Текст книги "История Петербурга в городском анекдоте"

Пушкин был первым, кто не пережил 37-го года.

Через много лет после «юбилейного» пушкинского года Сергей Довлатов записывает впечатление от совместной с поэтом Анатолием Найманом поездки в один из новых районов Ленинграда. Как это часто бывает у Довлатова, запись смахивает на анекдот, тем более ценный, что его персонажами стали реальные люди. Не исключено и другое. Искрометный и умный Довлатов и сам вполне мог быть анонимным автором многих ленинградских анекдотов. В этом случае нам предоставляется счастливая возможность присутствовать при рождении одного из них.

Оказались мы в районе новостроек. Стекло, бетон, однообразные дома. Я говорю Найману:

– Уверен, что Пушкин не согласился бы жить в этом районе.

Найман отвечает:

– Пушкин не согласился бы жить… в этом году.

Мрачным памятником Большому террору в Ленинграде стало огромное административное здание на Литейном проспекте, по иронии судьбы названное в народе Большим домом.

История этого дома началась в феврале 1917 г., когда восставшим народом был подожжен и затем разрушен один из символов свергнутой монархии Окружной суд, построенный еще в XVIII в. архитектором В. И. Баженовым на углу Шпалерной улицы и Литейного проспекта. Развалины суда долгое время так и стояли, напоминая о разрушительном красном пламени революции. Рядом с Окружным судом на Литейном проспекте стояла Сергиевская Всей Артиллерии церковь, возведенная в конце XVIII в. в память о национальном герое Древней Руси Сергии Радонежском. В начале 1930-х гг. она была взорвана. В 1931-1932 гг. на месте этих двух зданий, вдоль Литейного проспекта в квартале между Шпалерной и Сергиевской улицами, были выстроены два административных здания: №4 – по проекту архитекторов А. И. Гегелло, Н. А. Троцкого и А. А. Оля и № 6, спроектированного И. Ф. Безпаловым.

Выбор места для строительства Большого дома был не случайным. Оба вновь возведенные здания, объединенные общими переходами и коридорами, были также соединены еще с одним зданием – старинной царской тюрьмой, расположенной на участке № 25 по Шпалерной улице. Еще до революции это был знаменитый Дом предварительного заключения (ДПЗ), широко известный в свое время по фольклорному имени «Шпалерка». Здесь сидел сам Владимир Ильич, и именно здесь, если верить местным преданиям, он неоднократно «ел чернильницу, изготовленную из хлеба, и запивал чернилами из молока». В мрачном фольклоре советского периода истории тюрьмы ее аббревиатура – ДПЗ – хорошо известна расшифровкой («Домой Пути Забудь») и пресловутыми «Шпалерными тройками» – внесудебными органами из трех человек, назначенными от КГБ и ВКП(б). Через эти пресловутые «тройки» прошли десятки тысяч расстрелянных и замученных в советских тюрьмах и лагерях людей. О «Шпалерке» пели песни, слова которых до сих пор с содроганием вспоминают пережившие ужасы заключения питерцы:

 
Шпалерка, Шпалерка,
Железная дверка…
 

Мало чем отличалось от песенного и поэтическое творчество, посвященное этой городской тюрьме. Те же болезненные и тягостные темы безнадежного одиночества в каменных казематах:

 
На улице Шпалерной
Стоит высокий дом.
Войдешь туда ребенком,
А выйдешь стариком.
 

* * *

 
Литейный, четыре,
Четвертый подъезд.
Здесь много хороших
Посадочных мест.
 

С 1932 г. в помещениях всех трех зданий расположилось управление НКВД – зловещая организация, получившая в народе соответствующие прозвища: «Жандармерия» или «Черная сотня». Деятельность этого мрачного института советской власти оставила неизгладимый след в судьбах сотен тысяч ленинградцев. Столь же характерными были фольклорные наименования самого комплекса этих сооружений. Кроме известного уже нам микротопонима Большой дом, у него были и другие народные названия: «Собор Пляса-на-крови» и даже «Малая Лубянка» – по аналогии с печально знаменитой московской Лубянкой.

