Текст книги "Исповедь Стража"

Некоторые предания утверждают, что с ней покончил Верен. Без всяких там Слов Смерти. Простым добрым мечом.

А я был страшно зол. Хорошо, что я сейчас не говорю с Борондиром. Но я боюсь, что однажды не сдержусь.

ГЛАВА 17

Месяц гваэрон, день 3-й

Странно на меня действует эта Книга. Как в лихорадке бросает то в жар, то в холод, так и сейчас – только-только я начинаю верить во что-то, как следующая повесть приводит меня в такое раздражение своей несообразностью, что сразу хочется выругаться и все бросить.

К тому же очень много непонятного и путаного. Вот зачем Мелькору Сильмариллы? Что это для него? Цена крови? Камни не-Света, зародыш Пустоты?

Я спросил Борондира. И уверился лишний раз в том, о чем прежде подозревал. Поскольку Книга составлена из разрозненных отрывков, в которых многие события излагаются по-разному, где иногда перепутаны понятия, необходимо, чтобы кто-то все это толковал. Толкование существует. Этому обучают (правда, Борондир не сказал этого напрямую, но достаточно прозрачно намекнул).

И после этого вы будете говорить, что у вас нет канона?

А если кто начнет толковать историю Сильмариллов, к примеру, неканонически – скажем, с той точки зрения, что Мелькор просто захотел забрать их себе?

У вас все точно так же, как и у нас, и не надовставать в позу оскорбленного.

Так вот, по толкованию Борондира, Валинор был отгорожен от мира, накрыт как бы куполом, порожденным Пустотой, – нечто вроде той Стены Ночи, оболочки Пустоты, якобы окружающей Арду. И источником той Пустоты были как раз Деревья Валинора, источавшие не-Свет. Погубив их, он закрыл Пустоте путь в Арду и спас ее. Сильмариллы тоже заключали в себе не-Свет и были смертельно опасны для Арды. Потому он и забрал их и носил в короне, чтобы его сила удерживала Пустоту, не позволяя ей вырваться наружу.

Однако Унголиант в Арду он таки призвал. А она – воплощенная Пустота.

Борондир ответил – воплощенное может быть уничтожено, что в конце концов и вышло.

Я спросил – стало быть, звезда Эарендил – это не-Свет?

Борондир ответил – нет, это именно Свет, поскольку Пустота была побеждена, уничтожена кровью Берена – Человека, Лютиэн – эльфа и Мелькора – Валы. Всем это стоило жизни.

Честно говоря, я был в странном состоянии. Я даже не могу сейчас его описать. И не стану.

…А страницы шелестят и шелестят. Иногда словно осенние листья под ногою, иногда звонко, как прогоревшие угли, иногда переворачиваются беззвучно, словно падает пепел. Таково время. Это оно сейчас оставляет на моих пальцах тонкий запах тлена и горечи, запах засушенного цветка, уже потерявшего свой цвет, ломкого от старости, выпавшего из Книги. Кто-то бережно хранил его, и я осторожно кладу его назад, между листами. Он куда убедительнее, чем целые тома рукописей. Запах засушенных цветов – он особенный. Может, это запах почти растаявших воспоминаний, ушедшего времени… Странно. Я обыкновенный человек, во мне нет ничего возвышенного, я не слишком поддаюсь чувствам – скорее доводам разума, а вот думаю о цветке, об ушедшем времени, о чем-то неощутимом. Или я меняюсь? Или все же в этой Книге есть какое-то колдовство? Вряд ли. Вряд ли… Душа, как ветер над развалинами…

Пергамент. Ах'энн. Название вписано другой рукой, как и многие заголовки этой Книги. Похоже на страницы из чьего-то дневника или воспоминания.

АЛХОР-ЭРН – ВОЛК-ОДИНОЧЕСТВО

Тепло угасало. Близилась зима. Близилась – но еще была далеко. Еще долго будет туман в низинах, а трава не скоро пожухнет, и не скоро в клочья поблекшего ковыля набьется снежная крупа. Еще не падают листья, хотя леса уже светлы…

Одиночество.

Самый страшный собеседник – ты сам. Этот собеседник видит ложь, его не обманешь, сколько ни уговаривай – не убедишь.

– Он приказал мне уходить.

– А ты и обрадовался? Такой удобный приказ! Такой послушный ученик!

– Нет.

– Тогда почему же так охотно ушел?

