Текст книги "Татьяна Доронина. Еще раз про любовь"

Симолин, Марецкая, мхатовские «старики»

Еще одним запомнившимся Татьяне Дорониной педагогом Школы-студии был преподаватель «изобразительного искусства» Симолин. Запомнился потому, что любил свой предмет страстно, обладал безукоризненным ощущением формы и цвета, рассказывать о художниках и великих произведениях мог бесконечно и всегда интересно. Симолин учил «видеть» картину, а не «смотреть» на нее.

На экзамене, после того, как Таня ответила по билету, вдруг спросил:

– Ваше первое впечатление от Босха?

– Ужас.

– А потом?

– Еще больший ужас.

– И никакого восторга?

– Никакого.

– Но сам-то Босх как художник, сам факт существования его гения – разве не прекрасен?

– Объективно прекрасен.

– А какую из его картин вы увидели первой?

– «Путь на Голгофу».

Симолин помолчал, потом сказал:

– Вы боитесь анализа, боитесь жизни, боитесь правды. Но вы же будущая актриса, вы должны жить смелее.

Потом, месяца через два он остановил ее в коридоре.

– Все еще ужасаетесь?

– Нет, только иногда.

– А что ужасает больше? – уже смеясь, спросил Симолин.

– Лица.

«Разве в мире только лица?» – вдруг процитировал он Достоевского. «Я недавно в мире, я только лица вижу», – продолжила Таня цитату. Симолин посмотрел на нее, словно увидел впервые.

– Любите Достоевского?

– Очень.

– А он не ужасает? Ведь они похожи – Босх и Достоевский.

После этого Таня стала покупать открытки с репродукциями, потом, много позже, когда смогла это себе позволить, монографии и альбомы. И каждый раз, перелистывая страницы, словно слышала голос Симолина: «Не бойтесь правды, живите смелее». А лет через пять, когда студенческие годы остались позади, уже став актрисой, узнала, что Симолин покончил с собой.

Но пока она еще студентка, она репетирует «Медведя» Чехова, которого ставит Вершилов. Партнерами у нее Боря Никифоров и Витя Сергачев. Они очень разные, но относятся к репетициям одинаково ответственно. Никифорова любит Массальский, он всегда серьезен, юмор не его стихия. Однажды он пришел на репетицию мрачнее обычного, оказалось, что Массальский назвал его гением. «Серьезно? – поразились товарищи. «Абсолютно серьезно. Ну как мне теперь жить? – сокрушался Борис. – Ведь так же нельзя». Эту его серьезность Вершилов использовал как основу характера героя в «Медведе», только облегчив некоторой долей непосредственности. От переизбытка серьезности Медведь стал в спектакле смешным, даже трогательным.

Витя Сергачев был другим, он никогда не шел по поверхности текста, он искал неоднозначности, понимая, что однозначность на сцене неинтересна.

Спектакль получился, смотреть его приходили актеры из МХАТа и даже из других театров. Однажды пришла Вера Марецкая, которой Таня восхищалась. На ее взгляд, в кино Марецкую снимали преступно мало, хотя она работала интереснее и значительнее, чем многие известные тогда киноактрисы. «Она никогда не была типажом – всегда характером, – напишет потом о ней Татьяна Васильевна. – Характеры емкие, непохожие. Александра Соколова в «Члене правительства» и Змеюкина в «Свадьбе» – их создала одна актриса. Сколько же в ней, в Марецкой, осталось неиспользованным, осталось богатейшим кладом искрометных характеров, которые принесли бы столько радости зрителям…» То же самое можем мы теперь сказать и о самой Татьяне Дорониной. Какие характеры она создавала в кино! И как мало картин с ее участием!

А тогда приход Марецкой на их студенческий спектакль стал для нее настоящим праздником. Марецкая действительно была одной из лучших актрис того времени, умевшей создавать своей игрой чудо настоящего искусства, как создавали это чудо спектакли старого МХАТа. Такой идеальный, прекрасный спектакль – «Три сестры» с Тарасовой, Ливановым, Грибовым, поразивший ее своим совершенством, совершенством режиссуры и игры гениальных актеров – юной Тане Дорониной посчастливилось увидеть в свои студенческие годы. «В нем (в том спектакле. – Н.Г.) было все – красота жизни и обреченность этой красоты в жизни. Сияющая вера в то, что лучшие мечты и надежды когда-нибудь, а может быть, завтра станут реальностью. И крах этих надежд».

