Текст книги "Исповедь Стража"

ГЛАВА 22

Месяц гваэрон, день 10-й

И как же все-таки получилось, что Мелькор и его деяния стали для Борондира и его друзей так привлекательны? Я много думал над этим. Конечно же, я могу судить только с человеческой точки зрения. Возможно, высший смысл поступков Валар нам не всегда понятен. Но Мелькор, насколько я понимаю, очень стремился приблизиться к людям как духовно, так и телесно – пожалуй, никто из Валар не был так связан плотской оболочкой, как он. Это можно объяснять по-разному – как его падением и растратой собственных сил на разрушение, так и добровольным стремлением еще сильнее слиться с этим миром. Как бы то ни было, я могу судить о нем только как человек.

Если бы он был человеком, я бы сказал – это гениальный творец, который совершенно не знает, что делать со своим даром, но который осознает только свою гениальность, приравнивая ее к правоте. Он делает кучу ошибок, которые приводят к гибели его творений, он от этого тяжко страдает, но тем не менее не желает или не может осознать СВОИХ ошибок, по большей части списывая свои беды на других. Поведение обиженного ребенка.

Но как бы ни был виноват ребенок, его все равно жаль и хочется приласкать, утешить. Так и здесь. Мне все время кажется, что его ученики гораздо взрослее его, поскольку жалеют не себя – а его.

Вероятно, Мелькор умел привлекать к себе. Все-таки он Вала, потому от него должно было исходить некое чародейское обаяние. Недаром все так сразу преклоняют перед ним колени и просят принять их к себе. Причем чуть ли не умоляют – им страшно потерять его.

Конечно, Книга не способна передать это обаяние. Даже описываемые чувства к нему, пусть и яркие, и сильные вплоть до страстности и надрыва, во многом кажутся надуманными. Такого не передать пером. Недаром я, «читая между строк», вижу огромное количество несообразностей, из которых я делаю весьма нелицеприятные для Мелькора выводы. И вот что я могу сказать – либо он вправду был слишком наивен и так увлечен творением, что даже не замечал и не понимал, что разрушает ту самую дорогую ему Арду, либо он был утонченным лицемером, который прекрасно играл на чувствах других. Ведь правда – всю грязную работу он оставил Гортхауэру, принял его жертву. Он же постоянно остается чистеньким, что бы ни сделал! Другие либо винят себя за это, либо оправдывают его вопреки очевидному. Нет, этого невозможно понять, если не ощутить этого обаяния.

То есть получается, что Мелькор воздействовал только на чувства! Но кто же может вот так подействовать на чувства человека сейчас?

Кто обратил Борондира в эту веру?

Он не отвечает на это вопрос. Упорно молчит. Хотя именно это убедило бы меня сильнее всего.

Я предпочитаю считать Мелькора все же наивным, чем лицемером.

И все же, что правильнее – верить в бога или верить богу?

Сделав для себя этот вывод – что кто-то повлиял на чувства Борондира, перевернул все его прежние понятия, – я читал Книгу спокойно. Это изложение тех, кто верил Мелькору, – ну что ж, это их мнение, а это мое мнение. Мои чувства и понятия остаются прежними, хотя я и не могу не признать теперь очень многого – и существования Эльфов Тьмы, и того, что люди могли сражаться за Мелькора не из-за страха и алчности, а из чистой преданности, веры и любви. Но, видимо, мое спокойствие не могло обмануть меня же самого. Слишком задело. За живое задело.

Я все могу понять. Но это не значит, что я все приму.

Есть все же в душе некий стержень, некий предел, далее которого я отступать не стану.

…Это были Три Великие Повести Эльдар и Эдайн, как их принято теперь называть. Повесть об Аэгноре и Андрет, о Берене и Лютиэн, о Хурине Стойком. Только – иные. Слишком иные, чтобы я мог спокойно их прочесть. Те же события – но совершенно иной смысл. Совершенно иной…

И еще – там был краткий рассказ о поединке Моргота и Финголфина. В детстве это была моя самая любимая повесть. И я тайно воображал себе, как я вдруг оказываюсь там, как я тайком мчусь следом за Верховным королем эльдар, как спасаю его, а сам погибаю.