– А это что-нибудь изменило бы? Ничего. Только не осталось бы вообще никого. И ничего. И все было бы зря. Все, что он сделал.

– А что он сделал-то? Ты сам-то можешь сказать? Думаешь, ты сумеешь что-то продолжить?

– Я не хочу и не могу ни судить, ни взвешивать. Мне было хорошо среди Эллери. Они меня любили – и я любил их. Разве этого мало? Я не хочу думать, правильно ли все было и ради чего. И что я буду делать теперь.

– Значит, теперь тебе нечего и некого любить? И что? Теперь опустишь руки? Все пропало? Незачем жить и делать что-то вообще? Так?

– Не знаю. Не знаю. Не хочу думать.

– Не хочешь? Они любили тебя – а ты ушел, когда они умирали.

– Я учил их защищать себя.

– И что? Им это помогло? А если бы они просто сдались – может, они остались бы жить?

– Не знаю.

– А если бы вы оба – и твой учитель, и ты, сдались бы на милость Валар – может, ИХ оставили бы жить?

– Не знаю!

– Ты так легко принял чужую жертву, ученик.

– Он приказал мне! Если бы я не ушел – кто продолжил бы?

– А что ты собираешься продолжать? Что? Ты сам хоть что-то можешь? И с кем? И зачем? Чтобы кончилось точно так же?

– Не знаю!

– И почему ты думаешь, что ты – избран? Что именно ты способен что-то сделать вообще? Почему ты не сказал – пусть уйдут другие? Пусть они хранят твое учение, пусть они творят – ведь все делалось именно для НИХ. А ты – принял. Как принимал их дружбу, их любовь. И смерть – тоже принял. Прекрасный друг…

– Не знаю! Он велел – мне… Я не мог медлить… Я же вернулся, я здесь!

– И что? Поздно. Поздно! Время не поворачивается вспять. Этого не можешь ни ты, ни он. Все кончено.

– Нет! Замолчи!

– Кто – замолчи? Я – это ты. Ты можешь разделить себя на две половины? А?

– Не могу. Не могу! Замолчи! Да, может, я сделал страшную ошибку. И я – не избран. Но сейчас остался только я. И те восемь. И я сделаю, что могу…

– А что ты можешь? А?

– Не знаю!!!

Возвращаться туда, где ты некогда был счастлив, – тяжело. Он впервые испытал это, когда дождливым вечером вернулся в Долину, которую уже нельзя было назвать Лаан Гэлломэ. Там ничего не было. Даже мертвых. Только черная земля, покрытая маленькими холмиками. Это была не та долина. Просто совершенно иное место. Та была где-то еще. Неестественное спокойствие овладело им. Конечно, это не то место. Долина есть – где-то еще. Он найдет. Он снова увидит деревянный город, снова будут все друзья, снова, снова…

Мертвый покой. Отрешенное спокойствие безумия. Как каменное изваяние он сидел на земле, не закрывая глаз, – но видел не то, что было вокруг…

Он не запоминал видений. Он просто отделился от сущего. Погрузился в то, чего уже нет – и не будет. И его – его нынешнего нет. Вообще никогда не было. Ничего…

Глухое ворчание вывело его из оцепенения. Зверь. Зверь разрывал землю. Это был непонятный зверь – он никогда не видел таких. Он не мог вспомнить его имени. В нем было что-то чуждое, не присущее этому миру… Чудовищное порождение Весны Арты…

Откуда я это знаю?

Зверь поднял на него горящие красные глаза. Оскалился. Шерсть на загривке стала дыбом. И какой-то черный вихрь закружился в голове… Зрение обострилось. В нос ударил запах чужого страха и ярости. Все вокруг стало немного иным – ярче, отчетливее, проще. И мысли как бы отошли куда-то вглубь – осталась только ярость и жажда крови. Чужак посмел прийти сюда. Зверь попятился, прижал уши, но не уступил.

«Уходи».

«Это моя добыча».

«Ты не тронешь их, трупоед».

«Они умерли. Им все равно. А я голоден».

«Ты не тронешь их».

«Я возьму свое, и ты мне не помешаешь».

«Я убью тебя».

«Нет. Я».

Когда безумие отпустило, он увидел у своих ног тварь с разорванной глоткой. На губах – вкус крови. Сердце дико колотится. С неба немигающе смотрела равнодушным желтым оком тихая луна. И он понял. Он упал на землю – и завыл. Завыл, и из лесов ответили воем волки. Они пришли и смотрели на него, как на вожака. Он поднялся с земли – волком.