Большой дом стал страшным символом беззакония и террора, знаком беды, нависшей над городом. В 1950-х гг., когда деятельность НКВД была предана огласке, начали появляться первые оценки, которые народ формулировал в анекдотах.

Приезжий, выходя из Финляндского вокзала, останавливает прохожего:

– Скажите, пожалуйста, где здесь Госстрах?

Прохожий указывает на противоположный берег Невы:

– Где Госстрах не знаю, а госужас – напротив.

«Армянское радио» спросили:

– Что такое комочек перьев, а под ним ужас?

– Это воробей сидит на крыше Большого дома.

Согласно одной из легенд, Большой дом под землей имеет столько же этажей, сколько над ней. В фольклоре это легендарное обстоятельство превратилось в расхожий символ:

– Какой самый высокий дом в Ленинграде?

– Административное здание на Литейном проспекте. Из его подвалов видна Сибирь.

– Что выше: Большой дом или Исаакиевский собор?

– Конечно, Большой дом. С Исаакиевского собора виден Кронштадт, а с Большого дома – Соловки и Сибирь.

Напомним, что упомянутая в анекдоте аббревиатура «Госстрах» в советское время обозначала единственную в стране организацию по страхованию жизни и имущества советских граждан. Но никто в Ленинграде не был застрахован от стукачей и доносчиков. Каждый мог оказаться арестантом в подвалах Большого дома. И при всем при этом ленинградцев не покидало спасительное чувство юмора.

В трамвае стоит гражданин, читает газету и говорит вполголоса:

– Доведет он нас до ручки.

Его тут же забирают. В Большом доме допрос:

– Так что вы сказали? Кто доведет нас до ручки?

– Как кто? Конечно, Трумен!

– А-а, так! Ну ладно, идите в таком случае.

Он выскочил. Потом вернулся, просунул голову в дверь:

– Скажите, а вы кого имели в виду?

Объявление на дверях Большого дома: «Прием граждан круглосуточно».

Еще одно объявление: «Звонок не работает. Стучать по телефону».

– Вы знаете Рабиновича, который жил напротив Большого дома? Так вот, теперь он живет напротив.

Петербургский фольклор до сих пор обращается к зловещей деятельности одного из самых страшных учреждений советской власти, которая сумела вовлечь в безумную пляску смерти как откровенных противников режима, так и ее верноподданных, и просто законопослушных граждан. Не нам с вами, с высоты наших знаний и информированности, судить или осуждать их. Фольклор этим не занимается. Он просто констатирует. И каждый, даже самый ничтожный штрих той жизни, сохраненный для нас в анекдотах, важен как бесценное свидетельство очевидцев и участников событий нашей истории.

Надпись на дверях Большого дома: «Посторонним вход воспрещен».

Двое останавливаются. Читают.

– А если бы было разрешено, ты бы сам вошел?

Страх перед Большим домом еще очень долго буквально физически ощущался ленинградцами многих поколений. Даже через два, а то и через три десятилетия после смерти Сталина можно было услышать интонации этого страха в городских анекдотах.

Автомобиль свернул на улицу Войнова, которая ведет от Смольного мимо Большого дома.

– Правительственная трасса! – тихо говорит шофер лейтенанту.

– Правительственная трасса! – шепчет лейтенант полковнику.

– А почему шепотом? – спрашивает шепотом полковник лейтенанта.

– А почему шепотом? – спрашивает шепотом лейтенант шофера.

– А я вчера пива холодного выпил, – отвечает шофер.

Полностью этот животный страх начнет покидать души ленинградцев только в самом конце 1980-х гг., с началом перестройки.

Глава 9. Перестройка

Возникновение и становление анекдота как жанра в Европе, в России совпавшее с эпохой Петра Великого, дерзнувшего развернуть неуклюжий корабль русской истории на Запад, нельзя рассматривать как случайность. Это, если можно так выразиться, чисто литературное обстоятельство легко вписывалось в логику титанической работы, одним из эпизодов которой стало основание в устье Невы, под самым боком матушки Европы, столицы русского государства – Санкт-Петербурга.