Детство прошло. И теперь я совсем по-другому читал эту повесть. Теперь она для меня еще дороже. Еще глубже и горестнее. И потому то, что здесь написано, – неприемлемо для меня.

Даже если это – правда.

Но я не верю в ТАКУЮ правду.

Это – святое.

…Нет, я спокоен.

Чтобы привести в порядок свои разбушевавшиеся чувства, я принялся, как всегда, раскладывать все по полочкам.

Синдарин, пергамент, занудный почерк ученого мужа, старательно и тщательно записывающего то, что должно быть сохранено. Четкий и безликий почерк.

Я думаю, записаны эти повести были в таком виде все же уже в Нуменоре. Причем в довольно позднее время, когда истории прошлого стали как бы противовесом страшному «сегодня». Когда благословленные Светом короли творили неправду, чудовищную неправду. В то время древность стала чуть ли не золотым веком, когда жили истинные герои и истинные короли. А Тьма – противовесом искаженному Свету…

Я спокоен.

Да, назгул меня побери, я спокоен!

Чтоб все провалилось вместе с этой Книгой!

НАРН ИН-АЭГНОР – ПОВЕСТЬ О ЯРОМ ПЛАМЕНИ

– Брат!

Его пришлось окликнуть еще раз, прежде чем он оторвал взгляд от уже пустого серебряного кубка.

– Айканаро, о чем ты опять задумался? Ты что, не слушаешь меня?

– Нет, почему же, – неспешно ответил князь, медленно поднимая звездно-ясные глаза. – Я все слышал. И думал я именно о твоих словах, государь и брат мой.

– И что ты скажешь?

– Только то, что ты прав. Равно как и государь наш Ингол-до-финве. Моргот уже зализал раны, и затишье отнюдь не знак слабости. Он явно готовит удар. Нам, в Дортонионе, это видно лучше, чем кому-либо другому. Воздух тяжел от надвигающейся беды, и тени длинны. И трижды ты прав в том, что мы должны объединиться и нанести удар первыми. У нас достанет сил – было бы единство.

– Его-то и недостает… Но, может, все-таки мне удастся убедить сородичей. – Финрод тяжело и мрачно произнес это слово. – Людей мне уговаривать не приходится – они готовы биться.

– Может, и удастся. Кто не знает силы слова златогласого и златоустого Финарато! – Айканаро слегка усмехнулся – что-то болезненно-горькое таилось за этой усмешкой.

– Я чем-то обидел тебя, брат?

– Нет, государь. Я просто говорю, что ты умеешь убеждать. Только это.

Повисло неловкое молчание. Владыка Нарготронда долго смотрел на своего младшего брата. Он и Ангарато – младшие – были любимцами всей семьи. Даже сейчас Финрод думал о нем с потаенным сочувствием старшего – как о мальчике. Мальчик…

Высок, как и все в роду Арафинве. Широкоплеч, а в поясе узок и гибок, словно девушка. Как-то сестрица Нэрвен шутки ради опоясала его своим пояском – так сошелся. Мальчишка зарделся и убежал… Мальчишка… Недаром ему дали огненное имя. Брови Феанаро – почти сходящиеся к переносице, словно знак злого рока. И огненно-золотые волосы, длинные, ниже плеч, – негаснущий огонь Золотого Древа Арафинве. Весь стремителен и порывист как пламя на ветру, – и резкость движений, и ранящая острота длинных ресниц, и – как молния – удар взгляда сияющих глаз. И совсем не юношеский, твердо сжатый рот с горькими складками в углах губ.

– Так и не можешь не вспоминать? Не можешь простить? – тихо спросил Финрод.

Снова – всплеск звездного пламени из-под черных ресниц:

– Что и кому мне прощать? Не вспоминать… Я Эльда, брат. А мы лишены милости забвения. И не тебе рассказывать об этом.

Финрод отвел глаза, стиснув зубы. Больно бьет… Наверное, из-за своей боли не видит, что делает. Страшное, горькое воспоминание – эти спокойные глаза, прекраснее которых нет ничего на свете. Этот чарующе-бесстрастный голос… «Я не нарушу воли Короля. Я не могу уйти. Но у ног Его буду молить о милости к изгнанникам. Прощай, Финарато…» Прощай, Амариэ. Прощай… Он тряхнул головой:

– Сейчас война, брат. Думай об этом.

