Текст книги "Исповедь Стража"

– Да! – порывисто ответил эльф – и тут же вскинул на Дайолена удивленный взгляд. – Но как ты…

– Ты Синда, и, судя по выговору, из Дориата.

– Ты так хорошо знаешь языки эльфов? Откуда? Впрочем, нет, потом. Пой.

– Хорошо. – У менестреля была странная улыбка. – Только я буду петь по-другому. Не так, как рассказывают у вас.

– Это все равно.

…Только один раз эльф не смог сдержать тяжелого вздоха.

– Странная… песня…

Теперь Дайолен смотрел ему в лицо – очень серьезно и печально.

– Откуда вы там, на Севере, знаете это?

– Но ведь они пришли именно к нам, – так же серьезно ответил менестрель. – Я не думал, что ты дослушаешь до конца.

– Теперь уже все равно. Кто тебе это рассказал?

Дайолен не ответил.

– Я хотел бы спеть тебе еще одну песню. – И, не дожидаясь согласия, запел:

Из сумрака Севера вновь в колдовские леса

Вернулась твоя звезда, о Даэрон.

В вечерней тени звенят соловьев голоса -

Умолкла твоя весна, о Даэрон…

Цветы и звезды в венок вплетай,

Как сердце, бьется пламя свечей…

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэн Тинувиэль…

Как под ноги – сердце, ты песню бросаешь свою -

Последнюю песню, о Даэрон.

Легенды слагают о птицах, что лишь перед смертью поют, -

Но смерть не излечит тебя, о Даэрон.

Полынью песню в венок вплетай.

Горчит на губах золотистый хмель -

Прощай, любовь моя, прощай,

ОЛютиэн Тинувиэлъ.

Зачем тебе пить эту чашу до дна?

Вино золотое горчит, как вина,

Шуршат, как осенние листья, слова,

И сломана флейта – но песня жива.

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэн Тинувиэль.

Зачем тебе пить эту чашу до дна?

Два озера боли на бледном лице,

А звезды – как камни в Железном Венце,

И память не смоет морская волна

И в темных одеждах – как скорбная тень -

Один лишь венка из цветов не надел…

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэн Тинувиэль.

И в светлой земле, что не ведает зла,

Истает ли тень, что на сердце легла?

Исчезнет ли боль, что как в сердце игла…

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэн Тинувиэль…

И жжет предвиденье, как яд:

Тебе – уйти на путь Людей.

Но пусть еще – последний взгляд…

Поет безумный менестрель:

Прощай, моя звезда-печаль,

Прощай, любовь моя, прощай,

О Лютиэн Тинувиэль…

– Прости, Даэрон.

– Как ты узнал?..

– Слушал и слышал.

– Нет, не это… Сейчас – как?

– Глаза. А еще – когда ты слушал. Ты споешь?

– Я не пел… с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?

Дайолен пожал плечами:

– Не знаю… Мне так показалось.

– Хочешь знать, как это было?

– Ты споешь еще, Даэрон?

Менестрель поднял взгляд на короля. Он один здесь был в темных одеждах – ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра.

– Нет, король. – Ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень прямо, стиснув флейту в побелевших руках, – я больше не стану петь.

Он не сказал – никогда, но это было больше чем отказ, и все почувствовали это.

– Кто возьмет флейту мою?

Даэрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся.

– Ну что ж, да будет так.

Резко хрустнуло ломающееся дерево.

– Я больше не стану петь, король.

Он коротко поклонился – почти кивнул – Элу и Мелиан и низко склонил голову перед Лютиэн. Ей показалось – он что-то еще хотел сказать ей, но промолчал и стремительно вышел…

«Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэн Тинувиэлъ…»

– И – ни одной песни, ни одной мелодии?

– Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.

– Ты можешь не петь?

Лицо Даэрона дернулось.

– Нет… – почти шепотом ответил он.

Дайолен решился внезапно:

– Возьми лютню. Я покажу.

– Прощай, Даэрон.

– Прощай, Дайолен. Я хотел спеть тебе на прощание.

– Я буду благодарен тебе.

– В последний раз – позволь сыграть на твоей лютне…

…Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало:

Чаша моя пуста – Некому вновь наполнить ее. Чаша моя пуста…

– Благодарю. Прощай, Даэрон.

– Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов равняют потери…

– Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и Словом?

– Должно быть, ты прав…

– Менестрель…

– Да, правитель?

– Прости, если мои слова причинят тебе боль… Я все пытаюсь понять… Я могу представить, как это – не видеть… Но ты… Ведь ты всегда смотришь в глаза…

– Я понял тебя. Так и было – я увидел глаза. Его глаза… – Дайолен замолчал, стиснув руки. Потом продолжил: – Глаза Учителя. Вот с тех пор… А он говорил, что ничем не сможет помочь… а я вижу… и Звезду… вижу…

– Скажи, менестрель, как его имя?

Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:

– Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался… я понял…

– Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.

– Так, значит, моя мать была…

– Да. Последняя из них.

Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.

– Я… я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь – останься.

– Нет, правитель. Благодарю. Он сказал – иди к людям. Мне пора в дорогу. Прощай.

Он набросил черный плащ, взял лютню – ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и брошь – творение рук Учителя. Он поклонился правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар – как юный паж при королевиче.

И, глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет столетия назад произнесенные слова Эльфа Тьмы, Мастера Гэлеона:

– Мне кажется, я понял… Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд…

ЭТЛЭРТЭ МОРНЭ – ИДУЩИЕ ВО ТЬМЕ

…Сколько лет прошло с тех пор, как она покинула Аст Ахэ? Встало глухой полночью на западе алое зарево – она проснулась от жестокой режущей боли, мгновенно поняв, что произошло, поняв – все.

«…Но почему – на восток?»

«Не спрашивай. Так я велю…»

С этой ночи она начала видеть. Иногда это были сны, иногда – призрачные видения наяву, иногда – просто слова, ощущения, образы…

– Ахтэнэ, милая, – что с тобой?..

…По бесконечным дорогам под ветром и дождем, под солнцем и снегом бредет безумная. Никто не знает – кто она, откуда и куда идет, сколько лет ей. Да она и сама не знает. Не помнит. Только одно держится в ее мертвой памяти – надо куда-то зачем-то идти. Но куда и зачем – она не знает. Не помнит. Лишь иногда что-то мелькнет во мгле ее забвения, словно лучик солнца пробьется сквозь облака в хмурый день. И тогда она поет. Песни идут откуда-то из бездонного темного омута ее памяти. Она не понимает своих песен. Люди слушают ее чудесный голос, поражаясь чудовищному несоответствию ее жалкого вида – и песни, но не понимают слов. А она плачет, потому что память пытается пробиться ручейком сквозь могильные плиты ее безумия, и ей больно оттого, что еще нерожденные воспоминания умирают. А потом опять наступает тьма. По ночам к ней приходят сны, в которых память возвращается к ней. Она помнит все. Но уходит сон, и гаснет память, оставляя ощущение памяти. Память о памяти. И снова – боль от невозможности вспомнить. Она кричит и бьется на земле, а люди говорят – припадочная, и обходят ее с брезгливой жалостью. Но люди милосердны – кто-то кинет хлеба, кто-то набросит на худые плечи старый плащ… Так идет она неведомо куда – от сна к сну.

…Светел был зал. Нечасты празднества в Аст Ахэ, потому каждый раз стараются сделать так, чтобы праздник запомнился надолго. Вдоль стен зала – высокие шандалы, искусно выкованные из железа, похожие на деревца с тонкими ветвями, подковой расставлены столы, а наверху, в подвешенной на цепях огромной железной люстре, горят десятки свечей. По другой стороне стола – внутри подковы – также стоят светильники. Всю ночь девушки собирали нежные белые цветы, и теперь цветы эти повсюду: даже пол усыпан лепестками, словно хлопьями снега, их тонкий изысканный аромат струится в воздухе, дрожит в мерцающих тенях, заставляет слегка горчить вино.

…А она сама была – Айрэнэ, Айрэ, светлым лучиком Аст Ахэ. И была она подругой невесты, и сама сплела для новобрачных белые венки из цветов-звезд. Ей казалось – она попала в сказку. Все так волшебно получилось – спала красавица в заколдованной пещере, пришел отважный воин и разбудил ее, и вот – свадьба.