Приход Веры Марецкой на студенческий спектакль стал настоящим праздником для Тани.

«Сделано все, чтобы вас не было во МХАТе»

Она тоже пережила тогда крах всех надежд – в год окончания этой лучшей в мире, как ей казалось, театральной школы. Крах надежд, что лучшие мечты станут реальностью, крах веры в справедливость, в честность и благородство тех, кому верила и поклонялась все эти годы. Слава богу, хватило сил, и тогда и потом, сделать вид, что она ничего не знает, не понимает, что и почему происходит. Но боль от несправедливости и память о ней в сердце остались навсегда. И еще остался в памяти рассказ Вершилова, его дрожащие руки и слезы на глазах, которые он старался скрыть. «Не надо огорчаться, все будет хорошо. Все будет, как должно. МХАТ – не единственный театр страны. Я рассказываю вам об этом, чтобы вы хоть немного стали взрослой. Сделано все, чтобы вас не было в театре. И сделано не сейчас, а еще год назад. Я говорю вам это, чтобы заставить вас пойти к Радомысленскому и попросить его переписать характеристику. Я сам этого сделать не могу, мне нельзя. Не плачьте, все останется при вас. Поверьте, все будет хорошо, но сейчас пойдите и попросите переписать характеристику. Ничего не объясняйте, кто сказал. Просто попросите. И не надо ничего бояться. Вам нечего бояться. Это они боятся, и знают чего. А вам надо быть смелее…»

Что же произошло? Почему ее, одну из самых талантливых выпускниц Школы-студии, не оставили в театре? Она нигде об этом не писала и не рассказывала. Ответ дает Булгаков. Читайте «Театральный роман», господа.

А тогда она, послушавшись своего любимого, мудрого учителя, пошла и сказала то, что велел Вершилов:

– Перепишите характеристику.

– Она отослана, – ответил Радомысленский.

– Перепишите, – повторила Доронина.

– Зайдите через час, – после большой паузы сказал он.

Через час он отдал ей запечатанный конверт и велел отнести его на улицу Куйбышева.

– Я позвонил, там знают.

Она отнесла конверт в министерство.

На Доронину были заявки из нескольких театров: из Александринки – Ленинградского театра драмы им. Пушкина, из Театра им. Маяковского… Но распределили ее в Волгоградский областной драматический театр. «Ничего, – сказал Вершилов. – Время все расставит на свои места. Иначе быть не может. Вы должны мне верить. Я пожил, я знаю».

Потом, на госэкзамене по мастерству, на сцену вышла Алла Тарасова, она взяла Таню за руку, вывела на середину сцены, трижды поцеловала и сказала: «Поздравляю, поздравляю, поздравляю». А та смотрела на розовый платочек, кокетливо повязанный вокруг шеи знаменитой актрисы, и думала только об одном: не показать, что она все знает, не показать своих глаз и своих слез.

Таким был ее первый шаг на профессиональную сцену, поистине шаг андерсеновской «Русалочки» – жгучая, почти невыносимая боль, и улыбка на лице, потому что эту боль нельзя, невозможно показать, о ней никто не должен знать, не должен догадываться… «Ах ты, боль моя, любовь моя и ненависть моя!» Не отсюда ли пошла эта ее одержимость МХАТом, эта борьба, длиною в жизнь, возвращения и уходы, триумфы и поражения?

Или отвержения?