– О! Если бы я был из дома Феанаро… Но ведь и ты не ради войны пришел в Эндорэ. Война – это лишь налет на стали жизни. А жизнь выше войны. И вот о ней ты велишь мне не думать? Но будь тысячу раз благословенна та Клятва, что привела нас сюда, – иначе я не узнал бы, каково это – любить. Я не встретился бы с Андрет.

– Брат, сейчас ты не должен думать о ней.

– И это ты мне говоришь, Атандил, Друг Людей? И ты тоже считаешь, что Смертная не пара Нолдо? – Айканаро резко поднялся из-за стола.

– Нет, ты меня не понял, брат. Мы просто разные. И нашей крови не смешаться. Разве что в бою. Так воду не смешать с маслом, даже если растопить его.

– Брат, ты ли это говоришь? Ты же сам знаешь – Эльда любит один раз и на всю жизнь, и того, кого ему суждено любить! Значит, я, Эльда, и она, Человек, – мы суждены друг другу! Значит, мы не разные, брат мой, Атандил, ты сам это знаешь лучше меня.

– Хорошо, брат… Но подумай сам – она недолговечна. Скоро поблекла бы ее красота, а ты остался бы юн. Каково было бы ей? Ты разлюбил бы ее. Даже если не сказал бы этого – разве так тяжело понять? Разве это не унижение – сознавать, что ты ждешь, пока она умрет?..

– Нет! Нет, тысячу раз нет! Разве те фэар, которым суждено слиться, не питают друг друга? Разве я позволил бы ей постареть? Нет. Я сильнее, я не дал бы ей угаснуть!

– Ты сильнее, верно. Но не забывай – не зря дано тебе огненное имя, Ярое Пламя. Вспомни – фэа Куруфинве сожгла его мать, а она была из Эльдар! Так и ты сжег бы ее.

– Я сгорел бы с ней вместе. И пусть. Моя фэа иссякла бы, но мы умерли бы вместе…

– Умерли, говоришь? Ты, кажется, забыл о Даре Единого, брат. Да, вы ушли бы оба. Но ты сам говорил – ты сильнее. А у Эльдар и Атани разные пути. Говоришь – суждены друг другу и в жизни, и в смерти. И вы оба страдали бы оттого, что вашим фэар больше не слиться никогда. Но ты – Эльда, мужчина, ты сильнее, а она – слабая смертная женщина! Что было бы с нею, какие муки приняла бы она?

– Дар… Скорее это дар Моргота, если этот дар разлучает тех, что должны быть вместе!.. Нет, я не отпустил бы ее. Я обнял бы ноги Намо, я сказал бы – ты Владыка Судеб, так не препятствуй же нашим судьбам слиться в одну! Так суждено, так должно быть! Я сказал бы – нет крови сородичей на руках моих, а свое ослушание разве не искупил я тем, что до конца бился за правду Валар, что претерпел и смерть, и потери, и страдания, почти сравнившись в этом со Смертными? Я сказал бы – суди меня, покарай меня судьбою Смертных, пусть я не буду знать своего пути, пусть уйду во Тьму – но ради нее, Владыка, ты же любишь всех Детей Единого, ради нее – позволь мне идти с ней, она не выдержит одна!

Он, тяжело дыша, повернулся к Финроду – больные глаза полны безумного света:

– Брат, может, это вовсе не Дар Единого – наше бессмертие и память? Может, это кара? Или – мы прокляты?..

– Сядь! – резко встал король. – Сядь и слушай. Ты вынуждаешь меня говорить о слишком сокровенном, Айканаро. Да, я виноват перед тобой. Я убедил тебя тогда, вернее, заставил покинуть эту девушку… Я не стану оправдываться перед тобой. Ты мужчина – так умей стиснуть сердце в кулаке! И слушай, что скажу я тебе. Я твой старший брат. Я твой король. Не горячись, Ярое Пламя.

– Слушаю тебя… Прости, брат. Я слушаю.