Так было с ее подругой Ахтэнэ. Айрэ помнила – девушку точила странная болезнь, медленно убивавшая ее душу. Ахтэнэ никогда не говорила, что с ней. Никогда и никому. Просто медленно умирала. И однажды Учитель решил погрузить ее в волшебный сон, доколе не придет исцеление. Айрэ часто приходила к ложу подруги в пещеру у темного озера среди елей, сидела рядом и тихо пела – Ахтэнэ любила ее песни… А потом пришел этот человек… Он был чужой, Айрэ знала, как он попал в Аст Ахэ. Отец рассказал ей – он был там. Умирающий истерзанный человек, отбитый у орков, был из врагов – но только не в тот день, когда его привезли в Аст Ахэ. Так получилось, что Враг стал лекарем ему, а затем благодарность пересилила вражду. Айрэ знала, что чужака уважали и что, хотя он и считался пленником, его свободу здесь никто не стеснял. И вот – он забирает у Айрэ любимую подругу. Девушка немного ревновала, хотя и видела, как они любят друг друга. И все же Ахтэнэ покинет Аст Ахэ вместе со своим супругом – так решил Учитель. Грустно.

А всем было радостно. В самых лучших нарядах были сегодня воины и целители, певцы и книжники, менестрели и мастера, мужчины и женщины. Место во главе стола было для молодых. Их еще не было, как и Учителя и Повелителя Воинов. Шум нетерпеливого ожидания наполнял залу – и внезапно оборвался звонким аккордом серебряных струн.

– Пора, – сказала Айрэ, слегка подталкивая непривычно оробевшую Ахтэнэ.

– Страшно, – прошептала та.

– Ну вот! Съедят тебя, что ли?

– Нет, все смотреть будут… Тебе хорошо, ты привыкла, ты певица, а я-то лекарь…

– Целительница! Разве целители могут трусить? Ну, вперед! Смелее! Сегодня ты – королева!

Айрэ врала – ей тоже было не по себе. Но как изменилась подруга – словно долгий колдовской сон создал ее заново… Прежде она редко бывала такой.

Девушки вошли в зал, в бурю приветственных криков и здравиц. Ахтэнэ попятилась, и Айрэ чуть ли не силой потащила ее к столу. Похоже, ее суженому было не легче. А потом появился Учитель. Сегодня, сказала бы Айрэ, он был необыкновенно нарядно одет. А всего-то – мантия, расшитая серебром и самоцветами, как звездное небо, да драгоценный пояс. Какое у него было лицо – почти счастливое, а глаза… Нет, лучше не смотреть, а то можно прямо-таки влюбиться. Наверно, именно из-за света этих радостных глаз в сердце Айрэ заплясали веселые бесенята, и, поднырнув под рукой Учителя как раз в тот момент, когда он собирался вложить руку Ахтэнэ в руку жениха, она завопила во весть голос:

– Не отдам подругу! Ты, разбойник, плати выкуп!

Хохот раскатился по залу. Смеялись все – даже отец. Даже Учитель улыбался…

– Но… у меня нет ничего, – смущенно пробормотал Хурин. И тогда один из молодых воинов крикнул:

– Эй, братья! Выкупим невесту для нашего друга!

Айрэ чуть не засыпали всяческими красивыми безделушками. Но и тут вывернулась хитроумная певица:

– Пусть это достанется невесте. А мне хватит и этого. – Она выбрала маленькую застежку для плаща в виде листка из голубовато-зеленого камня. – Забирай, разлучник. – Она притворно вытирала горючие слезы, шмыгая носом.

А потом она просто смотрела на праздник. Видела, как Учитель соединил руки Ахтэнэ и Хурина, как они пили из одной чаши, и все славили их. Только трое в этом зале сегодня были в белом – новобрачные и она, Айрэ. Молодому мужу воины поднесли великолепный меч. Он принял оружие с поклоном и, коснувшись клинка губами, сказал:

– Никогда этот меч не поднимется против твоих людей, господин. В том клянусь за себя и за детей своих!

Одобрительный гул был ответом ему. А потом Учитель подал Ахтэнэ ларец из лакированной меди.

– Я дарю тебе этот убор. Тот, кто носит его, будет любим всеми и всегда. Но помни – тот, кто носит его, должен быть чист сердцем. И… не забывай меня.

