Текст книги "Прелестник"

Часть III. Элен. Год 1686

1. За пределами отчаяния

Виконт д’Эперне никогда не беседовал с отцом по душам, словно это было не принято. Отец являлся для него человеком, достойным уважения и подражания, но не поверенным в личных делах. Матери Люсьен лишился еще в десятилетнем возрасте и не мог припомнить, чтобы у него с ней были такие же доверительные, нежные отношения, как у герцога де Сен-Шели с его родительницей. Люсьен невольно завидовал своему другу, когда видел, как тот упивался любовью матери и своей способностью отвечать на нее.

И тем не менее виконт не мог пожаловаться на недостаток внимания к себе. В его семье существовали свои принципы, строгие, благоразумные, выверенные несколькими поколениями и оправдавшие себя настолько, что никто из членов семьи не осмелился бы их оспаривать.

Герцогиня Анна так пеклась о приличиях, но ее сын вечно их попирал; эта дерзость герцога и коробила, и восхищала Люсьена, в зависимости от обстоятельств. Приличия в семье виконта д’Эперне соблюдались как бы сами собой, о них не нужно было говорить. Виконт, наверное, не всегда был доволен своеобразной несвободой, зависимостью от этих самых приличий, охранявших репутацию фамилии и придававших ей лучшие черты аристократизма. Пожалуй, Люсьен до определенного момента не задумывался, что несвободен, что не всегда живет настоящей жизнью, что повинуется гораздо чаще не стремлениям сердца, не естественным порывам, а велениям рассудка, а все, что не вписывалось в понятия благоразумия, должно было отметаться, считаясь преступлением, то есть тем, для чего нужно было переступить черту, ограничивающую свободу действий. Люсьен долго не понимал, что приучен сам себя ограничивать абсолютно во всем. Само собой, ограничение – вещь нужная, но… не до разумных ли пределов? Впервые он ощутил степень собственной скованности, когда подружился с Луи. Если бы герцог не был столь непосредственным в своих поступках, Люсьен, пожалуй, прервал бы любые контакты с ним. Но Луи как-то сразу завладел расположением виконта, не прилагая нарочных усилий. Он был таким, каков есть, не стыдился этого и не выставлял себя как нечто выдающееся, он был настоящим, и это, по-видимому, давало возможность виконту «прощать» то, чего другим он в душе не прощал, воспитанный на пуританский лад.

Вольности герцога часто нравились виконту, хоть он и не признавался в этом никому, даже себе. Почему нравились? Луи казался ему очень храбрым, потому что нарушал те границы, которые сам Люсьен не осмелился бы переступить. И еще Люсьен был уверен: ему бы не простили таких вольностей, а вот Луи… выходит сухим из воды.

Хотя в семье виконта царила атмосфера строгости, сдержанности и во всем чувствовался порядок, доходящий до педантизма, Люсьен по мере взросления наделялся все большей самостоятельностью, проявлявшейся в праве на свободу выбора. Отец не одобрил его дружбы с герцогом, Люсьену пришлось выдержать неприятный разговор, но дружба не была запрещена. Отец-граф высказал свое мнение и считал это достаточным: дальше пусть сын решает, что лучше, и, если он допустит ошибку, пусть почувствует ее последствия на своей шкуре. И все. Никакого насилия. То же вышло с женитьбой. Отец дал время для самостоятельных поисков. Выбор сына не понравился ему, но условие выполнено. Если король согласен, быть по сему, хотя нет ничего утешительного в том, что монарх поддержал явно неразумное решение.

Последний разговор вышел неожиданный, прежде всего для Люсьена. Отец узнал о разрыве с герцогом де Сен-Шели.

– Я считаю, что вы поступили глупо, поссорившись с герцогом из-за женщины.

Люсьен так удивился, что в полном недоумении смотрел на отца. И так-то все летит к черту, а тут еще упрек, и от кого? От человека, который мог бы радоваться этому обстоятельству.

– Вы удивлены? – спросил отец.