События, обрушившиеся на страну в середине 1980-х гг., на самом деле готовились исподволь и давно. И немалую роль в подготовке общественного мнения к переменам сыграл политический анекдот. Знаменитые кухонные разговоры шестидесятников, которые, как правило, сводились к обсуждению накатывавшихся, как снежный ком, неразрешимых проблем государства, формировали иную, по сравнению с общепринятой, точку зрения на эти проблемы. Но и они оставались все-таки в рамках интимных семейных или товарищеских бесед и широкого распространения вне домашних стен не имели. А вот анекдоты, которые рождались в этих разговорах, уже на следующий день становились достоянием всего города и сразу же приобретали огромное влияние на общественное мнение.

В то время появлялось такое количество анекдотов, что, помнится, без нового анекдота рабочий день и не начинался. Свежий анекдот становился паролем при встрече друг с другом. Все говорили, опережая друг друга, боясь позабыть то, что так старательно удерживали в памяти, приберегая для нового дня. Скорость распространения анекдотов была такой невероятно высокой, что говорили, будто какой-то, чуть ли даже не государственный институт, провел эксперимент, в результате которого выяснилось, что анекдот, рассказанный в Москве, через два часа становился широко известным в Ленинграде. И наоборот. И все это при единственном в то время техническом средстве передачи информации – телефоне. Это было столь невероятно, что хотелось проверить. Помню, мы и сами увлекались такими экспериментами: рассказывали кому-то одному какой-нибудь свежий анекдот, засекали время и ожидали, когда кто-нибудь тебе же его и расскажет.

Героями политических анекдотов в первую очередь становились советские и партийные деятели, которые в анекдотах становились олицетворением партийно-бюрократического ханжества и чванства. Эти самодовольно излучающие благополучие и преуспеяние чиновники эпохи загнивающего социализма становились настоящими антигероями жанра социально-политического анекдота времени его невиданного расцвета.

Однажды к председателю Ленгорисполкома Н. И. Смирнову пришла делегация работников Публичной библиотеки.

– Положение с хранением книг критическое, – заявила делегация, – новых помещений нет, а старые перегружены. Без помощи исполкома не обойтись.

– Не думаю, – ответил Николай Иванович, – скоро все ленинградцы получат отдельные квартиры, создадут свои личные библиотеки, и надобность в Публичной отпадет.

Председатель Ленгорисполкома Смирнов пригласил высокопоставленную американскую делегацию в Эрмитаж.

Проходя мимо статуи Вольтера, небрежно бросил:

– А это наш знаменитый генералиссимус.

В Эрмитаже высокая партийная делегация во главе с председателем Ленгорисполкома Смирновым. У модели памятника Людовику XIV.

Экскурсовод:

– Вы, конечно, знаете, кто сказал: «Государство – это я»?

Смирнов:

– Конечно. Ленин.

Неожиданно Эрмитаж в петербургском фольклоре стал своеобразной лакмусовой бумажкой не только для высоких гостей, но и для обыкновенных посетителей. Фольклор не щадил никого. Правда, иногда трудно было определить, что представляет собой герой очередного анекдота: собирательный образ партийного чиновника или из него выпала какая-нибудь конкретная фамилия конкретного партийного деятеля. Как, например, из вариантов анекдотов, услышанных и записанных нами:

После посещения Эрмитажа генерал расписывается в книге отзывов: «Замечаний нет».

В Эрмитаже у скульптуры Фальконе «Грозящий Амур» турист спрашивает:

– Это маленький Ленин? А почему у него крылышки сзади?

Престарелая пара в Эрмитаже. Муж надолго застыл перед скульптурой обнаженной девушки, прикрытой лишь фиговым листочком. Жена – ехидно:

– Ты чего ждешь? Осени?