– Я никогда не забуду тебя, Учитель, – тихо ответила Ахтэнэ. И в тот миг Айрэ показалось, что за их словами стоит что-то еще, но что именно – она не знала…

Пир начался. Учитель сел рядом с ее отцом, и она поразилась их сходству – оба были седыми, у обоих лица рассечены шрамами. И еще она знала об ожогах на их ладонях…

– Как они похожи, – прошептал молодой муж своему соседу. – Кто этот человек?

Юноша рядом с ним посерьезнел:

– Это Ульв. Один из лучших в Аст Ахэ. Он командует сотней, и все стремятся попасть к нему. Учитель любит его.

– Но его лицо – что с ним?

– О, это долгая история. И невеселая. Знаешь ли, лет двадцать с небольшим назад пришла сюда одна девушка. Ее звали Ириалонна, Заклинательница Огня. Ей хотелось стать воином. Учитель сначала не принял ее – она разобиделась, убежала, напоролась на орков, которые напали на людское селение. Там всех вырезали. Она только девочку маленькую успела спасти. Ее тоже чуть не убили, да наши подоспели. Ну, потом она все же добилась, чтобы ей дали меч, как воину. Ульв любил ее. Может, все и сталось бы как в доброй сказке, но ее убили. Понимаешь, не принято у нас говорить об этом, но и забывать тоже не принято. Был у нас один предатель… Дейрел звали его. Понимаешь, друг, человек Твердыни – это не просто слово. Это доверие. Это опора. А он решил, что это власть и сила. Есть такие люди, которые умеют только брать… Он даже сумел стать корольком, подчинив себе несколько племен, и творил несправедливость именем Твердыни. Наши были вынуждены начать с ним войну. Ириалонна случайно попала в засаду… Он убил ее. Сжег живьем. Ну, и его наши потом тоже… Не выдержали просто. Она им как сестра была, да и про Ульва они тоже знали…

…Как будто снова ладони полны раскаленных углей. Он тогда сжимал их в кулаках изо всех сил, пока сознание не покинуло его. Даже сейчас эта давняя боль никак не утихнет… Он потом долго не мог смотреть на огонь и проводил дни один в холодной темной своей комнате, забившись в угол, пока Борра не вытащил его оттуда силой. С Этарком творилось неладное, и Борра понимал, что, помогая другому, Ульв сумеет исцелиться… Этарк уже почти пятнадцать лет мертв… Тогда, ослепленный местью, он сам швырнул факел в поленья костра Дейрела. Потом, осознав, что произошло, он чуть с ума не сошел. Порывался убить себя, просил, чтобы его убили… Они с Ульвом слишком хорошо поняли друг друга. Внешне Этарк исцелился – но никогда не смеялся больше. А полгода спустя он погиб. Ульв видел, как он внезапно опустил меч и остановился; мгновением позже на том месте, где он стоял, над толпой с радостным воплем кто-то поднял за волосы его голову. Белая ярость ослепила Ульва. Когда он начал воспринимать мир вновь, он увидел себя среди десятка трупов над обезглавленным Этарком… В тот день Ульв уже смог смотреть на пламя погребального костра… Он прекрасно понимал – Этарк просто дал убить себя…

А Ульв жил. Было для чего.

Девочка, которой Ириалонна спасла жизнь, считалась ее приемной дочерью. Теперь она стала и его дочерью. Наша дочь, говорил он сам себе. Он берег и опекал ее – наверно, в глубине души жил смертельный страх потерять еще и ее. Потому слово отца было – законом. Только так он мог уберечь ее… Девочка росла – ясная, веселая, светлая, как лучик солнца. Потому ее и назвали Айрэнэ. Судьба одарила ее чудесным голосом, и, хотя она не умела слагать песен, любой менестрель рад был бы отдать ей все свои – только бы их пела она. Так она однажды встретилась с Ахтэнэ. Юная целительница любила петь и немного грешила стихотворством. А Айрэ однажды попробовала спеть некоторые из ее баллад. Так они сдружились. Ахтэнэ могла часами слушать Айрэ и становилась при этом совсем иной – словно в ней проступали черты другого «я», обычно скрытые под маской мальчишечьей дерзости и твердости. Однажды она сказала:

– Когда ты поешь, я словно что-то вспоминаю. Будто я уже была когда-то. Так горько и так хорошо… Тогда приходят слова, и получаются песни – или я их вспоминаю? Пой мне еще, Айрэ, пожалуйста!