– Признаюсь, не ожидал услышать от вас этого.

– Я прежде не одобрял вашей дружбы, но вы дружили с герцогом, дружили много лет, что говорит в пользу вашего выбора.

– Должен заметить, – едко сказал Люсьен, – вы были правы относительно герцога.

– Но вы-то дружили с ним до последних дней. Вы дружили, значит, что-то вы в нем находили.

– Я был слеп, – горячился Люсьен. – Вы правы: мы люди из разных миров.

– Да, помню. Я говорил, что ваш друг вращается в элитных кругах, он дворянин шпаги, в его роду все служили в армии, он тоже офицер… все так. А мы другой породы, наши предки служили в суде, в городских советах, даже в церкви. В нашем роду много юристов, финансистов и всего два офицера, рано вышедших в отставку. Но мы имеем меньше возможностей… мы не так богаты теперь. Все это я вам говорил, чтобы вы увидели разницу. Но я все же не одобряю разрыв. Ваша дружба не была пустой тратой времени. А я должен покаяться: да, герцог де Сен-Шели не нравился мне, я испытывал к нему неприязнь, но я ведь судил о нем только, как говорят, «по одежке», а одежка обманчива.

– И когда же вы успели измениться к нему? – кипел виконт.

– Вспомните, когда умер его отец, что говорили? Говорили, что герцог, будучи человеком легкомысленным и ветреным, скоро промотает состояние. Прошло три года… состояние не только цело, но и увеличилось. Ваш друг не так легкомыслен, как кажется.

– Когда-то я вам говорил об этом, а вы не верили, – грустно улыбаясь, заметил Люсьен.

– И не только в этом дело, сударь. Я интересовался. Ваш друг, хоть и дамский угодник, а на хорошем счету у короля, при этом он не пресмыкается, не лебезит… Его высоко ценят как офицера, говорят, он храбр и совсем не глуп. Его принимают в лучших домах.

– Как бы там ни было, – перебил виконт, – мы не можем дружить.

– Потому что ваша невеста встала между вами?

– Почему вы так думаете?

– Ссора произошла после того, как герцог узнал о вашем решении жениться на ней. И это заставляет меня думать, что ваша невеста пользовалась услугами герцога.

Люсьен опустил голову: он-то знал куда больше, он знал, когда все началось. Отец неумолимо продолжал:

– Они были любовниками, вероятно. Она пользовалась расположением богатого человека, но таков ее статус. Что двигало герцогом, я не могу знать, но, видно, он ценил эту женщину, раз уж пошел на разрыв с вами.

Тут Люсьен взорвался:

– Герцог де Сен-Шели, к вашему сведению, не в меру самолюбив. Он терпеть не может поражений, и только уязвленное самолюбие заставило его пренебречь дружбой. Может, и дружбы-то никакой не было. Он никогда не видел во мне серьезного соперника. К этому прибавлю: единственное, что он ценит в жизни, – это наслаждение.

Отец-граф озадаченно повел бровями, явно не ожидая подобного всплеска, и завершил беседу в примирительном тоне:

– Конечно, вам виднее, сударь. Однако не сбрасывайте со счетов то обстоятельство, что в течение девяти лет вы находили удовольствие и пользу в вашей дружбе с герцогом. Не думаю, что вы легкомысленно относитесь к выбору друзей. Что до вашей невесты… надеюсь, она будет хорошей женой. Вы даете ей возможность изменить жизнь к лучшему, и она будет вам признательна. Любит ли она вас, я не знаю, да и, честно говоря, я думаю, что для хорошего супружества любовь, как ее понимаете вы, молодые, скорее помеха, чем подспорье. Но вы сделали выбор. Я уважаю его. А ваша невеста производит хорошее впечатление.

У Люсьена отлегло от сердца: хоть несколько слов в поддержку, и то хорошо. А ведь еще пять минут назад бедняге казалось, что все против него.