Но мы отвлеклись от конкретных партийных и государственных деятелей – любимых героев советских политических анекдотов предперестроечной поры. А они, поверьте, заслуживают нашего внимания.

Сразу по приезде в Ленинград после XXII съезда КПСС первый секретарь Ленинградского обкома Фрол Романович Козлов приехал на Кировский завод. Вошел в партком, увидел портрет Сталина на стене и отрезал:

– Снять!

Сел, оглянулся по сторонам и более миролюбиво добавил:

– Постепенно.

После того как Михаил Барышников не вернулся с гастролей и остался на Западе, в Кировском театре в антрактах стали продавать конфеты «Мишка на Западе».

Перед очередной зарубежной поездкой Кировского театра первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Г. В. Романов вызвал к себе директора театра.

– Почему после каждой заграничной поездки вы недосчитываетесь несколько человек? – спросил он. – Почему от вас уходят актеры?

– Это не от нас, а от вас уходят, – ответил директор театра.

Но особенно доставалось первым лицам государства, в которых фольклор не без оснований видел главных виновников того, что происходило в стране. По отношению к ним анекдоты были особенно безжалостны и нелицеприятны:

Леонид Ильич Брежнев осматривает архитектурные достопримечательности Ленинграда. Машина останавливается перед Смольным. Сопровождающий рассказывает:

– Это здание мы хотим отдать под ваш музей, дорогой Леонид Ильич.

– Добро.

– Это старинное здание первой половины XIX века…

– Погодите, погодите… Вы говорите, первая половина… А где же вторая?

Леонид Ильич Брежнев, как-то попав в Русский музей города Ленинграда, прохаживался по залам и знакомился с экспозицией. В фойе он наткнулся на большое настенное зеркало в старинной оправе и долго смотрел на него.

– А что это такое? – спросил он после пятиминутного созерцания.

– Это зеркало, Леонид Ильич, – подобострастно шепнули из толпы сопровождающих.

– Зеркало… А почему Тарковского ругают? Такая хорошая картина! – оценил Леонид Ильич.

Через два дня коллегия Госкино сняла с «полки» и разрешила к прокату фильм Андрея Тарковского «Зеркало».

Приезжий, услышав полуденный выстрел, спрашивает:

– Почему у вас пушка стреляет?

– Как, вы не знаете? Леонид Ильич Брежнев приехал.

– Так ведь и вчера стреляли.

– Значит, не попали.

Леонид Ильич Брежнев в сопровождении Григория Васильевича Романова посетил Америку. Во время одной из поездок по стране они попали в плен к индейцам. Радостные воины привели пленников к своему вождю.

– Лазутчиков поймали, – воскликнули воины.

– Какие лазутчики?! – охладил их пыл опытный вождь. – Это наши друзья: Малая Земля и Черная Суббота.

Напомним, что в то время Брежнев написал воспоминания о своем участии в Отечественной войне под названием «Малая земля», а Романов прославился тем, что Ленинград по его прихоти стал единственным городом в стране, где, вопреки постановлению об обязательных двух выходных днях в неделю, одна суббота в месяц была рабочей. В народе ее прозвали «Черной субботой».

Свои «первые» и «генеральные» сидели не только в кабинетах Кремля или Смольного. Они были везде. Эта была в буквальном смысле слова хорошо отлаженная вертикаль власти, которая сверху донизу пронизывала и контролировала все сферы деятельности общества и государства. Особенно пристальное внимание в этой системе уделялось организациям культуры – театрам, профессиональным союзам деятелей искусства, объединениям литераторов, композиторов, художников и так далее. Руководителями таких союзов выбирались по настоятельным рекомендациям сверху самые бдительные, самые верные и преданные коммунисты. За это их осыпали наградами, благодарностями и привилегиями.

