урон.

Были, правда, недовольные. Церковь опять же мнение произносила против высушки, и чего еще придумали: старух соберут, встанут на улице с иконами да псалмы распевают. Но это ничего, они никому не мешали, а только публику помалу развлекали. Кондрат Кузьмич и сам, бывало, на праздник церковь посетит, со свечкой постоит, благодарность от народа примет. А потом еще в благочестивый шемаханский дом зайдет, посидит с тамошними, а оттуда на дивное озеро вместе отправятся и ноги в нем вымоют, и опять от этого расположение народное. Оттого благочинным Кондрат Кузьмич препоны не строил, пусть их распеваются.

А другое вот недовольство как-то нехорошо отрыгивалось в организме у Кондрат Кузьмича. Как бы совсем бунта не вышло. А все потому, что кудеярцы народ беспощадный и бессмысленный, думал про себя Кондрат Кузьмич, культурности не понимают и рождены для мордобоя. О сем недовольстве главный дознаватель Иван Сидорыч ему исправно доносил и предлагал крепкие меры. Бритые головы, говорит, разбудили в некотором населении патриотическую нервность. Теперь чуть что – сразу шум поднимают и за святое озеро рубахи на себе рвут, а политику ругают. Но пока мирно, говорит, только с мордобоем.

– А как бы совсем бунта не вышло, – отвечает ему на это Кондрат Кузьмич и крепкие меры с Иван Сидорычем обговаривает.

Но это тоже ничего, потому как Кондрат Кузьмич на нашем кудеярском недовольстве пуд соли съел и руку набил, не впервой ему такое на себе испытывать. А оттого душа не омрачалась. Наоборот, тоже вот распевалась. На дивном озере начали стелить по воде песенную площадку для звездоносной Моры Кик и продавать билеты. А места зрительные расставляли на берегу, и ряды от воды вверх на холм забирались, как в натуральном театре. Публика от того в восторг привелась и на билеты толпой шла, а которые кудеярцы билеты баловством считали, те просто ходили на звездную площадку смотреть и семечками плеваться. В городе везде плакаты развесили: Мора Кик посреди утопленного города, а там одни купола, маковки и шатры резные. А это чтоб народ разбередить красой неописанной да пользой, какая может от этого богатства всем приключиться.

Вот площадку на воде доделали, декоративностью разной украсили, фонарями прожекторными уставили и концерт объявили. А народу набилась тьма. Все ряды заняли, да еще промеж них сели, а которые без билетов, те вокруг в траве толпой расселись, и не сгонишь их. А и не гнали. Кондрат Кузьмич велел распоряжальщикам народ привечать, пусть хоть на головах друг у дружки стоят и на звездоносную Мору Кик задарма глазеют – все польза замыслу выйдет и населению просвещение насчет высушки озера.

А перед самым концертом Кондрат Кузьмич народу свою персону явил и слово напутственное сказал. Вот, говорит, присутствуем при историческом моменте, и за это потомки нам благодарность объявят, что озеро высушили и город неописанный со дна достали. А в том городе, говорит, наша культурная и отеческая ценность, мы ее должны сберегать для музейного любования навечно. А то, говорит, совсем неправильно выходит, что под водой его не видно и культурная ценность глаза воочию не радует. А теперь, говорит, звездоносная Мора Кик вам споет о том же самом, что я сказал, только красивше и для искусства.

Тут на площадку всходит сама Мора Кик в одежде русалки и с волосами, тиной убранными, а может, такой тряпицей под тину. Под зелеными прожекторными фонарями совсем камышовой водяницей стала и поет про то, как вода в озере холодна и темна, а русалке с ее полюбовником дельфином в нем неприютно и страшно, и хочется скорее на солнце, загорать и любиться. А откуда в дивном озере дельфин взялся, про это не спела, но на то оно и дивное, решили у нас, чтобы там всякая дивность водилась и полюбовно размножалась. Потом еще спела про то, как на самом дне лежат богатые клады в виде утопших кораблей с золотом, а эти клады собирает подводный царь и уже накопил их целую золотую гору, а все ему мало и все ждет новых утопленников с сокровищами. А дочка его, не такая жадная, мечтает любиться с которым-нибудь из людей и все папашины клады отдала бы ему, хоть за одну полюбовную ночь, такая у нее тоска подводная. А кудеярцы опять разгадались, откуда в дивном озере утопшие корабли с золотом, но так и не пришли к мнению. Да еще много чего пела звездоносная Мора Кик, пока прямо на площадке не громыхнуло с огнем и дымом.

А это бритые головы опять себя показывать начали и знатный погром учинили. Перед этим же было так. Башка с компанией к Вождю заявились и говорят:

– Звездоносная Мора Кик вред для святого озера делает, за высушку его петь хочет. Нам этого терпеть никак нельзя, на то мы бритые головы, хоть и с волосами. Пойдем сейчас громить звездную площадку на озере и всех разгоним, чтоб не слушали чего не надо.