– Так вот. Это было, потому что я все время вспоминал – «в них слишком много от Моргота». И – не мог, и не могу этого понять! Ведь сказано – Дети Единого, и никто из Айнур не ведал о нас, доколе Отец не дал им сего видения! Так откуда же это – «от Моргота»? Или не все было так? Брат, я боюсь своих слов – но мне кажется, что это Люди – Старшие Дети. Только вот чьи… Дар Эру, говорят нам, – но смерти Арда не знала, доколе не принес ее Моргот! Так чей же это дар? И не было ли так – мы сотворены бессмертными, чтобы отдалить нас от творений Врага, Смертных? Может, так было, и не зря именно он рассказал нам об Атани? Не знаю. И не хочу верить. Наверняка есть объяснение – но я не могу найти его. Пока не могу. Но что же делать с собой – ведь я люблю их, брат, даже если в них и вправду слишком много от Моргота… Меня тянет к ним, как к утраченным и вновь обретенным братьям. И они, с тьмой в душе своей, сражаются на нашей стороне, против Тьмы! Против своих же! Да, есть и у нас усобицы, но Эльдар всегда были на стороне Света, никто ради мести не продался Тьме! А они… И не становятся орками. Я уже ничего не понимаю, брат. И пойму ли? Я путаю местами доброе и злое. Если Смерть – Дар, дающий свободу, то чей? И почему он не дан нам, рыцарям Света? Если это кара, то почему мы, братоубийцы, ослушники, не осуждены на недолговечность и старость? Почему даже наша смерть – игра? И за что же тогда покарали Людей, за какой грех отцов платят дети? Я хочу знать, брат. Только, боюсь, одни не скажут – мне, а у другого не спрошу – я.

О! Вложить в уста самого светлого, самого близкого людям такие слова… Не пытался ли тот, кто это писал, привлечь таким образом сердца и умы Верных? Или, может, это – попытка примирения двух разных мировоззрений? Ах, знать бы, кто это писал! Как же жаль, что невозможно повернуть время вспять, увидеть все своими глазами, спросить самому…

Мы можем лишь предполагать и полагаться на свою совесть…

Дальше…

– Почему же? Сдается, он не обошелся бы с тобой, как с Маэдросом, ты же внимательнее всех слушал его – разве не так?..

– Я Эльда. Я Нолдо. Я внук Финве и племянник Феанаро. Он мой враг. Потому я и не хотел тогда, чтобы ты был с Андрет. Я был с Людьми слишком долго. А быть рассеченным надвое – нельзя. По крайней мере, нам, Эльдар. И я избрал Свет. Я не знаю, как в Людях уживаются две силы: для нас это невозможно. Видишь теперь, что со мной? Я не хотел такого для тебя.

Айканаро невесело рассмеялся.

– Не хотел боли для меня, не хотел боли для Андрет… Брат, неужели ты не понял – не в твоей это воле? Она ведь все равно любит меня, хоть я и бежал… И все равно нам страдать там, за Пределом Жизни, ведь нашим фэар уже никогда не слиться! У нас был только один случай – в этой жизни. О, если бы только она забыла, возненавидела меня!

– Я говорил с ней.

После недолгого молчания Айканаро глухо промолвил:

– Как она?

«Она чудовищно стара. Она уродлива. Она страшно одинока. Она любит тебя…»

– Она прекрасна и молода, как прежде. Она любит тебя. Видит Отец, Айканаро, это правда! Что за дело до ее дряхлой плоти, уродливой оболочки, в которой скрыта ее душа? Она – юная девушка с холмов. Она любит тебя, Айканаро…

– Какой же я трус… Послушный малодушный трус… Мне все равно, что будет со мной, но что я сделал с ней? Ведь у нее одна жизнь, ей уже ничего не повторить…

– Брат, это не твоя вина.

– Ты умеешь убеждать, государь. Но только не сейчас.

…Ночью полыхнули огнем черные горы, сполохи невиданного пламени знаменами качались в небе. Казалось, весь Ардгален в огне.

Братья были готовы уже через полчаса выступить навстречу врагу – врасплох их не застали. Ангарато отправил гонцов к Ородрету и Финроду, в Нарготронд. Отдав приказ, он обернулся к брату и неодобрительно покачал головой:

– Слишком ты горд, Айканаро! Не испытывай судьбу, надень шлем!

Тот тряхнул золотыми кудрями:

– Если на то воля Единого, то и без шлема я останусь жив. А иначе и шлем не спасет.

Он обернулся к своему отряду.

– Сегодня наш боевой клич – «Андрет»! – И почти весело пустил коня с места в галоп.