Дважды – в 1945-1948 и 1955-1965 гг. – первым секретарем ленинградского отделения Союза писателей избирался Александр Прокофьев. Сам по себе неплохой поэт, в начальственном кресле первого секретаря он превратился в мелкого и мстительного партийного чиновника, который мог свести счеты с любым автором даже самой безобидной эпиграммы, направленной против его персоны. Достаточно сказать, что он был одним из главных вдохновителей позорного суда над Иосифом Бродским в 1964 г. О роли Прокофьева, или «Прокопа», как называли его среди писателей, в культурной жизни Ленинграда можно судить по анекдоту:

В книжном магазине:

– Скажите, у вас есть стихи Глеба Горбовского?

– Нет, но есть Александра Прокофьева.

– Простите, а Вадима Шефнера?

– Нет. Возьмите Александра Прокофьева.

– А Майи Борисовой?

– Нет. Но есть Александра Прокофьева.

– А когда они будут?

– Спросите у Прокофьева.

Другим известным ленинградским поэтом был Виссарион Саянов. Он родился в Киренском уезде Иркутской губернии. В Петрограде впервые появился в 1917 г. И здесь же в 1924 г. выступил с первыми стихами. Его стихи и поэмы, упоминавшиеся в советских энциклопедиях, имели названия, говорившие о многом: «Страна родная», «Смольный в начале 1918 года», «Комната Ленина в Смольном» и тому подобными. Трудно сказать, был ли он вполне искренен в своем творчестве, но то, что он был постоянно пьян, знал весь послевоенный Ленинград.

Сидит Саянов в ресторане, пьет рюмку за рюмкой и не закусывает. Официантка не выдерживает и приносит ему корочку хлеба. Через несколько минут видит, что Саянов лежит под столом. Она сочувственно подходит к нему, наклоняется, пытаясь помочь, но слышит в ответ невнятное бормотание:

– Вот видишь, сволочь, что твоя корочка наделала?

Вполне возможно, что это помогло поэту скрывать свое истинное внутреннее состояние, и, кто знает, не было ли это пьянство широко распространенной в то время формой протеста против окружающей действительности. Фольклору это не известно. Зато сохранилась эпиграмма на Саянова.

 
– Встретил я Саянова.
– Саянова не пьяного?
– Саянова не пьяного.
– Значит, не Саянова.
 

Ленинградским театром драмы имени Пушкина с 1975 по 1991 г. руководил народный артист Советского Союза Игорь Олегович Горбачев. Свою театральную карьеру Горбачев начинал с блестяще сыгранной роли Хлестакова в гоголевском «Ревизоре». Но случилось так, что именно при нем прославленный в прошлом театр превратился в один из символов общественного и художественного застоя. на ярком фоне театральной жизни Ленинграда тех лет, представителями которой были театральные коллективы Н. П. Акимова, И. П. Владимирова, Г. А. Товстоногова, театр Горбачева являл собой образец скучного консерватизма и выразительной безликости. В народе театр прозвали «Корыто Горбачева».

Вместе с тем Горбачев был одним из любимых актеров советских партийных бонз. Награды сыпались на него, как золотой дождь.

По случаю очередного награждения Игоря Олеговича Горбачева правительственной наградой Фаина Григорьевна Раневская сказала:

– За создание в искусстве образа довольного человека.

С едва скрываемым вздохом облегчения встретила ленинградская общественность уход Горбачева из театра.

– Какую последнюю постановку осуществил Игорь Горбачев на сцене Пушкинского театра?

– Пьесу Островского «Не все коту масленица».

Может быть, и этот анекдот принадлежит Фаине Григорьевне Раневской. Во всяком случае, молва вполне может ей это приписать. Известно, что она отличалась редким остроумием. И петербургский городской фольклор может только гордиться тем обстоятельством, что ей, москвичке, принадлежат, пусть немногие, но очень уж питерские анекдоты.

Однажды Фаина Григорьевна Раневская приехала на отдых в Репино. Наутро ее подруга Татьяна Ованесова, разбуженная шумом проходившей рядом пригородной электрички, постучалась к Раневской:

– Как отдыхали, Фаина Григорьевна?

– Танечка, как называется этот дом отдыха?