Думать о возвращении дружбы он не мог, как ни пытался. Первые же мысли о герцоге в лучшем случае наводили на него страшную тоску, но по большей части Люсьен испытывал непроизвольное раздражение. Он ненавидел сейчас герцога, все в нем раздражало, все, даже то, что некогда нравилось. Еще больше мучений было оттого, что Люсьен пытался понять, осознать причину таких перемен в себе. Был ли он раньше слеп или теперь ослеплен гневом? А все вдруг, точно сговорились, твердят: ты не прав, ты должен вернуть дружбу. Но Люсьен не мог. Ему даже не хотелось теперь знать, что думает обо всем его бывший друг.

А Луи ничего не думал. С глаз долой – из сердца вон. Это у него невольно получалось. Конечно, больно вырывать из сердца то, что приносило столько радости. Но герцог, в отличие от виконта, не изводил себя бесконечным переживанием прожитого. Он не думал, не рвался вспоминать. Только это не означало, что его раны душевные мгновенно заживали. Они кровоточили помимо его воли. Чтобы вернее не думать, Луи больше бывал среди гвардейцев и много пил. Он не хотел думать и не думал, но осмыслить надо, надо осмыслить, что произошло: он потерял любимую женщину и друга – две потери сразу; это так больно, что хочется забыться. И он забывался, опустошая бутылки и набрасываясь на любые блюда без разбора. В неторопливом потягивании вина и жевании было для него что-то привлекательное; это, действительно, позволяло забываться, да к тому же очень приятно забываться, наслаждаясь. Это было даже лучше женщин, потому что не требовало ничего: ни предприимчивости, ни ответственности – ничего. Казалось, он и не задумывался, как травоядное животное, готовое целыми днями жевать травку.

Он не уклонялся от своих обязанностей, но делал все машинально, впрочем, с некоторой небрежностью. На службе герцог не мог себе позволить распускаться, а после… он часто не являлся домой, шатаясь по сомнительным заведениям, где давал волю своей невоздержанности, ведь там его никто не упрекнет и не поругает за плохое поведение.

Приходя домой, Луи тоже изрядно выпивал, но главное – неудержимо поглощал все, что ни подавали на стол, да еще захаживал на кухню перед сном, а то и среди ночи. Но, несмотря на это, не только не поправился, но даже похудел. Впрочем, лицо сохраняло приятную округлость. Пугало, что в минуты сильной усталости или после бурных пирушек оно выглядело обрюзгшим, в остальное же время чистые упругие щеки заливал нежный румянец, по которому некоторые судили о здоровье.

Что делать с неугомонным, непослушным мальчишкой? Луи никому не подчинялся в доме, никого не слушал. Он, безусловно, не потерял уважения к матери, по-прежнему целовал ей руки, терпеливо выслушивал ее жалобы и упреки, ласково улыбался, но совсем скрыть от нее свой необузданный нрав он не мог и не хотел. Видел, что мать печалится, после очередного возвращения в чертовски пьяном виде выходил утром к матери с повинной, ну и что? История повторялась, и Анна винила во всем армейские порядки, потому что так удобнее было пережить, оправдать своего единственного, без памяти любимого сына, которому она и желала бы, да не знала, чем помочь. Только жалела. Да Луи и не просил у нее помощи.

Наступили дни отчаяния, когда уже не хватало сил терпеть, не хватало, а деваться некуда. Приходилось страдать от того, что есть, и оттого, что не ведаешь будущего. А что, если оно окажется еще хуже? Да куда ж еще хуже?

Луи вдруг изменился за какие-нибудь две-три недели, и все из-за… Из-за чего?

Элен беспокоилась как-то бессознательно и однажды вдруг предложила герцогу:

– Почему бы вам не посоветоваться с врачом?

– По какому вопросу? – устремив на нее удивленный взгляд, спросил он.

Элен зашептала:

– Вы не замечаете разве, что едите как на убой и худеете?

– А вам что за дело? – равнодушно бросил герцог.

– Луи, это может оказаться серьезной болезнью… я слышала…

– Ах, болезнью, – злобно произнес он и в упор посмотрел на графиню. – Чем же это плохо? Может, так поскорее все и закончится?