Имели ли на них право люди, отождествляющие себя с МХАТом? Имели ли они право отождествлять себя с МХАТом, с великим театром Станиславского, Немировича-Данченко, Булгакова, Вершилова наконец? Могли ли не увидеть, что перед ними мхатовская актриса, которая еще в те давние годы насквозь прониклась его духом, его эстетикой, традициями его творцов и создателей? Традициями, которые она потом, спустя десятилетия, будет бережно восстанавливать и трепетно и воинственно отстаивать на мхатовской сцене. Сцена эта будет располагаться в другом месте, в другом здании, и все же она будет мхатовской, а она, Татьяна Доронина, станет ее худруком. Но это все потом, потом…

А тогда было тяжело. Все было тяжело. Тяжелой была встреча с родителями Олега, которые считали, что в распределении в Волгоград виновата Таня, потому что Олега непременно бы оставили во МХАТе. С Олегом Басилашвили, красивым светловолосым мальчиком, с которым вместе поступали в школу-студию МХАТ, а потом вместе учились, они к тому времени поженились. Роман у них был бурный, а свадьба по-студенчески скромной, ее Таня и Олег отпраздновали в его квартире. Ни свадебного платья, ни обмена кольцами не было. Шел 55-й год, а они были комсомольцами. И вот теперь его родители считают ее виноватой в плохом распределении сына, хотя на Олега, в отличие от нее, заявок не было ниоткуда. Она молчала. Потом, после долгой паузы, Олег сказал: «Во МХАТ должны были взять как раз Таню, это все знают». Вряд ли его родители в это поверили. Они не то чтобы не любили Таню, они просто смотрели на нее, как на нечто неизбежное, что всегда бывает у сыновей. Ну, у их сына, красавца из интеллигентной семьи, безусловного, по их мнению, таланта, вот такое. Что же делать, надо с этим смириться.

Олег Басилашвили и Татьяна Доронина вместе поступали в школу-студию МХАТ, потом вместе учились, а в 1955 году поженились.

…Таня взяла зонт и вышла на улицу. Шла от Чистых прудов к Ленинградскому вокзалу, косой дождь залетал под зонт, смешивался со слезами. Она долго стояла на перроне, от него отходили электрички, а она все смотрела на мокрые рельсы, блестящие от дождя, и не знала, что ей делать с этой невыносимой тяжестью, которая камнем давит на сердце и не дает дышать. Было еще хуже, чем в тот день, когда Борис Ильич Вершилов рассказал ей, как решали «не пущать ее во МХАТ», когда она впервые столкнулась с «законами театральной жизни» – законами лжи, клеветы, личных интересов, несправедливости. Подошел милиционер: «Девушка, вы что-то долго тут стоите. Идите лучше на вокзал, подождите там».

Да, в самом деле. Надо быть сильной. Жизнь не всегда бывает справедливой. Она, наверно, и не обязана быть справедливой. И Таня медленно пошла под дождем назад.

«Тошнит. Очень»

Олег уехал на съемки в старинный русский город. Ее тоже пригласили на пробы в Одессу, на маленькую роль пионервожатой. «Солнечная Одесса» покорила Таню – синим морем, буйной южной зеленью, но больше всего своей особой атмосферой, красочной колоритной неповторимостью. Острые, сочные реплики одесситов с их неподражаемым юмором ей хотелось записывать на память. Накануне кинопробы на студии был показ только что снятого фильма «Весна на Заречной улице». Явление Николая Рыбникова еще раз убедило Таню, что успех фильма – это, в первую очередь, успех личности его героя. Ничего не спрячешь и никого не обманешь. Если он тебя «достал», достучался до сердца, то веришь в него, желаешь ему успеха, боишься за него и восторгаешься им. Если нет – ничего нет. После «Весны», после Рыбникова роль, которую предложили ей, показалась такой бедной и убогой, что бороться за нее совсем не хотелось.

Она поехала к Олегу, на его съемки, в маленький, запущенный, как все такие городки на Руси, красивый в своей старорусской красоте город. Эти съемки стали началом конца их нищей совместной, но до того ничем, никакой грязью не замутненной жизни. Олег жил в неуютной, какой-то нечистой, неприбранной комнате. Когда они вошли, за столом сидела пара, возбужденная застольем и друг другом, пикантность обстановки была очевидна, она наполняла атмосферу нечистой комнаты. Олег тоже был другой, непохожий на самого себя, словно он вступил в какой-то новый для себя круг жизни, в котором «все позволено». Он еще не освоился там, в этой новой жизни, ему еще не по себе, но… он уже не тот, что раньше. И вряд ли станет тем. Двусмысленные взгляды актера, его циничные шутки, странная, отвратительная ласковость актрисы это охватившее ее чувство нечистоты усиливали, усугубляли…