И Айрэ пела. Однажды ее услышал Учитель. Лицо у него стало такое, словно он увидел призрак, он стоял с широко открытыми глазами, не веря себе. Он узнал этот голос. Он узнал эти слова.

– Что ты поешь, Айрэ? Откуда?..

– Это Ахтэнэ сочинила. Она не… вернее, она поет, но у нее очень слабый голос. Она просит, чтобы я пела. Тогда она сочиняет песни – словно они ей вспоминаются, так она говорит. |

– Спой мне. Еще раз, эту же. Очень прошу тебя.

Айрэ пела, а он все ниже опускал голову.

– Благодарю тебя… – тихо сказал он, когда девушка умолкла.

– Это Ахтэнэ… Ее песня.

– Ахтэнэ…

…И снова – беспамятство и дорога. Одно в голове – идти. Куда? Зачем…

И снова – сон…

– Уходи. Ты должна уйти вместе со всеми. Я умоляю тебя, приказываю – уходи.

– Но почему? Ведь мы же победим. Разве не так?

Ульв опустил седую голову.

– Нет, Айрэнэ. Мы не победим.

В груди у нее неприятно похолодело, она почувствовала, как подгибаются колени.

– И… ничего больше не будет?..

– Нет.

– И… тебя?

– Да.

Айрэ вцепилась в его руки:

– Нет! Нет, ты не можешь умереть! Я не хочу!

Охнув, уткнулась лицом в его колени. Плечи ее вздрагивали.

– Я не хочу… Если ничего не будет… зачем… зачем жить…

Ульв поднял ее и крепко прижал к груди – она слышала, как бьется его сердце.

– Айрэнэ, дочка, девочка моя… ты не думай, я не из жалости, не из отцовского страха отсылаю тебя… Я хочу, чтобы о нас помнили. Нас не станет, мы как зерна, предназначены земле. А ты – юный росток, это твое время. Нас должны помнить, понимаешь? Иначе все будет напрасно. Тогда мы действительно проиграем. Думаешь, это самое трудное – пасть в бою? Нет, жить куда тяжелее. Я обрекаю тебя на жестокую судьбу. Но ты – сильная. Знаешь ли, хотя у нас разная кровь, мне иногда кажется, что в тебе возродилась часть души твоей приемной матери… И ты – моя дочь. Ты сможешь выжить. И расскажешь о нас.

– Отец, – тихо сказала Айрэ, – расскажи мне о моей матери. Ты никогда о ней не рассказывал, говорил, что еще не время.

– Теперь время, – кивнул Ульв.

…И был последний пир. Отец позволил ей побыть вместе со всеми в ту последнюю ночь. Странно, как светел был этот предсмертный праздник, как ясны и возвышенны были лица людей – словно все обыденное ушло из них. Она запомнила их такими – светлыми и прекрасными. Как по-особому звучали песни менестрелей в ту ночь… Многие из них сменили лютни на мечи, и на рассвете в огне лопались со звоном струны… И она пела – пока голос не отказал. На рассвете ей придется уходить – она и так осталась здесь последней. Здесь теперь оставались только воины. Даже не целители – некого будет лечить. Они знали, что умрут все. И Айрэ пела, пела… Она вглядывалась в дорогие лица, чтобы запомнить, запомнить их такими. Запомнить Учителя – в ту ночь он впервые не прятал рук.

Айрэ пела… Учитель встал и, медленно обойдя стол, подошел к ней. Положил руки на плечи и осторожно поцеловал ее в лоб.