– Что закончится? – не поняла Элен.

– Все, – он обвел рукой, в которой держал бокал с вином, вокруг и присел на диван.

Элен, оглушенная этим спокойным ответом, ощутила холодок, пробежавший по спине. Она медленно села рядом с герцогом и невольно взяла его за руку.

– Луи… – прозвучал ее недоумевающий голос.

Он выпил вино, поставил бокал на столик.

– Луи, – повторила она и потормошила его за руку, – вы это серьезно?

– Что? – будто опомнившись, произнес он.

В его глазах сейчас отражалось странное тусклое безразличие ко всему, и прежде всего к себе самому. Это выражение теперь неизменно, когда он дома.

– Вы нездоровы, – проговорила графиня и на всякий случай потрогала его лоб.

Луи насмешливо взглянул, перехватил ее руку и сказал:

– Еще как здоров.

– Нет.

– Мне не нужен врач.

– Но что-то нужно делать?

– Кому и зачем? – в его глазах появилось оживление.

– Вам прежде всего. Моя дочь смотрит на вас презрительно, мне обидно это.

– А мне плевать, как она на меня смотрит.

– Луи, что с вами? Я думала, дело только в вашей привычке напиваться сверх меры.

– Так и есть, но я не меняю привычек.

– Нет, милый, дело-то не в этом.

Луи смеялся глазами, смеялся ей в лицо, будто знал, в чем дело, знал и не говорил, не делился, не хотел делиться. Но за этой веселостью скрывалось что-то до слез обидное. В его глазах, всегда излучающих свет, отражались тоска и упрек, будто он хотел сказать: «Что же вы не замечаете? Неужели не видите, в чем я нуждаюсь?» А в чем? Элен ждала ответа, но Луи только смеялся глазами.

Он откинулся на спинку дивана и с тоской поглядел в потолок. Хотелось взвыть.

Элен снова взяла его за руку: ладонь горячая и слегка влажная.

– Луи, вы были таким нежным ребенком… – произнесла графиня с ностальгической улыбкой, но не договорила, потому что герцог залился истерическим хохотом и долго не мог остановиться. Он смеялся до слез, наконец опомнился и загадочно посмотрел на Элен. Ее лицо выражало полную растерянность.

– Вы мечтаете, чтобы я и теперь был ребенком? – спросил он.

Она молчала.

– Ребенком… – произнес он. – Да уж, тетя, скажете вы. Знаете, кто я? Сказать?

Элен испуганно взглянула на него. Луи продолжал:

– Я давно не ребенок. Я груб, дерзок и похотлив. И мне в этом мире сейчас интересны три вещи: хорошая выпивка, вкусная еда и бабы. Все!

– Перестаньте, – чуть не со слезами проговорила Элен.

– Ах, для вашего слуха это грубо звучит. А вам бы хотелось, чтобы я наивно пялился на закаты, читал бы любовные стишки, таял от телячьих нежностей… похороните вашего «нежного ребенка».

– Господь с вами…

– Эх, тетя… уж вам-то о чем беспокоиться? Я знаю, чем кончится, и то не переживаю.

– На что это вы намекаете?

– Однажды все кончится, и я стану свободен. Вот и все. Тогда мне уж ничего не понадобится, и я никого не побеспокою…

– Бог мой, я не в силах это слушать! – она встала и почти убежала.

Луи не двинулся с места. С полминуты он находился в жутком состоянии, будто все вокруг перестало существовать, а он усомнился в собственной реальности. Это он и не он. Дурно. Луи помотал головой, огляделся. Вокруг все то же: тихий ход маятника, изящное бюро. Почему так нехорошо? Элен права: что-то не так. Страх подступил к горлу: а что, если это и впрямь серьезно? Он провел ладонью по щеке, расстегнул пуговицы камзола, вздохнул. Все к черту! Это от нервов.

Луи резко поднялся на ноги. Голова закружилась. Перед глазами полетели черные мушки.