…И в Огненной Битве был он воистину Ярым Пламенем. Издалека видели воины золотой факел на ветру – золотые волосы Айканаро из дома Арафинве, и, словно холодный огонь, белой молнией сверкал его меч, не знавший промаха.

– Андрет!..

…Сначала что-то сильно ударило его в грудь, чуть ниже ямки под горлом. Потом небо и земля стали медленно меняться местами, вращаясь вокруг кровавого ока солнца, пылающего над черными клыками западных гор. «Я падаю», – почти удивленно подумал он. Потом стало больно, и, скосив глаза, он увидел черное оперение стрелы. А в небе, таком страшно далеком, над битвой парил орел… Птица Манвэ. А потом над ним склонилось юное нежное лицо Андрет.

– Андрет… – произнес он одними губами. Кровь потекла изо рта.

– Я здесь, любимый… – Голос или ветер?

– Андрет…

Больно…

– Закрой глаза, любовь моя, и все пройдет… я рядом… я с тобой…

…Со сдавленным воплем боли и ярости Ангарато бросился к телу брата и встал над ним с мечом…

ГОВАННЭН – ВСТРЕЧА

Наверное, Гэлторн был прав, попросив позволения быть в пограничной страже. Люди там часто менялись и – хотя это звучало кощунственно – часто гибли, и вряд ли кто мог прожить столь долго, чтобы заподозрить, что Гэлторн не человек.

А зачем ему вообще было скрывать свое естество? Ведь он уже среди своих… Они знают об Эллери Ахэ, почитают их… Нет, видать, покаянное рвение у поклонников Тьмы – непременная часть их веры. Действительно – повести эти написаны разными людьми, в разное время, а все одно – самоуничижение, раскаяние непонятно в чем, «Учитель, ты всесилен», «Учитель, ты во всем прав», вечно кровящие раны… И что? Вон, в порту сидят калеки с вечно кровящими, гноящимися язвами. И никто почему-то не возвеличивает их страданий и не трепещет в священном обожании от вида этих мерзких ран. Хотя, как я знаю, многие из них были получены в боях… Наверное, потому, что они страдают некрасиво. Грязные, вонючие, небритые. И говорят неизысканно. Очень неизысканно. Прямо скажем, грубо говорят. И не о судьбах мира, а монетку выпрашивают, чтобы вечером в кабаке напиться до одури и забыть о своем убожестве… Нет, все это неестественно, неестественно… Или я просто другой. Я могу сочувствовать страданию, но поклоняться ему – не могу. Помню, у нас был один сотник, потерявший ногу – гангрена ее съела после ранения, пришлось отнимать. Ходил он на деревянном костыле, в седло его подсаживали, но службу покидать он отказывался наотрез. Вот его иногда эти боли мучили так, что он просто выл, пил по-черному, чтобы только не чувствовать. И как же он ненавидел разговоры о всяких болячках! А меня как раз тогда впервые зацепило. Стрелой. Так, не очень – но все же рана как-никак. Я ею страшно гордился. Ну, он мне и сказал тогда… Он всегда говорил, что это жеманные бабенки, которым больше делать нечего, о своих страданиях трепаться любят. И я, честно говоря, теперь ох как его понимаю… А тогда ведь чуть ли не смертельно обиделся, дурень молодой…

Наверное, я очень злой человек.

Когда буду говорить с Борондиром, нужно все же сдерживать себя.

Если смогу.

То были годы бдительного мира. Люди, для которых этот мир растянулся на жизнь нескольких поколений, уже привыкли к относительно спокойной жизни и не верили, что он может рухнуть. А может, просто не понимали смысла войны.

«…Дошли до меня, Айанто, вести о том, что верховный Король Нолдор Инголдо-финве не так давно возжелал поднять всех подданных своих против тебя. Однако не было в том ему поддержки, особенно от сыновей Феанаро. И все же это сильно тревожит меня, ибо означает лишь то, что война не за горами. Теперь надо готовиться к отражению нападения. Знаю, что не в твоем это обычае, да и не смею советовать, но я бы ударил первым…»

А кто Дагор Аглареб начал? А кто напустил орков на нолдор? Ах да, это же все случайно вышло. Помимо его воли. В первый раз Мелькор вроде как в Земле-у-Моря лечил тоску, а во второй раз опять кто-то другой был виноват. Вот и теперь он ударит первым – но по чужому совету.