– Имени Яблочкиной.

– Почему не имени Анны Карениной? Я всю ночь спала под поездом.

С 1957 г. Союз композиторов Советского Союза возглавлял композитор Д. Д. Шостакович. Серьезных сомнений в его гениальности не было ни у кого. И не только у преподавателей и друзей молодого композитора, но и у него самого. Помните, как он будто бы сказал в 1924 г., сразу после переименования Петрограда в Ленинград: «Значит, когда я умру город могут назвать Шостаковичградом?» Понятно, что это выглядело не более чем юношеской реакцией на очередную потерю Санкт-Петербургом своего исторического имени, но все-таки… Шостакович не мог не догадываться ни о своей гениальности, ни о своей роли в музыкальной культуре страны. Вот как это интерпретируется в анекдоте:

Композитор Шостакович стоял в очереди в гастрономе «Елисеев». К нему подошел алкоголик и спросил:

– Третьим будешь?

– Только первым, – ответил композитор.

– Тоже неплохо! – сказал алкоголик.

Более полутора десятилетий обязанности председателя правления Ленинградского отделения Союза композиторов исполнял верный и преданный сын своего времени Василий Павлович Соловьев-Седой. Не зря его инициалы, так похожие по звучанию на известную партийную аббревиатуру, заменили композитору его собственное имя. Среди близких друзей его называли коротко и вполне определенно: «ВПСС».

Надо сказать, что и сам Василий Павлович был не прочь поиграть словами. Особенно если они услаждали его профессиональный слух музыкальными ассоциациями. В свое время в композиторской среде был популярен анекдот о встрече Соловьева-Седого с композитором Вано Мурадели.

– Вано, – приветствовал его Василий Павлович, – ведь ты не композитор.

– Почему? – удивился тот.

– У тебя все не так. Даже в фамилии. Смотри сам. Вместо «Ми» у тебя «My», вместо «Ре» – «Ра», вместо «До» – «Де», вместо «Ля».

– «Ли».

В отношениях с друзьями Соловьева-Седого отличала исключительная порядочность. Во всяком случае, компрометирующих анекдотов о нем мы не слышали. Да он и сам в жизни старался демонстративно подчеркивать свою исключительно музыкальную, то есть профессиональную деятельность. Даже личная подпись Василия Павловича Соловьева-Седого, говорят, представляла собой графическое изображение музыкальной гаммы: ФаСиЛяСиДо, то есть ВаСиЛий СеДой.

Как мы видим, разлагающее влияние городского фольклора на коммунистическую идеологию было очевидным. Столь очевидным, что распад советской системы некоторым аналитикам уже только поэтому казался совершенно неизбежным. Однако перестройка все-таки пришла совершенно неожиданно.

С легкой руки Горбачева, под таким названием во все энциклопедические и понятийные словари вошел период середины 1980-х – начала 1990-х гг., когда Коммунистическая партия предприняла попытку изменить формы общественной и государственной организации Советского Союза, давно уже доказавшие свою полную несостоятельность. В рамках этого социально-политического проекта началась демократизация и либерализация всех сторон жизни общества, в том числе расширение гласности и открытости в политике и экономике. Одна за другой появлялись программы реформ, каждая из которых обещала немедленное изобилие и достойную жизнь. Однако от социализма отказываться не хотелось, а тщетные попытки придать ему, как тогда любили говорить партийные идеологи, человеческое лицо закончились развалом Советского Союза.

Питерская мифология того времени была полна нескрываемой иронии по отношению к так называемым перестройщикам. Издевательским лозунгам типа «Ленинградцам – шведский стол!» и «Каждой ленинградской семье – отдельную квартиру!», которые выдвигались некоторыми кандидатами на выборах в Ленсовет, противопоставлялись лозунги неформалов при пикетировании домов рядовой застройки, подлежащих сносу: «Каждому ленинградцу по одному снесенному дому!» Обещания скорого и быстрого обогащения пародировались «указами» и «постановлениями» Ленсовета о переименованиях. Мы уже встречались с «указом» о переименовании кондитерского магазина «Мечта» на Невском проспекте в магазин «Утраченные иллюзии». Всплыл в памяти ленинградцев и анекдот, опубликованный в 1926 г. в сатирическом журнале «Пушка»:

Ввиду того что миллионы в СССР давно уже вышли из обращения, Миллионную улицу предложено переименовать в Копеечную.