Он отправился в свои апартаменты. Вошел в спальню. Здесь молодая горничная как раз стелет постель (и где опять Шарля носит?). Луи хотелось быстрее лечь, но девица флегматично копается. Он по привычке бросил на нее пару заинтересованных взглядов. Фигурка хорошая. Грудь нежная. Девица повернулась и наклонилась взбить подушку. Обнаженные локотки, юбка колышется.

– Жюстина, можешь идти, – устало произнес герцог.

Девица взглянула на него, помедлила.

– Да, и позови Шарля, – попросил он.

Служанка, видя, что хозяин не в настроении, кратко вздохнула, оставила подушку в покое и, склонившись в реверансе, отправилась за камердинером.

Когда Шарль появился в спальне, Луи уже сидел на кровати. Его лицо казалось отрешенным и унылым. Заметив Шарля, герцог пришел в себя.

Камердинер принялся раздевать его. Луи не всегда звал слугу для этого, даже чаще обходился без него, но иногда хотелось воспользоваться своей властью сполна. А сегодня особенно: он чувствовал себя таким разбитым.

– Шарль, у тебя есть девушка? – вдруг спросил герцог с тайной надеждой.

Шарль заулыбался и ответил самодовольно:

– И не одна, сударь…

– Фу на тебя… – недовольно произнес герцог. – Я спрашиваю… ну, любимая есть?

– А то… еще спрашиваете.

– А она тебя любит?

– А… – тот задумался на минутку, почесал затылок. – Да уж любит, а то зачем же она со мной встречается?

– Бестолковый ты человек, Шарль, – вздохнул герцог. – Ладно, ступай, я спать буду. И свет потуши.

Шарль подумал-подумал, глядя на своего хозяина, и спросил:

– Вам не надо ли чего, сударь?

– Ничего, благодарю, – устраиваясь в постели, ответил герцог.

– Если что, я тут рядом… – предупредил камердинер, озадаченно взирая на Луи.

Герцог ему улыбнулся, сказал:

– Спи, уж поздно. Иди же.

– Покойной вам ночи, сударь.

– Покойной ночи.

* * *

Герцогиня Анна вдруг с ужасом обнаружила, что ее сын заживо гибнет. Элен это не застало врасплох, она уже предвидела нечто подобное, но и ей становилось не по себе, когда герцог являлся за обеденный стол и невозмутимо, даже флегматично, уничтожал уйму всего, что съедобно. Он ел за четверых и не замечал этого.

Больше всего Элен боялась его взгляда. До поры до времени она еще надеялась на перемены к лучшему (подурит, подурит и перестанет), но однажды Элен вдруг заметила еще не знакомый ей взгляд, отрешенный, пустой, остановившийся, никакой. Вот тогда графиня почувствовала приступ страха, и как-то само собой, помимо воли, пришло в голову, что начался некий необратимый процесс. И дело времени, когда все придет к логическому концу.

Луи не обращал внимания на тревоги графини и матери, часто запирался у себя. Если его тревожила матушка, он терпеливо переносил ее вторжение, втайне желая поскорее отделаться. Анна и уговаривала, и упрекала, и молила его, но он оставался глух, смотрел на мать с жалостью и отмалчивался.

С остальными он не церемонился: прямо требовал, чтобы оставили его в покое, а на слуг и покрикивал.

Элен как-то столкнулась с ним в галерее. Луи шел с таким видом, будто никого не видел. Графиня не приняла это за бестактность, потому что он действительно ничего не замечал, вернее, ни на что не реагировал. Но вдруг он остановился, посмотрел ей в глаза и прошел дальше.

У Элен осталось странное ощущение. Казалось, что на нее взглянула беззащитная, затравленная душа. Это была живая душа, сияющая, светлая, но не знающая, как быть и что делать ей в этом еще красивом, но подавляющем ее теле.