Государь Инголдо-финве в последнее время все чаще объезжал свои северные границы, дабы увидеть все самолично. Тяжело и тревожно было у него на душе – если тихо, если Враг затаился – жди войны.

Государь усмехнулся. Горше всего было, что так и не удалось убедить родню ударить первыми. Верховный Король Инголдо-финве… Титул – насмешка. Какой уж тут король, если твой приказ ни во что не ставят… Разве что Финарато, только он понимает… Финголфин так рванул повод, что конь испуганно вздыбился. Сыновья Феанаро пришли сюда вместе со своим отцом за Сильмариллами. А он – он шел мстить за отца…

– Государь!

Финголфин оторвался от своих невеселых раздумий.

– Что там?

– Какой-то человек. Вернее, их несколько, но один хочет говорить с тобой.

Финголфин осмотрелся. Он был почти на выходе из ущелья, что вело прямо на северо-восток, к вражьей стране. Здесь уже была ничья земля.

«Надо же, как увлекся, – досадливо подумал король. – Так и в Ангамандо недолго заехать».

Отряд людей, стоявших в отдалении, был, наверное, не многочисленнее свиты короля. По их одежде и доспехам трудно было судить, из какого они народа. Их предводитель был очень похож на золотоволосых людей Дор-Ломина. Он приветствовал короля, но Финголфин не уловил в нем того почти священного почтения, что было свойственно людям. Оба отъехали в сторону.

– А ты смелый человек, – усмехнулся король.

– Благодарю. Но я не человек.

Никогда не поверю, чтобы эльф эльфа не признал! Если уж они с первого взгляда могут определить, женат ли этот эльф или нет, причем впервые его встретив, то не увидеть, что перед тобой эльф, а не человек, – это же… я не знаю, кем надо быть.

Финголфин сжал челюсти, чуя сердцем недоброе, и усердно заглушаемое воспоминание зашевелилось в нем. Действительно, этот был удивительно похож на самого Финголфина, словно был с ним в родстве.

– Так ты из этих?

– Ты верно догадался.

– И зачем ты здесь?

– Просто поговорить. Он сказал, ты – один из немногих среди Нолдор, с кем он мог бы говорить.

– Он послал тебя?

– Нет. Он бы не позволил мне. Он уже не верит в слова.

– В этом он прав.

– И все же я верю в то, что мы сможем говорить.

– И о чем же? Если это речи о мире, то я их не услышу. Мой отец убит им.

– А ты не помнишь за что? Один – за сотни.

А сколько к тому времени погибло других эльдар? Тут уже не на сотни счет идет. За эти сотни жизней он уже не одну тысячу взял… И за поступок Финве приговорил весь его род. Это как, справедливо? За свою потерю возьму с них тысячами потерь?

– Этот один был мой отец!

– А они были моими родными и друзьями. Я остался один. И все же пришел к тебе. Мы оба слишком много потеряли – неужели и теперь не поймем друг друга?

– И чего же хочет твой хозяин?

– Мой повелитель ничего не знает о нашем разговоре. Но чего он хочет, я скажу. Он хочет лишь одного – уверенности, что вы больше не начнете войны. Он ничего у вас не требует. Живите по своей воле, лишь не переступайте нынешних границ. И пусть будет мир.

– Мира желаю и я. Но только такого, в котором не будет твоего хозяина. Можешь передать ему это. И еще – пусть припомнит, как умер мой отец.

Финголфин говорил спокойно, очень спокойно. Может, это спокойствие и обмануло Гэлторна. Люди его отряда увидели, как вернулся к свите король, как они быстро уехали прочь, а Гэлторн все еще оставался на месте, странно неподвижно сидящий в седле. Наконец к нему подъехали. Лишь тогда стало понятно, что он боится шевельнуться – из-за раны в живот. Кто-то закричал, требуя погони, но Гэлторн простонал сквозь зубы:

– Не надо… я же не посланник… не трогайте их… иначе война…

Потом, переведя дыхание, совсем тихо:

– Я еще хочу увидеть его… дожить… отвезите…

Не надо было ничего объяснять. Он чувствовал, что не должен умирать, не имеет права, не увидев своего повелителя еще раз. А за наивность всегда платят…

Он не терял сознания – боялся, что умрет и так и не попрощается. Страшно хотелось пить. «Я попрошу у него. Тогда уже будет можно… Теперь будет искуплено все. Может, и я смогу уйти, как они, вырваться…» Временами боль отпускала, и тогда он засыпал на короткие минуты, и мыслилось ему, что он идет по бесконечным темным коридорам. «Это Чертоги Мандоса», – думал он, а затем живой мир вновь заполнял его глаза, возвращая к боли.