Таня ничего не выясняла и не узнавала. Но утром на съемочной площадке услышала, как словоохотливая ассистентка сказала, обращаясь к реквизиторше: «Тот уехал. А то этой тяжело с тремя-то одновременно». – «Почему тяжело, – ответила реквизиторша, – это для нее не предел». На следующее утро, когда Олег ушел на съемки, Таня собрала чемодан и пошла на станцию. Поезд был только через три часа. Прибежал Олег, пытался что-то объяснять.

Таня молчала. Ее почему-то знобило и мутило.

30 августа рано утром она приехала в Сталинград, который только что стал Волгоградом. Таню поселили в квартире рабочей семьи с тракторного завода, которая сдавала одну из комнат своей двухкомнатной квартиры. Труппа театра в основном состояла из артистов среднего возраста, самой молодой парой были Кузнецовы. Амплуа Вали Кузнецовой – лирические героини, на роль Гали в «Олеко Дундиче» они с Таней были назначены вдвоем. Кузнецовы тоже жили в коммунальной квартире, но с одной соседкой. До этой соседки в ее комнате жил Смоктуновский.

Валя тут же посвятила новую подругу во все подробности театрального быта и интриг: какие спектакли ставил Фирс Шишигин, как принимала их публика, как «съедали» этого незнакомого ей Фирса в театре и в городе, как новый режиссер Покровский, назначенный главным режиссером вместо Шишигина, решил ставить «Дундича», потому что уже ставил эту пьесу в других театрах, и она имела успех, что публика больше ходит на веселые спектакли, что можно подписаться на хорошие книги…

– А ты как себя чувствуешь? Тебя не тошнит? – вдруг неожиданно спросила она Таню, ловко накрывая на стол в своей уютной комнатке.

Правильно! Вот оно, нужное слово! Ее тошнит от всего, что с ней случилось, от всего, что с ней сделали, от отвращения, от бессилия и растерянности. Ее тошнит от жизни, и вообще тошнит, и сонливость какая-то нападает в последнее время.

– Тошнит. Очень! Очень сильно тошнит! – сказала Таня с чувством.

– Первый раз? – округлила глаза Валя.

И Таня поняла, что Валя спрашивает ее вовсе не о мироощущении и что она права. Не только от мерзости жизни ее тошнит… С ней действительно произошло то, в чем она боялась себе признаться, во что ей не хотелось верить, так неуместно это было сейчас.

– А он знает? – спросила Валя.

– Нет. И не надо, чтобы знал.

– Ладно. Я договорюсь, – пообещала Валя.

Она договорилась. Скоро Таня уже лежала в белой палате и, глядя в потолок, слушала, как переговариваются шепотом соседки по палате.

– А что девочка, которая все молчит, в первый раз?

Да, все, и плохое, и хорошее, когда-то происходит в первый раз. В тот первый раз, когда все было кончено, врач, снимая перчатки, сказала Тане: «А у тебя двойня была, мальчик и девочка. Жалко». Вот так повторилась с ней мамина судьба, у которой первые мальчик и девочка родились не жильцами. А у нее, у Тани, не родились совсем. Потом она всю жизнь будет корить себя, считая, что совершила страшный грех – Бог, пожалев ее, подарил ей деток вместо тех, потерянных мамой, окрещенных ночью и захороненных в далекой Ярославской земле, а она их еще раз похоронила. Но знали ли мы тогда, в те далекие, неверующие годы, что это грех, грех страшный и неотмолимый? Хотя душа болела, болела все равно у каждой женщины, которой такой грех приходилось совершать.

В театре ее ждали три телеграммы: две от Олега и одна от директора киногруппы «Тихого Дона». Олег звал на переговоры и якобы удивлялся ее молчанию, директор приглашал на съемки на роль Дарьи. Герасимов, снимавший фильм, приходил смотреть дипломные спектакли мхатовцев, и Вершилов еще тогда сказал Тане, что она ему понравилась. Тогда никаких приглашений не было, а теперь вот приглашают сразу на съемки. А ей не хочется играть Дарью.