– Благодарю тебя. Отдохни теперь. Ты устала, а путь далек…

На рассвете отец простился с нею. Но он не знал, что она ослушается. Наверно, она еще надеялась на что-то, иначе все случившееся не стало бы таким ударом. Неподвижной статуей стояла она у окна башни в укрытии, стискивая раскалывающуюся от боли голову, и смотрела, смотрела, смотрела… Запомнить…

Ночью она, уже теряя разум, бродила по мертвому полю. Она узнавала мертвых, она звала их, но не было ответа. Она бродила среди мертвых, и никто не обращал на нее внимания. А небо даже ночью было светлым – алым от пожара. «Почему же я не была здесь? Почему я не сражалась? Или отец зря меня учил? Отец… Отец!» Она закричала, бросившись на землю. Он был здесь – словно спал, прижавшись щекой к шелку изорванного, покрытого кровью и грязью знамени. Рядом – знаменосец: застывшее лицо строго и возвышенно. Лицо скорбного божества…

Нашла лишь одного, еще живого. Оттащила его подальше. Несмотря на все ее усилия, раненый умер к утру. Сила, связывавшая воедино всех в Аст Ахэ, ушла. Он умер, хотя его рана и не была смертельной, он мог бы жить… Воистину, все они держались лишь волей Врага, правы мудрые в Эрессэа… Да только у них была еще и своя воля. И эта воля еще теплилась в ее душе, погруженной в сумрак безумия, и вела ее – неведомо зачем, неведомо куда…

…Яркий луч во мгле небытия… Она пела, бредя по дороге, ничего не видя, кроме тех смутных образов, что всплывали в ее памяти, когда кто-то схватил ее за плечо и на наречии, заставившем ее вздрогнуть, спросил:

– Что ты поешь? Кто ты? Кто ты?!

Она смотрела в лицо говорившему и вдруг, сама не зная почему, произнесла вырвавшееся из тьмы слово:

– Хонахт…

– Что?! Ты видела его? Ты помнишь? Кто ты, кто?..

Она беспомощно покачала головой.

– Хонахт… Хонахт, – повторяла она, цепляясь за это имя, как за соломинку, пытаясь вынырнуть из пучины забвения. – Хонахт…

– Бедняжка… Наверное, она – оттуда. Надо ее отвести в Дом, к вождю. Может, она вспомнит, может, расскажет ему о сыне…

Хонахт. Похоже, она начала вспоминать. Это имя вызывало образ молодого воина, горделивого, как благородный олень, со светящимися янтарными глазами. Но больше – ничего…

Ее вымыли и накормили, и впервые она уснула в тепле. Но снов не было. Может, задержись она здесь подольше, целители сумели бы разбудить ее душу, но она ушла на третий день. Никто не остановил ее – в земле Сов священен путь Странника.

– Ее судьба не здесь, – сказал лекарь, – я вижу, что-то зовет ее. Ей надо идти. Да хранит ее Иллаис…

…И опять идет она, безумная, по безлюдным краям, среди седого мха и камней, низких северных сосенок и тысяч маленьких озер. Ветер поздней осени швыряет ей в лицо режущую снежную крошку, ноги ее сбиты в кровь и уже не ощущают холода. Кровь запеклась на потрескавшихся губах, а она идет, она поет, и плачет она… Некому дать ей хлеба, некому бросить ей одежду. Изможденная, полунагая – она идет туда, где над краем земли ночью горит корона из Семи Звезд…

…Когда-то здесь добывали каменную соль. Теперь здесь возник чуть ли не лабиринт вырубленных людьми коридоров. Потом, когда выработки закончили, сюда стали приходить искавшие уединения. Это их руками созданы барельефы и колонны, скульптуры и светильники… А дальше, в глубине – пещеры, и в самой большой из них – теплое озеро с целебной водой. Воздух пещер животворен, а покой и тишина несут исцеление больному сердцу. Тихо падает вода со сталактитов. Мерно, как минуты, отсчитываемые Вечностью. Вдоль озера, огибая его по стене, идет тропа. По ней со светильниками в руках проходят люди – тихо, чтобы не нарушить покоя этих мест, медленно – они несут женщину, что недавно нашли на опушке леса. Тогда птицы кружили над домами – звали…

…Здесь было тепло – в этих краях вулканы еще порой выбрасывают лаву, и земля согрета их огнем. Смотрительница Теплых Пещер считалась одной из лучших врачевательниц края, и великой честью было попасть в число ее учеников. Таких было немного, ибо врачевать душу куда труднее, чем тело. Сейчас она вместе со своим учеником молча стояла возле ложа спящей пришелицы – неподвижной и бесчувственной; только слабое дыхание говорило о том, что она еще жива.

Голубоватый оттенок отглаженных до блеска стен, мягкий ковер на полу, полумрак, едва рассеиваемый зеленоватым светом стеклянных светильников, создавали ощущение покоя, успокаивая, погружая в сон. Где-то мерно капала вода.