И, вернувшись, он увидел того, кого не мог не увидеть прежде, чем умереть. Они ничего не говорили друг другу – не нужно было слов.

– Дай мне руку…

– Да.

– Пожалуйста, будь со мной… Я боюсь умирать… там ведь будет еще страшнее… не покидай меня… пока можешь…

Да где же – ТАМ? Он вроде бы дал им свободу, так что уходили они не в Валинор… Или и здесь между строк проступает истина? Та истина, что ничего он им не дал, а просто обманул? ЧТО СМЕРТЬ ВСЕ ЖЕ ДАР ЭРУ, А НЕ МЕЛЬКОРА?

И где же теперь их фэар? Наверное, все же в Чертогах Мандоса, ожидают исцеления от страданий…

Вала молчал, не в силах сказать хоть слово. Рана была слишком тяжелой, и слишком долго его везли, чтобы помочь хоть чем-нибудь. Он взял Гэлторна за руку.

– Не бойся. – Он не узнал своего голоса. – Не бойся. Я не отдам тебя. Они ничего тебе не сделают, как им. Я не отдам тебя.

– Я… не… человек…

– Не говори ничего.

Вала провел по золотым волосам дрогнувшей рукой. Еще несколько минут Гэлторн лежал спокойно. Затем началась агония… Мелькор стиснул его запястья – и боль затопила его. Ему казалось – он сам умирает, страшнее боли было это безнадежное – «не уйти»… Внезапно боль отпустила его – он увидел, как Гэлторн приподнялся на миг и, глядя куда-то в пространство широко раскрытыми глазами, растерянно проговорил:

– Звезды… Дальше была пустота.

Никто не видел, как Мелькор оплакивал последнего из Эллери Ахэ. А он просто сидел ветреной ночью под звездным небом, среди черных маков и молча смотрел на звезды. Он сам вырыл могилу, уложил Гэлторна, как на ложе сна, и долго сидел у холмика свежей земли. Утром, с первыми лучами солнца, сквозь землю пробился росток мака…

Я предполагал, что будет что-то в этом духе. Что-то по-детски злорадное было в этом предании.

Я ни слову не верю. Ну как же можно верить – такому? Это даже не ложь. Это что-то вроде «сам дурак».

И неужели Борондир вправду считает, что если оболгать всех наших героев, то я сразу поверю в доброго Мелькора? Да наоборот! Я не субтильный юноша, который мнит себя страдальцем за что-нибудь и оттого млеет от описания чужих страданий. Я не пресыщенная жизнью дама. Я не верю.

Не верю!

И я скажу об этом Борондиру.

Нынче же вечером.

Только дочитаю до конца.

Если спокойствия хватит.

МАЭТ – ПОЕДИНОК

По исчерна-серой равнине, загоняя коня – вперед, вперед, вперед, – пепел заглушает частый перестук копыт. Серебряная стрела – всадник; лазурный плащ бьется за плечами – на север, на север, на север…

Никто не ждал, что Инголдо-финве, Верховный Король Нолдор, отправится сюда один. Он умел владеть собой. В его лице не дрогнул ни один мускул, когда, во власти белого гнева, Феанаро приставил к его груди острие меча. Сталь легко пропорола тонкое полотно рубахи, и из крошечной ранки выступила капля крови… Так же внешне спокоен был Нолофинве, когда небо над далеким берегом Эндорэ вспороли ярые сполохи пожара, хотя первым понял – горят корабли. И в бесконечную ночь Великого Исхода Нолдор во льдах Хэлкараксэ ни разу не дал он стону сорваться с губ. Даже когда умирала Эленве и Тургон сидел рядом, содрогаясь от глухих рыданий. Она не проронила ни слова упрека – только смотрела печально, большеглазая умирающая птица, смотрела – даже мертвая… Слова были не нужны: виновен был он, предводитель. Но он не повернул назад… Ее могила – там, во льдах. Некому было оплакать ее – не было сил. Холод выжег слезы. Он стискивал зубы и шел вперед, а над его головой зловеще-праздничными знаменами колыхались полотнища ледяного огня. Не позволял себе думать ни о чем, кроме одного: выжить. Выжить, чтобы отомстить.