Вот если бы Аксинью…

Депрессия ли была виновата, что Доронина не стала сниматься в том великом фильме, у великого режиссера? Или она, несмотря на удары судьбы, все еще не повзрослела, не научилась видеть и ценить подарки жизни? Но она и потом всегда говорила, что не жалеет об отказе, хотя всегда считала и считает Герасимова великим режиссером.

А Дарья в исполнении Хитяевой ей понравилась очень, она представлялась Тане самой близкой Шолохову, органичной и народной, в отличие от Аксиньи – Быстрицкой, которая ей казалась слишком красивой и «голливудской».

Как ни странно, из Одессы тоже пришло приглашение – на ту несчастную крохотную рольку пионервожатой. Только если уж от приглашения Герасимова она отказалась, так неужели поедет играть пионервожатую?

В театре директор почти каждый день подходил к Тане с вопросом: «Вы опять не пошли на переговоры? Я не знаю, что отвечать вашему мужу». Олег забрасывал его телеграммами. В конце октября он приехал в Волгоград. И… они помирились. Он был умен, он умел обаять и успокаивать. Олег рассказал, что никто из выпуска, кроме нее, не поехал по распределению, все устроились в московских театрах. Подумав, они решили уезжать в Ленинград, в Александринку, куда их так звал режиссер Леонид Вивьен. Из театра их легко отпустили. Никто тут не был в них сильно заинтересован, похоже, что заявка была лишь предлогом, чтобы не оставлять Доронину во МХАТе. Стоит ли удивляться? Не зря же сказал ей Вершилов: «Сделано все, чтобы вас не было во МХАТе».

В 1955 году состоялся дебют Дорониной в кино. Татьяна сыграла Зою в мелодраме Михаила Калатозова «Первый эшелон».

Светлая полоса

В Ленинграде они остановились у Таниных родителей и на следующий же день отправились в театр. В театре шла репетиция, их попросили прийти после трех, когда Вивьен освободится. «Он хотел, чтобы вы репетировали с Черкасовым Анастасию в «Великом государе», – сказала Тане его секретарша. Но ведь это же счастье! Неужели для нее наконец наступает светлая полоса?

– Давай, пока у нас есть время, съездим в Театр Ленинского комсомола, – предложил Олег. – Там наши показываются, просили подыграть.

Времени в запасе было много, поехали в Ленком. Там ребят из школы-студии МХАТ смотрели главный режиссер Пергамент, директор театра Малышев и художественный совет. После просмотра Малышев пригласил Таню с Олегом к себе в кабинет, туда же пришел и Пергамент. – Мы хотим вас пригласить у нас поработать, – сказал Малышев. – Мы начали репетировать «Фабричную девчонку» Володина. Вы знакомы с этой пьесой?

Да, Таня с пьесой была знакома. Мало того, она мечтала об этой роли.

– Когда репетиция? – спросила она.

– Завтра, – ответил Малышев. – Пишите заявления. Работы у вас обоих будет много. Труппа хорошая. Жаль, что Товстоногова вы не застали, он с этого сезона назначен в БДТ.

Так решилась их судьба. Но как же Александринка, как же Вивьен? Конечно, тут же поехали к нему, честно все рассказали, упирая на то, что в Ленкоме им пообещали много работы.

– Что ж, наиграетесь – приходите, – сказал Вивьен. – Два года вам будет достаточно?

Как, оказывается, легко разрешаются все проблемы, когда судьба оборачивается к тебе лицом! Таня с Олегом были счастливы. И какие люди, какая интеллигентность, воспитанность, понимание! Наверное, они идут еще из старого, дореволюционного Петербурга – столицы Российской империи, когда благородство было неотъемлемым качеством интеллигента…

На следующий день на репетицию пришел сам автор пьесы, Александр Володин.

– А прототип у главной героини есть? – спросила его Таня.

– Есть, – ответил Володин. – Я вас познакомлю.