Огромный черный волк зарычал, и остальные, поскуливая, потрусили прочь. Вожак не хочет их видеть. Вожак запрещает им заходить в долину. Так хочет вожак. Волки растворились во тьме.

То, что было до , – как бы отдалилось, отгородилось прозрачной, но прочной стеной. Он помнил все, что было, но сейчас эта память была какой-то далекой, и даже когда он пытался, замерев и отрешившись от мира, вызвать перед собой зримые картины былого – не получалось. Словно остывший след. И волк тосковал, сам не понимая, почему. Он знал только одно – в Долину никто не войдет.

Он познал вкус крови, хруст костей на зубах. Зрение, обоняние и слух обострились, и воспринимать мир он стал иначе. Проще – и острее.

В Долину никто не заходил, потому что вокруг нее поселился страх. Отсюда не возвращались.

Минула зима. Наступила весна, и на холмиках в долине проклюнулись ростки маков, а он все был волком. А потом было лето, и маки расцвели, только были они черными. Волк не удивлялся. Просто отмечал это спокойным сознанием зверя… А потом была осень. И в Долину пришел чужой. Волк нападал всегда молча. Вот и сейчас он неслышно приближался к пришельцу. Волк не гневался. Он просто знал – чужой должен умереть. Сюда никто не придет. Не имеет права. А пришелец не оборачивался. Грязные темно-золотые волосы, давно не стриженные, падали ниже плеч, лохмотья непонятного цвета едва прикрывают наготу. Пришелец не смотрел по сторонам. Волк был совсем близко, когда вдруг что-то заставило зверя застыть. Что-то неуловимо-знакомое было в облике пришельца. И зверь задрожал, потому что прозрачная стена начала таять, расплываться, как лед под солнцем. И память сначала тонким ручейком, затем все сильнее, неудержимее начала затоплять его. Горло перехватило горькой болью, дышать стало трудно, глаза жгло… Зверь завыл от муки – но из горла вырвался человеческий крик. Его трясло. Он лежал на земле, свернувшись, сотрясаясь в приступах сухой рвоты.

А пришелец шел, останавливаясь перед холмиками – вся земля в долине была покрыта этими холмиками, – и трогал каждый цветок, и что-то шептал, и всхлипывал, а иногда опускался на колени и плакал. Гортхауэр шел следом – тихо, безмолвно, так, чтобы тот не заметил. Он боялся говорить – вдруг вместо речи раздастся снова волчий вой… А когда пришелец вдруг обернулся, он вспомнил его имя – но тот смотрел на майя безучастно, не видя ничего вокруг. И глаза его были глазами безумца. И Гортхауэр ушел из долины.

Вожак увел стаю.

Теперь он помнил все. Отчаянья больше не было – если бы он не стал на время волком, он мог бы сойти с ума. Он горько усмехнулся, представив себе себя – безумного майя, который не умеет толком сдерживать и направлять свою Силу… Лучше бы тогда быть уничтоженным без следа, уйти в ту первоначальную Пустоту, из которой все явилось… Но отчаянье уже отодвинулось за ту самую прозрачную стену, улеглось и превратилось в чувство не столь всесокрушающее. Он не знал ему названия. Боль осталась – но с ней можно было сжиться…

«Он учил меня – все ли я понял, верно ли я понял – не знаю. И не время судить. У меня есть только то, что есть сейчас. И я должен теперь жить сам. Смогу ли продолжить? Не знаю. Я ведь иной. Он говорил – будь собой. Может, все будет не так, как должно, не так, как задумывал он, – но я должен что-то делать, иначе все было вотще – и радость, и смерть, и мое существование…»

Сначала должен быть дом. Дом, в который когда-нибудь кто-нибудь придет и будет в нем жить. Он не будет в Долине. Ни Долины, ни тех, кто там жил, больше нет. Будет ли то, что грядет, и те, что придут, лучше или хуже – кто скажет? Ничто уже не будет прежним. Так пусть будет как будет.

Он вспоминал все, что знал и умел. Скорее – знал. Мало что осмеливался он делать сам – но тогда рядом был тот, кто мог помочь или хотя бы остановить его вовремя. Теперь же ни помочь, ни посоветовать некому. Учитель говорил – творение прекрасно, но и опасно, особенно когда создаешь что-то впервые.