А Вождь за это вконец Башку возненавидел, взбесился и кричит, ногами топает:

– А ну не сметь, сопляки такие-эдакие, кто у вас Вождь, я или ты? – и в Башку грозно тычет.

На это Башка отвечает:

– Я сам себе вождь. А кто меня слушает, тот со мной.

Студень и Аншлаг кивают:

– Мы с ним. Он наш атаман.

– Вот и убирайтесь со своим атаманом, – гневно велит Вождь, – с глаз долой, пока ребра целы.

– Мы-то уберемся, – отвечают, – только с собой всех заберем и на озеро пойдем звездную площадку громить. А будешь против орать, тебя вовсе из вождей скинем, так, ребята? – остальных бритых голов спрашивают.

– Так, – говорят, – мы дела хотим, а не отсиживаться по кустам, когда святое озеро поганят. Нам такие хилые вожди не нужны, а Море Кик мы звездоносность попортим.

– Дурачье, – кричит им Вождь и чуть слюнями не капает, – да вы хоть знаете, кто она? Полюбовница Кащеева, а он за нее вам оторвет все, что есть. Мало ли что она против озера поет, тут политику надо знать, а вам это не по уму, соплячьё! – восклицает.

А Башка на него по-умному, со смыслом смотрит и спрашивает:

– А ты знаешь? Может, они-то тебя в свою политику и посвятили?

Тут Вождя совсем перекорчило, даже зелень с лица сошла.

– Молчать всем! – хрипит. – Я вам покажу политику, такие-то дети. Вы у меня еще голыми в крапиве валяться будете, молокососы. Чего удумали – меня в чем подозревать! А ну пошли все вон, хоть что там себе громите. А попадетесь, сами выкручивайтесь – я вас не знаю.

Тут Башка его совсем добил:

– А если б с нами попался, сам выкрутился бы, – спрашивает, – со своей политикой?

Вождь ему через зубы отвечает:

– Выкрутился бы, а тебе бы, наоборот, шею выкрутил.

Башка повернулся и пошел к озеру. За ним все остальные, а на Вождя не смотрели.

Но сначала не прямо к озеру направились, а запаслись снарядами, которые в шемаханском благочестивом доме забрали. Наделали дымовых факелов, чтоб только тлели и густой дым пускали, а не горели, и сговорились раскидать их между зрителями. А чтоб площадку разгромить мимо охраны, выделили промеж себя трех человек, которые в озеро на корягах заплыли, а в руках бомбы держали. И никто их не видел, потому как сумеречно было.

Вот на площадке грохнуло, запылало, задымило. А тут сразу визг и вопли, и в толпе тоже дым валит. Там друг дружку топчут, в разные стороны кидаются, а куда бежать, не знают – отовсюду дым стелется, везде взрывы мерещатся, от площадки куски отваливаются, прожекторные фонари в воде тонут. И над всем поверху стоит вой – звездоносная Мора Кик с усилителем звуков, на ухо наверченным, по площадке мечется.

А в стороне от концерта сидели себе два пожилых шемаханца, по своему обычаю ноги мыли в озере. Вот до них дымовая палка долетела, упала в песок и там умерла. Посмотрели на нее шемаханцы, потом на битву, покачали седыми головами и дальше делом занялись, а промеж себя разговор завели.

– Скажите, уважаемый, – спрашивает один, – чего достойны те, кто оскверняет воды своей отеческой своей веры?

А другой ему отвечает:

– Тот, кто оскверняет воды своей отеческой веры, по велению Божественного достоин иссохнуть от жажды и принять питье от других вместе с ошейником на шею.

– А скажите, уважаемый, – опять тот говорит, – когда они высушат свое озеро, где мы будем мыть ноги по велению Божественного?

– Когда они высушат свое озеро, уважаемый, – отвечает второй, – они по велению Божественного будут мыть нам ноги в драгоценных сосудах, которые мы возьмем из их музейных хранилищ.

А площадка сгорела совсем, один скелет остался, и гарь над водой разносилась.

Те, что на корягах плыли, как бомбы побросали, так в сторону повернули, а были это Башка, Студень и Аншлаг. Они потому спаслись, как их никто не видел. А тех, что на берегу дымили, всех похватали и в кутузку с побоями отволокли.

В той битве на дивном озере кого потоптали насмерть, кого невзначай утопили, а кто сам в дыму угорел и, спятимши, в озере захлебнулся. Двоих вовсе бомбами порвало. А звездоносной Море Кик ничего не сталось, охрипла только и петь на время в расстройстве разучилась.

Кондрат же Кузьмич в ярый гнев пришел, и три дня после того кудеярцы взаперти по домам просидемши, потому как опасались наикрепчайших мер. А у нас в Кудеяре это бывает: одному по лбу треснут, у остальных в ушах звон стоит. Такая взаимообразность удивительная. А искони отеческая, говорят.