И он повез ее в рабочее общежитие ткацкой фабрики. Они прошли длинным коридором с множеством дверей, Володин постучал в одну из них. На стук выглянула девушка с приятным чистым лицом. «Проходите, – приветливо пригласила гостей. – Да разувайтесь, а то промокли ноги-то, поди». Она угощала их чаем, рассказывала, смеясь, как вначале глохла от шума и грохота фабрики, как уставала больше всего от этого шума, потом привыкла, даже перестала замечать. Говорила весело, не жалуясь, не изображая хорошего человека, потому что была им, и это чувствовалось сразу, с первого слова, с заботы о промокших ногах. Таня не знала, была ли именно эта девушка прототипом Женьки или Володин представил ее актрисе как типическое явление, но знакомство помогло нащупать главное в характере будущей роли, дало отправную точку для работы над ней.

И работалось радостно, новички не чувствовали по отношению к себе ни злобы, ни зависти, столь обычных в театральном мире. Члены труппы приняли их сразу, включили в свой коллектив. А коллектив был хороший, были хорошие актеры, в чем Олег с Таней убедились, просмотрев все спектакли репертуара Ленкома. Внутримхатовские битвы из Москвы доходили до них, снова ленинградцев, в виде баек, которые казались им странными, потому что во всех них яблоком раздора была… заграница – кого взяли и кого не взяли на гастроли за рубеж. Заграница разлагала, битвы из-за поездок были жестокими и непрекращающимися, в средствах не разбирались и не церемонились. Так что, может, жестокий урок, данный Тане при выпуске, был не только злом, но и даром, который, во-первых, помог повзрослеть и понять театральный мир, избавиться от его идеализации, а во-вторых, избежать этих нечистых битв, где она, при ее тогдашней наивности, доверчивости и максималистской принципиальности, всегда была бы проигравшей стороной. Всегда, из раза в раз. Так лучше уж испытать все это однажды, пусть и жестоко.

Приезжая в Москву, они слышали от однокурсников: «Вам повезло. Вытащили счастливый билет». Словно и не было «билета» в Волгоград, когда те же однокурсники удивлялись: «За что же вас так? Вы ведь вроде первыми шли?» Из всех однокурсников больше всех радовал Женя Евстигнеев, который играл в «Современнике» и много снимался, хоть часто и в эпизодах, но каждое его появление становилось праздником для зрителя. Он пришел к ним уже на третьем курсе, они его встретили с удивлением – из провинциального театра, уже лысоватый, в поношенном костюме и стоптанных ботинках… Они смотрели на него, как на странного чудака. Что он может из себя представлять? Вершилов все это увидел тогда на их юных физиономиях, и его, видимо, покоробило. Он сказал: «Женя, прочтите нам то, что вы читали перед комиссией». И Женя прочел отрывок из Альфонса Доде: «Грешник пришел в чистилище и несмело направился к воротам рая. Апостол Петр спросил его устало, безразлично и басом: «Ну, ты входишь или… не входишь?» Апостолу надоели все приходящие, он устал, глаза бы его их не видели». И они увидели… талант. И влюбились в него, как потом влюбится в Евстигнеева и зритель. И поняли: не нужно для любви ни красоты, ни внешнего лоска – талант нужен.

Любимая первая роль – Женька Шульженко в пьесе А. Володина «Фабричная девчонка».

Вершилов умел давать уроки своим ученикам. И самый главный среди них: много работать, любить свое дело и никогда не врать. Доронина этот урок усвоила.

А он следил за ее творчеством, следил всю жизнь, писал подробные и такие нужные ей письма. Это согревало: знать, что есть человек, которому не безразлично, какой артист из тебя получается. Он ушел из жизни осенью 59-го. Таня тогда приехала в Москву на съемки, но перед тем, как ехать на студию, набрала знакомый номер: «Можно Бориса Ильича?» И услышала в ответ напряженное молчание, так что сразу упало сердце. Потом Леночка, его дочь, с трудом произнесла: «Папа умер. Сегодня». Для Тани его смерть стала ударом, наверно, не меньшим, чем для его родных. Таким, что боль от него не покидала ее долгие, долгие годы.