В то время к гласу народа не прислушались, и старинной Миллионной улице было присвоено имя террориста, покушавшегося на жизнь императора, Степана Халтурина. Во время перестройки этот отрицательный опыт в фольклоре был переосмыслен в форме нового анекдота, более актуального и злободневного. Чтобы по достоинству оценить качество анекдота, надо напомнить о событиях далекого 1981 г. В то время в Польше огромным влиянием среди населения пользовалось всепольское профсоюзное движение «Солидарность», возглавившее борьбу польского народа за построение нового демократического государства. В 1981 г. последний президент социалистической Польши Войцех Ярузельский, напуганный освободительным движением «Солидарности» за выход Польши из коммунистического лагеря, объявил в стране военное положение, распустил все профсоюзы, в том числе и «Солидарность», и тем самым загнал Польшу в окончательный экономический и политический тупик, выход из которого грозил революционным взрывом.

По иронии судьбы, примерно в это же время в Ленинграде одной из транспортных магистралей в новом жилом районе присваивают название проспект Солидарности. Никакого отношения к польским профсоюзам этот топоним не имеет. Проспект, как утверждают все топонимические справочники, был назван в память о солидарности всех трудящихся, осуществивших Октябрьскую революцию. Но желание намекнуть власти о возможных последствиях антинародной политики своего государства в фольклоре было так велико, что для этого годились все средства, тем более такие эффектные, как полное совпадение названий ленинградского проспекта и польского профсоюза. И появился блестящий анекдот:

Ленсовет постановил переименовать проспект Солидарности в тупик Ярузельского.

Между тем, программа выхода страны из экономического кризиса под названием «500 дней» в Ленинграде была встречена довольно спокойно: «Пережили девятьсот дней, переживем и пятьсот». Не обошлось и без политических анекдотов, которые, благодаря провозглашенной гласности, становились все более откровенными:

Приезжает Михаил Сергеевич Горбачев на Балтийский завод.

– Как живете, товарищи?

– Хорошо, – пошутили балтийцы.

– Будете жить еще лучше, – шуткой на шутку ответил генеральный секретарь КПСС.

Как известно перестройка и в самом деле обернулась галопирующей инфляцией, карточками на основные виды продовольственных товаров и постоянными задержками выплат и без того небольшой зарплаты. Пресловутое «Армянское радио» не успевало отвечать на вопросы своих слушателей:

– Можно ли доехать из Ленинграда в Москву на корове?

– Нельзя, потому что в Новгороде ее съедят.

– Можно ли бегать в носках вокруг памятника Екатерине II?

– Можно, но только темной ночью, иначе вас могут ограбить.

Пустые полки в магазинах поражали своей девственной чистотой. Даже приобретение обыкновенных носков в то время вырастало в неразрешимую проблему. А народ при этом находил в себе силы еще и шутить. Вот каким анекдотом он отреагировал на бесконечные прямые трансляции по телевидению многочисленных официальных правительственных приемов, сопровождавшихся пиршествами с заставленными диковинными деликатесами столами:

Завтра в 19.00 телерадиокомпания «Петербург – 5 канал» будет показывать… бутерброд с икрой».

Телефонный звонок.

– Простите, это Летний сад?

– Летний сад.

– У вас лебеди в пруду плавают?

– Плавают.

– Простите, а до шести часов проплавают?

Угроза голода в то время была настолько реальной, что в нее верили самые испытанные и неисправимые оптимисты. Иногда не помогал даже юмор.

В знак протеста против исключения Ю. Ф. Соловьева из партии коммунист Ходырев объявил голодовку… на территории всей Ленинградской области.