Целительница Халинн, женщина лет пятидесяти, казалась намного моложе – впрочем, таковы были все люди этой земли. Она вглядывалась в лицо спящей, словно слушала ее тайные сны, неведомые самой больной.

– Ее тело почти совсем исцелилось, – сказала наконец Халинн, но сказано это было с такой печалью, что ее юноша-ученик вздрогнул. – Совсем седая… А ведь, наверно, не намного старше тебя. Таков Большой Мир. Ты ведь знаешь – я всегда была против того, чтобы Странники уходили из нашей земли, но, видимо, я просто неспособна это понять.

Юноша опустил голову.

– Скоро она проснется. Надеюсь, ее окрепшее тело сумеет поддержать душу в нелегкой борьбе с безумием и ядом прошлого. Тяжела ее ноша…

– Может, будет лучше, если она забудет? – прошептал юноша.

– Нельзя лишать ее памяти, не спросив ее. Захочет ли она стать другим человеком? Ведь ты бы не хотел этого? – Женщина прямо посмотрела в глаза ученику.

Юноша поспешно отвел взгляд. Женщина улыбнулась:

– Останься здесь. Ей нужна будет твоя помощь. Когда проснется, дай ей теплого вина со снадобьями и горячего мясного отвара. Затем…

Юноша согласно кивал, почти не слушая. Он все давно знал, тысячи раз думал о том, как она проснется и что он должен будет сделать…

Женщина ушла, оставив его одного со спящей. Он неспешно подошел к столу, где давно, с самого первого дня, лежала маленькая застежка для плаща – листок из голубовато-зеленого камня. Как она сумела его сохранить?.. Он стоял, молча вглядываясь в это лицо, ставшее ему таким дорогим. Что за ним? Какой она проснется? Будет ли она похожа на ту, что он придумал себе?

«Сейчас, пока ты еще моя, если я смею думать так, я хочу хоть что-то оставить себе на память… Прости меня».

Он склонился над спящей и поцеловал ее в губы.

«…И, проснувшись в зачарованной пещере от колдовского сна, увидела она того, кто разбудил ее, и полюбила его…»

Так говорят людские сказки.

Снов больше не было. Была вернувшаяся память. И была неуходящая боль – как будто раскаленный уголь в сердце… Внешне она было совсем здоровой – только вот волосы седые. Вместе с прочими женщинами занималась обычными делами, заполнявшими повседневность. Хотя она уже не могла зваться Солнечным Лучиком, но как же светло было в доме целительницы Халинн, где жила теперь молодая гостья…

Все было бы хорошо, если бы не постоянное ощущение надвигающейся беды. Это понимали все – особенно когда она пела. А пела она теперь все чаще, словно боялась, что не успеет передать все, что знает. Она говорила теперь обо всем, что помнила, – просто рассказывала о своей жизни, обо всех, кого знала и любила, – тысячи раз, с мельчайшими подробностями… Об Ульве, его великой любви и великом горе, об Этарке – отец часто вспоминал его, о Торке и Борре, что воспитывали ее вместе с доброй и печальной Ахэтт, об Учителе, об Ахтэнэ, о Гортхауэре – все, что помнила, даже незначительные мелочи, все, что слышала от других. И пела, пела… Улльтайр не мог забыть, как однажды она сказала ему:

– О нас говорили, что мы лишь оболочки, вместилища воли и злобы Врага, и, когда он уйдет, мы перестанем быть… В этом есть доля истины. Было что-то, связывавшее нас всех, и теперь без этого тяжело жить. Будто рана в душе, и жизнь вытекает по капле. Я борюсь, я хочу остаться – но силы покидают меня. Даже тебе, лекарь мой, возлюбленный мой, не закрыть этой раны… Не оставляй меня. Хотя бы пока я еще жива…

Он еще хотел спросить тогда – куда же ушел Учитель, что сталось с ним… Так и не спросил. А она никогда не говорила об этом.