Он видел, как растил горы Ауле, бывший его учитель, он видел, как творил свою Песнь его отец, – сейчас, наедине с собой он мог называть его так. Отец. Отец строил свой дом – пора и сыну строить свой.

Дерева Ауле тоже имеют корни. Майя вспоминал, как в мгновения творения, когда Ауле забывал о заветах и запретах Всеотца, менялось его лицо. Как он гладил камень и что-то пел – неуловимая, неповторимая Песнь, – и камень под его пальцами начинал меняться, менять суть и образ…

Горы тянулись неприступной черной стеной. Стая долго не возвращалась, а когда звери вернулись, они сказали Вожаку, что в этой черной стене нет иных проходов на много дней пути в обе стороны, кроме этого единственного, рассекавшего черную плоть скал словно след от меча. Наверняка там найдутся тайные тропы, потаенные расщелины и проходы – но если кто это и знает сейчас, так только звери. Вожак кивнул. Горы станут стеной, закрыв от врагов густые вечные леса и равнины, неведомые реки и горы, поросшие вереском пустоши и каменистые гривки, покрытые по осени алой брусникой. Здесь будет ЕГО земля. Его дом. Дом, который не будет уже так открыт и светел, так звонок и беззаботен, как те дома из легкого золотистого дерева… Он будет защищен, этот дом…

Он медленно приложил ладонь к черному шероховатому тусклому камню. Нагретый солнцем, в трещинках и прожилках, как толстая шкура огромного неведомого древнего зверя, уснувшего до времени. Он гладил камень, нащупывая места, где чувствовалась жизнь, где в камне таилась Песнь… Он прислушивался, ловя отдельные зарождающиеся звуки разбитой песни, пытаясь собрать их воедино и выстроить так, как ему казалось верным… Он ничего не слушал – только камень, и теплое солнце, и корни гор, и корни трав, с медленным упорством врастающих в скалы…

Он пел – тихо, робко, не разжимая губ, – и постепенно камень стал откликаться, а потом – потом Песнь зазвучала сама, и нельзя уже было остановить.

Рваные, резкие звуки вырастающих острых скал там, где был проход. Черные, блестящие, они застывали трехзубой короной, поначалу прозрачные, затем наливались плотной чернотой. Тягучие, бесконечные низкие напевы коридоров и острые, высокие ноты прорезывающихся, словно под короткими ударами меча, окон. Уходящие спиралью вверх стремительные, взлетающие мелодии лестниц…

Тяжело дыша, он стоял, припав щекой к теплой, пульсирующей скале, опустив веки. Стая, поскуливая, жалась к ногам Вожака, страшась его непонятной силы и той же силе повинуясь. Солнце падало за окоем, и длинные ломаные тени поползли по густым зеленым травам к восходу. Он поднял голову. Усмехнулся. Это было его творение. Его Песнь. Его Дом был весь – углы, ломаные линии, резкие, четкие грани. Словно обрушившийся мощный многоголосый звук еще неведомого инструмента. Мощный, грозный и – прекрасный. Пусть неровный, незаконченный – но это его Дом. Это – начало. И первые в этом Доме были – волки.

В них были начатки разума – иного, не разума Эллери, но разума. Их нельзя было сделать подобными Эллери. Их разум имел предел, и достигали они его быстро. Но Вожаку было довольно. У него была – Стая, которая любила его и подчинялась ему. Стая будет охранять его и тех, кто придет жить в Доме. Он еще не дал Дому имени…

КЪООННО – ВОЗВРАЩЕНИЕ

Только ветер тоскливо поет в развалинах. Мертвые камни, обломанные клыки башен, пустые глазницы кое-где уцелевших проемов окон. Слабые травы победили камень. Уже почти ничего не видно. Наверное, кощунственно восстанавливать все это – ведь ничего больше не повторится. Ничего нет. Никого нет. И больше не будет. Сейчас Вала почти рад своему одиночеству – никто не увидит его слабости.

Отстраненное удивление: раньше ему никогда не пришло бы в голову скрывать свои чувства, да и невозможно это было…

Сгорбившись, он сидит на камне, сцепив руки, и ветер треплет его поседевшие волосы. «Гортхауэр придет. Конечно, придет – только нужно подождать немного… Он вернется, скоро вернется, обязательно…»

Шорох снежной крупы и сухой, мерзлый шелест слов. Камни укрыл седой мох, холмы – в печальной дымке вереска… Память – пыль в больных руках осеннего ветра.