В доме был один человек, который мог рассчитывать на внимание герцога, – это Франсуа. И то Луи порой смотрел на сына с плохо скрываемой досадой, как будто хотел сказать: «Если б не он, то…» Но Франсуа, к счастью, ничего этого не замечал и продолжал жить по-своему, по-детски, осаждая отца, когда ему хотелось, чтобы поделиться своими успехами или расспросить о чем-нибудь.

Герцогиня Анна, застав сына поздним вечером на кухне за трапезой, уже не удивилась. С ужасом взглянув на изобилие яств, она обратилась к герцогу, который, немного смутившись, выжидательно глядел на нее:

– Луи, неужели вы так голодны?

Он утвердительно кивнул.

– Не может быть, – поразилась Анна. – За ужином вы съели, кажется, больше, чем мы все вместе взятые.

– Я голоден, матушка, – спокойно проговорил герцог, продолжая есть.

– Может, вам только кажется это? – предположила Анна, присаживаясь на табурет.

Луи пожал плечами.

– Почему вы не хотите поделиться со мной вашей бедой? Зачем вы так мучаете себя? Что я могу сделать для вас? Как помочь? Не молчите, мальчик мой, ведь я ваша мать.

Герцог с завидным спокойствием ответил:

– Не волнуйтесь, матушка. Ничего не случилось, все по-прежнему. Я не нуждаюсь в помощи, у меня все хорошо. Мне ничего не нужно, и вы напрасно пугаетесь.

Его тон был успокаивающим, и у Анны чуть отлегло от сердца. Но ведь герцог скрытничал, это само собой получалось. Одно было правдой: он ничего не хотел, ничего ему не нужно.

– Зачем же так много есть? – еще раз спросила Анна, подумав. – Это опасно.

– Не голодать же мне, – усмехнулся герцог.

В эту минуту и явилась графиня. Окинув осторожным взглядом несчастную парочку, она села за стол рядом с Анной и, оглядев тарелки, поинтересовалась:

– Я могу присоединиться?

– Ради бога, – буркнул герцог, – берите, что нравится.

Элен принялась за кролика.

Анна сидела неподвижно, совершенно забывшись, и едва теперь замечала происходящее. Внешне происходило все то же, что и четверть часа назад: Луи неторопливо жевал, только теперь к нему присоединилась графиня. Через несколько минут Элен отметила:

– Приготовлено бесподобно: невозможно оторваться.

– Вы бы не ели на ночь, дорогая, – безнадежно обратилась герцогиня к подруге, – спать не будете.

– Луи, в самом деле, не буду? – удивленным тоном спросила Элен.

– Откуда я знаю? – нехотя ответил он. – Я сплю, когда угодно.

– А вот интересно, – продолжала Элен, играя, – если я буду все время есть на ночь… это забавно, не так ли?

Луи недоверчиво взглянул на нее и ответил:

– Вы станете похожи на большую бочку, тетя. Если вас это позабавит, дерзайте.

– А вас? Вас, мой друг, это не позабавит?

– Мне все равно.

Герцогиня очнулась и робко предложила:

– Луи, дорогой, я, право, не знаю, но, может быть, нам посоветоваться с господином Лево?

Герцог сердито взглянул на Элен, думая, что это ее проделки.

– Нет, матушка, – твердо сказал он. – Если мне понадобится помощь Лево, я сам к нему обращусь. Кстати, моему сыну скоро шесть лет, и я бы не хотел, чтобы вокруг него было столько воспитательниц: я имею в виду всех ваших мамок-нянек. Он уже достаточно взрослый.

На этот раз мать не решилась возражать и только сказала:

– Делайте, как хотите, Луи, вам виднее, но Франсуа еще ребенок… и ему так не хватает компании.

– Я знаю, – сказал герцог, завершая трапезу.

Он не забыл откланяться и спокойно удалился.

Анна пару минут странно разглядывала стол. Элен молчала, отставив тарелку. И вдруг герцогиня заплакала, сдавленно, горько. Элен ничего не оставалось, как утешать ее, но возможно ли утешить несчастную мать, которая не в силах помочь своему ребенку?