Нет ничего проще превратить Ленинградскую область в регион благополучия. Надо лишь объявить войну Финляндии и, не начиная боевых действий, сдаться в плен.

Свободная и независимая Финляндия, добившаяся невероятных экономических успехов после выхода в 1918 г. из состава Российской империи, в петербургском городском фольклоре стала образцом для подражания. Финнам искренне завидовали, у них хотелось учиться.

– Зачем ездила делегация из Петербурга в Финляндию?

– Перенять у финнов опыт, как отбиться от великого восточного соседа.

Обратился Собчак к Горбачеву с просьбой предоставить Ленинграду полную самостоятельность. Хотя бы на один день. Хотя бы в порядке эксперимента.

– Ну, что ж, – ответил Горбачев, – на один день ничего страшного. Получайте.

Наутро Собчак собрал Ленсовет и провел решение об объявлении войны Финляндии. А к вечеру война закончилась. Ленинград безоговорочно сдался в плен и тем самым навсегда решил продовольственную программу.

Преимущества капиталистического строя перед социалистическим стали так очевидны, что это нашло отражение даже в фольклорных названиях такого всемирно известного паркового шедевра, как фонтан «Самсон, разрывающий пасть льву», центральной скульптурной композиции Большого петергофского каскада. В начале перестройки в память о двух ненавидящих друг друга телевизионных авантюристах Анатолии Кашпировском и Алане Чумаке, одинаково заряжавших якобы целительной энергией на глазах миллионов телезрителей бутылки с водопроводной водой, этот знаменитый фонтан первоначально назвали «Кашпировский, разрывающий пасть Чумаку».

Однако очень скоро фольклор нашел более важное применение мощным художественным метафорам, изначально заложенным в композиции фонтана. Он стал служить еще одним доказательством победы капиталистической экономики над коммунистической идеологией. Фонтан получил новое прозвище. На этот раз его связали с названием процветающей южнокорейской фирмы по производству электронной техники «Самсунг» и именем вождя всех трудящихся погрязшей в социализме Северной Кореи Ким Ир Сена «Самсунг, разрывающий пасть Ким Ир Сену».

В начале 1990-х гг. экономическое положение в России дошло до того, что судьба Ленинграда была поставлена в зависимость от гуманитарной помощи, организованной странами Запада Советскому Союзу в канун Рождества 1991 г. В арсенале городского фольклора осталась поговорка того смутного времени: «Стоит Питер у ворот, широко разинув рот». Правда, как бы в оправдание, появилась и довольно неуклюжая попытка все свести к обыкновенной шутке:

Идет по Невскому проспекту старушка с кружкой. Навстречу ей – американец. Порылся в кармане, достал доллар и бросил в кружку.

– Какой же ты противный, иностранец, – проворчала старушка, – всю сметану испортил.

А может быть, это никакая не шутка. Просто сработал иммунитет, выработанный еще во время блокады. Не случайно, выстаивая в бесконечных продовольственных очередях, стойкие ленинградцы обменивались лозунгами нового времени: «Блокаду пережили, изобилие переживем»; «Выстояли в блокаду, выстоим и за хлебом»; «Пережившие реформы приравниваются к блокадникам».

Но как бы тяжело ни было в то время обыкновенному простому человеку, едва появлялась угроза прекращения реформ и возврата в недалекое советское прошлое, как народ настораживался и тут же решительно переходил на сторону демократов. Опасность подстерегала всюду. 13 марта 1988 г. в газете «Советская Россия» появилось открытое письмо никому до того не известного преподавателя химии Ленинградского технологического института Нины Андреевой с красноречивым заголовком: «Не могу поступиться принципами». В статье, насквозь пронизанной животным страхом перед наступившими переменами, содержались откровенные призывы сохранить основные идеологические и политические принципы, выработанные за годы советской власти, остановить или круто изменить ход начавшихся реформ, прекратить либеральные демократические преобразования.