Сухая горечь ветра – там, где нет больше песен и голосов, где нет даже боли – не может ее быть, когда нет надежды.

Один.

Он закрывает глаза. Небо делается хрустально-прозрачным, чистым, как родниковая вода. Босоногий мальчишка устроился на камне, укрытом зеленым покровом мха, смотрит в небо… у него глаза мечтателя, для которого сны – только иная явь, глубокие и светлые глаза; и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…

Видение так жизненно, что он уже готов поверить: конечно же, все это было только сном, наваждением!., ничего этого не было – и скоро зацветут вишни…

Тихий шорох осыпающегося щебня заставляет его обернуться.

Несколько мучительных минут они смотрели друг на друга, не зная, с чего начать. Пришедший был высок ростом, золотые волосы – спутавшиеся, грязные, лежали на плечах, а серые глаза были странно непрозрачны. Он был бос, в лохмотьях, страшно худ. Мелькор неотрывно смотрел в знакомое лицо.

– Привет тебе, – наконец произнес он, почти беззвучно. Тот как-то нелепо быстро кивнул, сглотнул и ответил так же тихо:

– Привет тебе… – Осекся.

«Он не сказал – Учитель… И вряд ли впредь так меня назовет…»

– Гэлторн… Ты жив… Ты жив! Я думал – никого не осталось… ты жив. – Он встал, шагнул к золотоволосому – тот попятился. Мелькор замер.

– Нет, не надо… я проклят… – качал он головой, отступая. – Я остался жив… а они – они умерли… Они шепчут. Я их слышу. – Он медленно обвел взглядом расширенных глаз Долину. – Они здесь. И здесь. – Он приложил руку к груди. Повернулся спиной. – Тихо, я слушаю их… слышишь?

Вала положил дрожащие руки на исхудавшие плечи пришедшего. Тот вздрогнул. Замер.

– Не уходи… Сядь.

Золотоволосый быстро сел на камень. Послушно. Безвольно.

– Как ты… жил?

Золотоволосый молчал, невидящим взглядом уставившись куда-то в поблекшее полуденное небо. Мелькор медленно положил руку ему на лоб. Тот закрыл глаза. Когда раскрыл – Мелькор испугался. Лучше уж было не возвращать ему разума. Там была бездонная, смертная тоска и вина.

Золотоволосый отвел взгляд. Плечи его поникли, и, сплетая и расплетая пальцы, он заговорил, опустив голову. Глухо, отрывисто, словно разучился после долгого мучительного молчания..

– Я хотел тогда вернуться… это правда… Мне было страшно, очень страшно, я боялся… Я уговаривал себя, что волен выбирать, ты ведь сам говорил. Я хотел жить! А потом, чуть позже, я испугался того, что я остался жить – один. Я вернулся – а тут одни мертвые. Я словно обезумел – звал, кричал, думал – хоть кто-то жив… Потом я хоронил их всех – много дней, много ночей. Всех звал по именам, всех знал в лицо… Я их похоронил.

– Где? – тихо, очень ровно.

Золотоволосый встрепенулся и, повернувшись, указал на северо-восток.

– Там. Это целое поле. Там ничего не растет – только маки. Черные маки, с красным пятном в середине. Поле маков… Они говорят, если слушать…

– Что было потом?

– Ничего. Где-то бродил. Сознание словно распалось надвое – я знал, кто и что я, но это было как бы вдалеке… Как во сне – знаешь, что сон, а проснуться не можешь. Так и я. Люди подобрали меня – нагого, полубезумного, полумертвого от голода. Я жил у них семь лет. Потом ушел – я же не старею… Приходилось скрывать, что я бессмертен… Я то проваливался в безумие – и в памяти ничего от этих дней не осталось, – то снова начинал понимать, кто я и где. Так и жил – от мрака к мраку. Когда приходил в себя – снова покидал тех, к кому привык, чтобы они не поняли, что я не такой, как они. Я много бродил среди людей. Привык к ним… – Он судорожно вздохнул. – Я пытался хоть чем-то искупить… я писал, писал о нас, о том, какими мы были, как мы жили, чтобы хоть что-то осталось… просто обрывки воспоминаний… Учил людей письменам, чтобы хотя бы они потом прочли…

О, вот – одно имя из тех, кто навеки остался безымянным за строками этих повестей. Наверняка это он писал истории о жизни Эллери Ахэ, потому они полны такого страдания.