…Год склонялся к закату, когда Айрэнэ – теперь ее называли Аэрнэ – слегла, чтобы уже не подняться. Улльтайр почти не отходил от нее. В Земле-у-Моря не умирают в одиночестве. Рядом с ней были ее друзья – те, кто успел полюбить ее; да и можно ли было не полюбить Айрэ? Иногда ей становилось лучше, и она снова пела. Особенно часто это бывало на закате, когда медно-красное солнце медленно опускалось в море. Потом, когда она уже не могла петь, другие пели для нее, говорили о хорошем, будто впереди была не смерть, а долгие счастливые годы…

Так она и ушла – осенним вечером, когда в окно смотрела Звезда. Голова ее лежала на коленях Улльтайра, тихо пела флейта, тихо пели девушки… И не сразу заметили они, когда дыхание покинуло Айрэ.

Так песни Аст Ахэ остались в этой земле, как и все, что рассказывала Айрэнэ. Летописи сохранили ее рассказ, и Странники, уходя в Большой Мир, несли с собою уже утраченную там память.

«Тяжела земля, она давит на грудь… Не в земле ты будешь лежать, а огонь так жжет… Говорят, там, далеко за морем, есть дорога к звездам, к нашей Звезде… На закате ладья унесет нас в море, на закате волны поднимут нас в небо…»

Ха! Так вот откуда! Стало быть, именно туда мне и идти. А Книга – не оттуда ли родом? Сколько же я там могу узнать… Спокойно, Галдор, спокойно…

Мне в то мгновение было совершенно не до Света и Тьмы. Там меня ждала, может быть, разгадка тайны Книги… Может, я наконец смогу узнать истину?

Мне нужен якорь. Якорь, за который я сумею ухватиться и понять, насколько правы мы и насколько – они…

Даже если меня там ждет самое огромное потрясение в жизни. Даже если все, чему я верил и верю, – ложно, но я не боюсь узнать. Я не боюсь.

Ибо я хочу знать…

В этом смысл моей жизни.

…Тринадцать лет… У Хурина и Ахтэнэ – теперь ее называли Морвен – было двое сыновей: старший, с зеленовато-карими глазами, был похож на мать, младший пошел в отца.

Тринадцать лет.

Что-то произошло с ней в последний год. Нет, она не была больна: в ней просто появилась какая-то усталая задумчивость, тоска, что ли… Она почти не выходила из дома: сидела у окна со своим вышиванием, и часто, неслышно войдя в комнату, Хурин замечал, что она неподвижно застыла с иглой в руке, а глаза ее не мигая смотрят в пустоту – словно видят что-то, невидимое ему.

Она почти ничего не ела – пожимала плечами и говорила с виноватой полуулыбкой: не хочется. Она почти не спала – лежала без сна, глядя в темноту широко распахнутыми глазами.

Он все пытался что-то сделать для нее, не в силах спокойно смотреть, как уходит по капле ее душа; она только улыбалась с виноватой нежностью: видишь, какая я…

Какая?

Слабая… Как страшно горит эта звезда…

Любовь моя, девочка моя милая, желанная моя, что с тобой?

Не знаю… Мне так горько и так легко, что кажется – у меня растут крылья и скоро я улечу отсюда…

Она больше не вставала. Тело ее стало легким, лицо и руки – почти прозрачными, и он иногда ловил себя на том, что не может выдержать ее взгляд.

Единственная моя, родная моя, что мне делать, что?..

Ничего… Все хорошо, милый…

Она не плакала – улыбалась, но слезы медленно текли по ее лицу, а у нее уже не было сил поднять руку, чтобы стереть их.

Вышивку вот не закончила… жалко, была бы красивая… Белые ирисы – как дома…

Ну, что ты, ну успокойся…

Мне спокойно… Не тревожься, милый, не надо…

…В этот вечер он так же сидел рядом и рассказывал – даже не очень понимая что. Говорить все, что угодно, – только бы не это молчание.

– Я хочу взглянуть на свадебный убор.

Он обрадовался – тому, что она заговорила, что хотя бы чего-то пожелала, и бросился исполнять просьбу, как повеление.

И, вернувшись, натолкнулся на странный взгляд неожиданно зеленых – трава подо льдом – глаз.

– Ты… пришел?

Он хотел ответить – да, но слово застряло в горле.

– Ты вернулся… Я верила, я ждала… Зачем ты заставил меня уйти? Неужели ты думал, что можно заставить забыть?

Что я забуду?

Она снова улыбалась – печально, еле заметно.