Выжить – чтобы отомстить… Нет. Выжить – чтобы жить. Чтобы он, Верховный Король, мог вызвать на поединок короля врагов. И решить спор не чужой кровью – своей. Думаю, он не надеялся победить. Он знал, что погибнет. Но он должен был показать врагу, что и тот отнюдь не победитель. Что и ему придется в конце концов платить – самому.

Лишь один раз он дал волю чувствам – когда стоял над телом отца, и слезы, кровавые в отблесках факелов, текли по лицу, и все, все видели это… Он не стыдился своего горя, но гордость заставляла ненавидеть за это Врага едва ли не меньше, чем за гибель отца. И когда Феанаро выкрикнул слова клятвы, меч Нолофинве первым взлетел к небу. Он не клялся вместе с сыновьями Феанаро: он молчал. Но в тот час боль и ненависть пересилили затаенную неприязнь к старшему брату…

…Дробный перестук копыт – на север, на север, на север… Серебряная звезда в колдовском сумраке – Инголдо-финве. Король Инголдо-финве – какая насмешка! Король без королевства, король, чье слово – пепел на ветру… Он не надеялся победить бессмертного Валу; но лучше пасть в бою, чем ждать, пока псы Моргота затравят его, как красного зверя. Ярость, ледяная ярость – холоднее льдов Хэлкараксэ: на север, на север, на север… Конь споткнулся – дурная примета; но король лишь стиснул зубы – вперед… Только кружит в тяжело нависшем над Ардгален свинцовом небе огромный орел – свидетель Манвэ.

Всадник резко осадил коня, спешился – холодный чистый звук боевого рога разорвал мертвую тишину, эхо подхватило слова:

– Я вызываю тебя на бой, раб Валар, повелитель рабов!

Он не слишком надеялся на честный бой; глупо было бы верить в благородство Врага. А потому, когда навстречу ему вышел медленно и спокойно – один, король еще успел удивиться, прежде чем услышал:

– Что тебе нужно от меня, Нолдо?

Вала говорил спокойно и горько; какая-то усталость чудилась за этими словами – бесконечная усталость Бессмертного.

Финголфин ответил не сразу. Словно, выкрикнув слова вызова, растратил весь свой гнев – внезапно он ощутил безразличное спокойствие, и даже мысль о предстоящем поединке не вызывала в нем более прежней радости – жгучей отчаянной радости обреченного. Все осталось позади, в другой, прошедшей жизни – смерть отца, кровь Алквалондэ, ледяной оскал Хэлкараксэ, победы и поражения, радость и отчаянье; все, что было, – бесполезный ненужный сор, пепел под ногами. Нет больше ничего: только он – и Враг. Последний бой, последний подвиг – да и подвиг ли? И что проку в посмертной славе?

Для человека – может быть, да и то не для всякого. Это же пример грядущим поколениям! Это же останется в памяти других. А иначе – зачем жить? Пройти по земле, не оставив следа хотя бы в памяти близких?

Мне сдается, что у сторонников Тьмы просто должно быть одно непременное условие – отказаться от своего прошлого. Презреть его. Иначе – как же уверовать в доброго Учителя?

К тому же эльфы ведь бессмертны. И все, что было, остается на гобеленах Вайре. Никуда не уходит. Единый, как же мне охота узреть эту память веков…

Только к Мандосу пока не тянет. Я еще не все сделал в этой жизни.

– Ты бросил мне вызов – я здесь. Чего же тебе нужно от меня?

С тем же горьким спокойствием:

– Я пришел взять виру за смерть моего отца.

– Мне не нужна твоя смерть.

Король коротко усмехнулся:

– Убить меня будет не так легко.

– Ты думаешь, мне это не под силу? Но я о другом: разве ты не желаешь мира для своего народа, Инголдо-финве?

– Уже поздно. Моего народа уже нет. Ты убил моего отца. Я пришел мстить.