Я могу понять, почему. Он пытался искупить вину. Потому так мучительно-подробно описывал все мелочи, все ужасы…

Он был полубезумен – вот и ответ. Воображение безумца нарисует и не такое… Особенно если чувство вины сжигает тебя – ты сам себя мучаешь, растравляешь свою рану, как будто этим можешь успокоить угрызения совести и искупить муки тех, кто погиб. Даже если ты, по сути дела, и не виноват.

– Ты сохранил свои свитки?

– Нет… Я терял память, когда приходило безумие. Наверное, что-то оставалось у кого-то из людей – но я не могу вспомнить…

– Как ты нашел меня?

– Я хотел тебя видеть. Я чувствовал тут, внутри, все, что было с ними… Что было с тобой… Я почувствовал – и пришел…

Он помолчал, затем, набрав воздуха в грудь, быстро заговорил:

– Я пришел вымаливать прощение. Знаю, что трусость и предательство не простить, не стереть, но я же… Я пережил… Я казнил себя каждое мгновение, я больше не могу! Прости меня, помоги мне! Вели искупить, вели умереть!

– Гэлторн, не надо так… Что ты… Я не хочу этого. У меня ведь почти никого не осталось. И потерять тебя я не могу. Не хочу.

– Мне нужно твое слово! Скажи, что прощаешь! Скажи, умоляю!

– Я прощаю тебя, если тебе нужно слово. Да я и не вправе ни карать тебя, ни винить. Я ведь сам тогда сказал…

– Просто никто не ушел. Я знаю, не договаривай! Я ведь видел… Я и не смел надеяться на то, что ты… Мне нужно было лишь твое прощение. А я – я себя не прощу.

– Ты не виноват. Я хотел, чтобы все вы ушли, чтобы вы все спаслись. Я должен был переломить себя – и приказать вам. Силой заставить вас уйти, я ведь мог – но не верил, безумец, до конца не верил, что они станут убивать… – Он замолк. Воспоминания бессмертных не остывают со временем. Помотал головой. – Не уходи. Не казни себя. Не покидай меня, Гэлторн. Останься.

– Нет… я не могу… Ты простил, но ведь от этого ничего не изменится. Все это – было. И я оказался трусом. Перед ними я все равно виновен.

Повисло молчание.

– И чего ты хочешь? Как ты будешь жить?

– Тебе тяжело будет видеть меня. «А тебе – меня».

– Я хочу помогать тебе во всем… но я не смею быть рядом. Даже если ты простил. Не могу.

«Вот она – кара моя».

– Я буду с тобой – но не рядом. Я вернусь к людям. Пусть узнают о тебе… Я был безумен, они приютили меня. Они верили моему безумью – теперь я приду к ним исцеленным…

«Нет! Не надо! Я боюсь, что и с ними будет – как с теми. Я боюсь, Гэлторн».

– Гэлторн! Постой…

И опять – один. Один…

Те восемь – где они? Они живы, он чувствовал это сердцем, но где они?

И где тот, которого он лишь наедине с собой мог назвать – сын… Где он? Что с ним?

Вот этого я никогда не смогу понять. Почему же не назвать сына – сыном? Что в этом предосудительного? Что позорного в его происхождении или в его создании? Чего стыдится или боится Мелькор?

«Где ты… Где твой путь… Простил ли ты меня…»

Сколько ночей прошло, сколько дней – он не считал. Чего ждал? Что однажды настанет утро – и все вернется? Но день сменял день – и по-прежнему шумел ветер в траве, и лишайник пятнал камни, и кричал сокол в вышине, и звенел где-то ручей…

Он ждал. Ждал здесь. Знал, что сын придет – и придет сюда.

…Волк замер, прислушиваясь. Вожак был прав. Тот, кого Вожак ждет, пришел. Волк узнал его – таким он был в мыслях Вожака. Почти таким. Волосы того, что был в мыслях, были черны, как шкура Вожака. Этот – белый. Седой. Седой Вожак. Волк тихо скользнул среди высоких трав и исчез. Вожак говорил – он придет. Вожак чуял. И Седой пришел. Он ждет. Ждет Вожака.

Травы шуршали под ногой, словно говорили что-то. Нигде травы не шумят так, как здесь. Сидевший на камне медленно обернулся, чуть приоткрыл рот, словно он хотел что-то сказать, – и замер, увидев лицо пришедшего.

Страшно. Другой взгляд. Другое лицо. Глаза кажутся темными – так обманчиво черен горячий уголь.

Замер неподвижно – и смотрит этим темным, опаляющим взглядом.

Жжет. За этим пламенем не видно чувств. Только пламя. Черное пламя.

Жжет внутри.

«Я – знал. Теперь – вижу. И не проси меня простить… тех… Ты – можешь. Я – нет».

«Что они с тобой сделали, Ученик… Ты стал… иным. Что я с тобой сделал…»

Слов не надо было. Они смотрели в глаза друг другу – и не надо было ничего говорить. Гортхоуэр медленно подошел и сел на землю рядом с камнем, не глядя на Мелькора. Не надо слов. Это все – пустое. Все равно не высказать всего. Не надо оправданий и просьб о прощении, ибо ничего не скрыто.

«Я таков, каков я есть. Я изменился. Я стал собой. Может, я не таков, каким ты хотел бы меня видеть, – но это я. Прими меня таким, каков я есть».

«Мне не надо иного. Я не могу судить – не ведаю сам, прав ли я. Будь что будет, мой путь избран… Ученик».

«И мой… Учитель».

– Идем домой…

«У меня нет дома. Я не хочу его. Я не хочу иного дома – я боюсь… Пусть лучше ничего не будет. Когда нет ничего – тогда и терять нечего. Счастье дурака…»

– У тебя есть Дом.

Мелькор медленно обернулся и посмотрел на Ученика.

«У меня нет дома. Но ты хочешь, чтобы он – был. Да будет так. Я все равно не убегу от себя. Не спрячусь, даже если встанут стены – в стенах должен кто-то жить. И снова сюда придут. И снова… Нет. Нет. Я не позволю. Должна же быть в этом мире справедливость. И надо снова строить дом, надо растить сад, надо, надо! Иначе все теряет смысл…»

– Идем, Учитель… Домой.

У Стаи стало два вожака. Молодой – ему повиновались, ибо он был сильнейшим. Седой – ему повиновались, потому, что его любили. Седой не принимал обличья волка – но его все равно считали своим. Стая шла много ночей и дней за вожаками, пока не пришла домой. В Каменное Логово.

Звери ждали.

Вожаки стояли перед стеной гор, увенчанной трехзубой острой короной.

– Ты видишь – не завершено, – сказал майя.

– Пусть будет так, как будет, – покачал головой Вала. – Это твоя Песнь. Это твой Дом, и я буду счастлив вступить под твой кров.

– Тогда нареки ему имя. Вала помолчал немного.

– Аст Ахэ. Твердыня Тьмы.

Бесшумно открылись черные врата. Учитель и Ученик вступили в крепость.

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…

Зачем снова и снова возвращаться сюда? Здесь нет больше никого. Нет ничего. Зачем ты пришел?..

Пепел смешался с землей, в землю ушла кровь.

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…

Там, где были дома, – полынь и чернобыльник: словно пепел осыпал черно-фиолетовые листья и стебли; и ветви деревьев – сведенные болью пальцы, искалеченные руки, протянутые к небу.

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…

Если долго вглядываться в чашу черного мака, начинает видеться лицо. Черным маком стала душа – лишь одного цветка, одного лица – нет.

Как это? Тут много чьих цветов нет. Восемь из Девяти, Гэлторн, Соото, дети, увезенные в Валинор, да и те, кого якобы растерзали орлы. Или они уже не в счет? Или они есть – а чьего тогда нет? И почему?

…Кто здесь? Ты…

Никого здесь нет. Это ночной туман, это ветер шепчет, птица кричит вдалеке. Не обманывай себя. К чему вечно растравлять раны души – и без того не забыть.

Глубока вода, как скорбь, высоки – по грудь – полынные стебли, горька роса – слезы Лаан Гэлломэ. Так тихо-тихо… Скорбь твоя, память твоя – Лаан Нйэн…

Они встретились опять – на маковом поле, когда само вечернее, алое с черным небо казалось гигантским маком. Дул ветер, и Мелькор снова ясно услышал поющие голоса цветов, и вместе с ними – плач. Вала почти сразу понял – кто это. Гэлторн не думал, что здесь будет кто-то еще. Как безумный людской пророк, он шел среди цветов и называл каждый по имени, что-то говорил им, просил о чем-то. Медленно Вала подошел сзади и обнял его за плечи. Гэлторн вздрогнул и весь напрягся.

– Идем, – просто сказал Мелькор. – Идем домой.