Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая"

– Больше она от меня никуда не денется…  – он коснулся свежего синяка на нежной шее девушки, – у нее глаза пьяные, когда она на меня смотрит. Ее повело, что называется. Она сейчас думает не головой, то есть вообще не думает…  – он обещал Невесте встречу со старым боевым товарищем ее отца:

– Он воевал с твоим папой в Испании, – шептал Саша, – он стал жертвой репрессий, но его реабилитировали. Он дружил с Вороном, они вместе летали под Мадридом, встретились в Мурманске…

Саша был уверен, что товарищ Котов в случае нужды изобразит хоть папу римского:

– Что она не расскажет мне, тем поделится с ним. У него великий дар располагать к себе людей, он гениальный разведчик…  – Саша взглянул на нетронутую картонную упаковку среди сброшенного белья:

– Пользоваться ими было бы подозрительно, – он поднял бровь, – в порыве великой страсти о таком не думают. Но я был аккуратен, ничего не случится. Даже если и случится…  – он потянулся, – я ее заставлю сделать аборт. Объясню, что пока не пришло время создавать семью. Она согласится, она пойдет за мной босиком на край света…  – Невеста был ценна для них только на своем месте. Саша подумал, что в качестве перебежчицы девушка им не нужна:

– Она перебежит…  – Скорпион зевнул, – она наплюет даже на брата в стремлении стать моей женой, но такое мне совершенно ни к чему. Надо кормить ее обещаниями, но ничего не давать…  – он не собирался приводить девушку на Фрунзенскую:

– Я простой советский парень, пусть и внук Горского, – улыбнулся Саша, – я, можно сказать, наскреб по карманам трешку, чтобы расплатиться за такси. Не надо ей видеть, как я живу на самом деле. И вообще, в этих апартаментах поселится моя жена, а Невеста ей никогда не станет…  – к «Мосфильму» их тоже везла комитетская машина:

– Она начала меня целовать прямо у колонны Большого театра…  – Саша осторожно коснулся плеча девушки, – а в такси чуть ли не разделась. Хорошо, что ребята ко всему привыкли. Ладно, надо ее будить…  – Невеста прижималась к нему всем телом. Саша ожидал, что просто так девушка его не отпустит:

– Хоть пять минут, а урвет. Истинная пиявка, и теперь мне ее долго не стряхнуть. Но дело есть дело, надо выполнять задание…

Заслышав в передней звонок, он насторожился. Здешний номер знали только дежурные Комитета. Неслышно поднявшись, Саша прошлепал босыми ногами к аппарату. В прихожей стоял сумрак, однако он не включил свет:

– Она может проснуться, а мне ни к чему, чтобы она слышала мои разговоры…  – Саша сначала даже не понял, о чем сообщает дежурный. Выслушав коллегу, он коротко сказал: «Я еду». На том конце провода помолчали:

– Нет нужды, товарищ Матвеев, начальство сейчас в больнице. Продолжайте выполнять нынешнее задание…

Отозвавшись «Есть», звякнув трубкой, Саша устало прислонился к стене. Младшая Куколка, неожиданно впавшая в кому, лежала на операционном столе в отделении неотложной хирургии главного военного госпиталя.

Аня прислушивалась к недовольным голосам, гремящим из-за двери, выкрашенной облупившейся, белой эмалью. Сверху имелось окошечко, но стекло тоже замазали чем-то вроде известки. Как Аня ни старалась, она не могла разглядеть лиц врачей:

– Их несколько человек…  – она до боли зажала красивые руки коленями, – хотя мы пока видели только комитетчиков…

Они с Павлом сидели рядом, на клеенчатой кушетке. Вокруг витал стойкий запах дезинфекции. На каталке притулился эмалированный чайник с кривой надписью: «Хирургия». Им принесли жидкого чая и два граненых стакана. Привстав на цыпочки, открыв рассохшуюся форточку, сопровождающий впустил в комнату прохладный ветерок осеннего утра:

– Можете курить, – разрешил он, – вам сообщат о состоянии вашей сестры…  – в пять утра, после возвращения с приема у китайской делегации, их разбудили настойчивые звонки в дверь:

– Наде стало плохо на гастролях, – Аня приказывала себе успокоиться, – ее привезли срочным рейсом в Москву…  – сестры они пока не видели и не знали, что с ней. Аня скривилась от тупого спазма в животе:

– У нас всегда так было…  – девушка подышала, – когда кто-то болеет, другой всегда это чувствует. Надю оперировали, она может…  – Аня не хотела даже думать о таком. Брат сгорбился, прижавшись лицом к ее плечу. Она ощутила горячие слезы на шее. Обняв Павла, девушка покачала его:

– Что ты, милый…  – шепнула Аня, – наверное, у Нади всего лишь аппендицит. У меня болит живот…  – она слабо улыбнулась, – не волнуйся, это рутинная вещь…  – Павел шмыгнул носом:

– У одного парня в училище так было. Аппендицит перешел в перитонит, он едва не умер…  – Аня подумала, что Надя могла не обратить внимания на боли:

– У нас обоих болезненные месячные. Если аппендицит совпал с этим временем, она, как обычно, принимала анальгин. Пила таблетки и танцевала, она всегда так делает. Она превозмогала себя, пока не свалилась…  – близняшки болели бурно и быстро, с температурой, зашкаливающей за сорок градусов:

– Павел не такой, он долго раскачивается, как говорила медсестра в школе…  – брат мог чихать и кашлять неделями. Аня вспомнила бархатный балдахин над детской кроваткой, аромат меда и малины. Ласковый голос велел:

– Глотайте, мои хорошие, забирайтесь под одеяло. Сейчас вся хворь из вас выйдет…  – отец менял им ночные рубашки и постели, укачивал на руках, вытирал разгоряченные лица девочек:

– Или не отец, – Аня прикусила губу, – это было летом, после смерти Сталина. Он умер в марте…  – зэка из персонала виллы не скрывали радости, – а папа приехал в июне. Он провел с нами два месяца, но в июле мы заболели ангиной. Мы выздоровели, он улетел в Москву, обещая вернуться с подарками на наш день рождения, первое ноября…  – Аня вспомнила, что сегодня двадцать седьмое октября:

– Мы с Павлом хотели послать телеграмму Наде, поздравить ее…  – восемь лет назад, в августе пятьдесят третьего года, вместо отца на вилле появились визитеры в форме офицеров МГБ:

– Нам велели складываться, – Аня закрыла глаза, – разрешили взять со собой мопсов. Нас погрузили в самолет и увезли на Урал, в интернат…  – им объяснили, что отец выполняет ответственное задание партии и правительства. Аня предполагала, что отца расстреляли вместе с Берия и другими, как выражались в газетах, шпионами запада:

– Шла борьба за власть, – подумала девушка, – в Китае тоже так случится. Мао не потерпит конкуренции, хотя бы со стороны Дэна Сяопина…  – советско-китайские отношения, впрочем, интересовали ее меньше всего:

– Они спорят, – Павел поднял голову с ее плеча, – слышишь, даже кричат…

Пока еще председатель Комитета Государственной Безопасности СССР товарищ Шелепин не привык к разносам, но именно он сейчас случался в неуютной ординаторской отделения неотложной хирургии. На продавленном диване валялось забытое байковое одеяло с казенным штампом и затрепанный номер «Литературной газеты». Краем глаза Шелепин разобрал:

– Над Бабьим Яром памятников нет…  – он бы никогда не подумал, что бывший главный гинеколог Западного фронта, полковник Фейгель интересуется поэзией:

– Впрочем, он еврей, – вспомнил Шелепин, – он сидел по делу врачей, его реабилитировали…  – Фейгель, на седьмом десятке лет, оказался в главном военном госпитале на консультации:

– И решил переночевать после операции, армейские привычки никуда не денешь. Он еще на гражданской служил врачом в РККА. Хорошо, что он оказался здесь, когда привезли Куколку…  – Шелепин посчитал за счастье, что разнос устраивал не находящийся с пациенткой Фейгель, а спешно вызванный в госпиталь член-корреспондент Академии, профессор Персианинов:

– Он штатский человек, он хотя бы не кричит командным голосом…  – Шелепин видел, что и Персианинов еле скрывает ярость. Профессор нарочито аккуратно протер очки:

– Кто…  – побагровев, он сорвался на фальцет, – кто позволил пичкать здоровую девушку, восемнадцати лет…  – Куколка поступила в госпиталь под настоящим именем, но с переправленной датой рождения, – какими-то шарлатанскими снадобьями! Кто позволил накачивать ее до ушей гормонами…  – Персианинов потряс бланками анализов, – вы понимаете, что искалечили ее здоровье, что она потеряла возможность иметь детей в будущем…  – из объяснений профессора Шелепин понял, что произошел медицинский казус:

– У нее была многоплодная беременность, – устало сказал врач, – из-за лошадиных доз гормонов. Более того, она принимала таблетки от зачатия, что вызвало опасное осложнение, венозный тромб. С ним мы справились…  – врачи вытащили девушку из клинической смерти, – но ни о какой беременности больше не может быть и речи, мы удалили трубу…  – один эмбрион, как сказал Персианинов, развивался именно там:

– Второй был в матке, – профессор помолчал. Шелепин подался вперед:

– Значит, беременность продолжается…  – проклятый эмбрион был единственной надеждой на дальнейшую работу Моцарта, – вы спасли плод…  – Персианинов смерил его долгим взглядом. На лице профессора Шелепин уловил брезгливое выражение:

– Не спасли, – отрубил он, – нечего было спасать, у нее шел выкидыш…  – председатель Комитета утешил себя тем, что у них в запасе осталась старшая Куколка:

– Вряд ли товарищ Дэн Сяопин на нее клюнул, то есть клюнул, но он не станет прекословить Мао из-за какой-то девки. Китайцы отрезанный ломоть, на них придется махнуть рукой. Ничего, мы объясним Моцарту, что произошел несчастный случай, то есть Куколка сама ему все объяснит. Она, правда, не поет и не танцует, но она сделает вид, что впала в депрессию из-за выкидыша. На доктора Эйриксена можно больше не рассчитывать…  – Шелепин не ожидал, что ученый вернется в СССР, – ладно, настоящего отца мы еще подберем. Но Персианинов прав, не стоит больше рисковать и давать им, то есть ей, непроверенные средства…

Шелепин примирительно сказал:

– Хорошо, я все понимаю. Большое вам спасибо за помощь. Я уверен, что пациентка в надежных руках…  – Персианинов шагнул к двери:

– Мы должны поговорить с ее родней, привезли же их…  – Шелепин преградил ему дорогу:

– Привезли. Вот ее история болезни…  – он передал профессору срочно отпечатанную на Лубянке папку:

– У товарища Левиной аппендицит, перешедший в перитонит…  – Персианинов даже не коснулся картона:

– Я не буду, – заорал он, – не буду лгать ее семье, товарищ Шелепин, и доктор Фейгель не будет…  – председатель Комитета отозвался:

– Будете, товарищ член-корреспондент. Вы оба члены партии, вы обязаны подчиняться ее приказу…  – даже речи не шло о том, чтобы привезти в госпиталь зэка Эйтингона:

– Он ничего знать не должен, он и не узнает…  – напомнил себе Шелепин, – он никогда не найдет ни Куколок, ни Фокусника…  – Персианинов все отталкивал папку. В дверь проснулся длинный нос, блеснуло пенсне:

– Леонид Семенович, пришли результаты послеоперационных анализов…  – Фейгель откашлялся, – я хочу добавить белка внутривенно. Бедняжка, видимо, сидела на строгой диете, для ее роста у нее почти истощение…  – Персианинов кисло отозвался:

– Нас заставляют разыгрывать комедию, Иосиф Исаакович, ради прихоти Комитета Государственной Безопасности…  – Шелепин не скрывал, кто он такой. Прошагав к папке, выдернув ее из рук Шелепина, доктор Фейгель сочно выматерился:

– Хотите врать, врите сами, – он метко метнул папку в угол ординаторской, – мы вам не помощники…  – врачи, не обернувшись, ушли. Раздраженно смяв «Литературку», подняв папку, Шелепин сорвал с вешалки белый халат:

– Все надо делать самому. Прав гражданин Эйтингон, в нашем деле доверять можно только себе, и то с оглядкой…  – изобразив на лице сочувствие, он отпер вторую дверь.

Темные волосы Нади прикрывала госпитальная косынка. Рядом с кроватью на колесиках возвышалась громоздкая конструкция капельницы. Бросив взгляд на изголовье, Аня не нашла обычной для больниц карты с кривой температуры:

– Доктор сказал, что ей дают антибиотики, это обычное лечение после операции…  – прозрачная жидкость плескалась в пластиковом пакете. Лицо Нади было бледным, под закрытыми глазами залегли темные круги:

– Она еще похудела на гастролях. Наверное, как обычно, морила себя голодом…  – Надя жила на кусочке вареной курицы и паре долек огурца:

– Рост у нас одинаковый, метр восемьдесят, но она едва перевалила за пятьдесят килограмм…  – Аня весила на десять килограмм больше. Подростком, в интернате, Надя тайком вырезала из довоенного тома энциклопедии портрет танцовщицы Иды Рубинштейн, работы художника Серова:

– Она говорила, что это ее идеал, – вздохнула Аня, – она и вправду похожа на картину…  – хлопковая рубашка открывала костлявые, выпирающие ключицы. Дверь заскрипела. Аня позвала:

– Заходи, милый…  – руки брата занимал пышный букет поздних астр. Лечащий врач Нади объяснил, что сестра действительно не обращала внимания на боли в животе:

– Произошел разлитый перитонит…  – мягко сказал он, – коллеги в Новосибирске не проводят такие операции. Надежду Наумовну спешно доставили в Москву…  – сестре сделали вмешательство по новой технологии:

– Лапароскопия, – вспомнила Аня, – врач обещал, что у нее не останется шрама…

Девушка не знала, что на лапароскопии настоял профессор Персианинов:

– Незачем полосовать пациентку, – угрюмо сказал врач, готовясь к операции, – на западе давно известна эта техника. Взять хотя бы последний номер Bruxelles medical…  – Персианинов ткнул пальцем в журнал, – видите, Иосиф Исаакович, книжка третью неделю болтается у меня в портфеле, а пригодилась она именно сейчас…  – в журнале напечатали статью Персианинова. Профессор добавил:

– Речь не обо мне. Некий доктор Гольдберг описывает похожую операцию…  – Фейгель не знал французского, профессор переводил ему с листа. Держа перед собой вымытые руки, старший коллега отозвался:

– Захолустная клиника, а делают такие лихие вмешательства, словно они в столице…  – главный врач рудничного госпиталя в неизвестном им бельгийском местечке Мон-Сен-Мартен провел лапароскопическую операцию женщине на седьмом месяце беременности:

– У нее случился аппендицит, в таких случаях есть опасность преждевременных родов, но все обошлось… – Персианинов склонил голову набок:

– Главный врач похож на вас, Иосиф Исаакович…  – он указал на фото, – здесь говорится, что он тоже воевал, только в Сопротивлении…  – Фейгель хмыкнул:

– Похож, носом и очками…  – пожилой доктор коротко улыбнулся, – но его, наверняка, никто не сажал после войны, как наших пленных, сражавшихся с партизанами, вернувшихся на родину…  – он помолчал:

– У него вышло сохранить беременность, Леонид Семенович, но нам вряд ли такое удастся…  – забытый журнал лежал на подоконнике палаты больной Левиной. Легкий ветерок шевелил страницами. Устраивая цветы во взятой на сестринском посту трехлитровой банке, Павел вгляделся в фото незнакомца:

– Смотри, – он повернулся к старшей сестре, – доктор Гольдберг…  – он сунул журнал под нос Ане, – посвящает статью памяти своей жены…  – Павел не мог поверить своим глазам. Держа Надю за прохладную руку, Аня вздернула бровь:

– Какое отношение…  – щеки сестры побледнели, Павел даже испугался. Губы цвета спелых ягод зашевелились, подросток сглотнул:

– Здесь все сказано черным по белому. Аня, это наша мама…  – помня об осторожности, он перешел на шепот. Аня всматривалась в четкие строки:

– Светлой памяти моей жены, Розы, урожденной Левиной, трагически погибшей в 1945 году…  – пальцы заледенели. Выскользнув из рук Ани, журнал шлепнулся на линолеум:

– Он ничего не знает…  – едва слышно сказала Аня, – не знает, что мама прожила еще три года, не знает о нашем рождении, не знает о тебе…  – не выпуская ладони Павла, она наклонилась к сестре:

– Она меня слышит, – подумала Аня, – а если даже и не слышит, она все поймет. У нас одна кровь, мы всегда были рядом, мы никогда не расстанемся. Она поймет меня сердцем…

На виске Нади билась голубоватая жилка. Одним ловким движением Павел спрятал журнал в крокодиловую сумочку сестры. Аня ловила немного сбивчивое дыхание:

– Нашу маму звали Роза Левина…  – она прижалась щекой к щеке Нади, – она была парижанкой. Нашего отца зовут доктор Эмиль Гольдберг. Он жив, он главный врач госпиталя в Мон-Сен-Мартене, в Бельгии. Наш настоящий отец жив, Надя…  – Ане показалось, что длинные ресницы сестры дрогнули:

– Жив, – повторила девушка, – и мы его найдем, чего бы это ни стоило.

Для визита в костел Алексей Иванович привез Маше в Кратово приличную одежду, как выразился дядя. Герцог придирчиво осмотрел кашемировое платье, пальто с рыжей лисой, фетровую зимнюю шляпку:

– И никаких растоптанных сапог…  – он пинком отправил под стол старую обувь племянницы, – надевай ботинки на каблуке и не спорь. Губы можешь не красить, разрешаю…  – из зеркала на девушку смотрело почти незнакомое лицо:

– Дядя прав, – поняла Маша, – одежда меняет человека. Милиционер, видевший меня в сапогах и платке, теперь меня не узнает…  – постаравшись кокетливо улыбнуться, она разгладила пальцем хмурую складку между темными бровями. Завитые на папильотки белокурые волосы спускались из-под шляпки на пышный мех. В больших городах Маша видела таких девиц:

– Они смотрели на меня с сожалением, а некоторые с презрением. Я для них была никто, уборщица или рабочая на станке. Но ведь когда-то я тоже так одевалась…  – Маше было неприятно вспоминать об отрезах шелка из закрытого распределителя, о французских духах и помаде генеральши Журавлевой:

– Партийцы разожрались, словно скоты, – Маша гневно раздула ноздри, – а люди в колхозах работают по десять часов без отпуска и выходных. Они держат народ на дешевой водке и колбасе из крыс, а сами садятся за банкеты с черной икрой. Понятно, почему Марта не такая, как они. Она и не станет такой, у нее другая душа…  – приемная сестра всегда носила очень скромные вещи:

– Серые платья, синие платья, белые блузки…  – Маша вздохнула, – дядя Джон рассказывал, что ее мать тоже так одевалась…  – у Марты остался брат, Николас, выживший в катастрофе самолета, где летела семья Смит.

Маша сидела в последних рядах скамеек, в стылом здании костела:

– Никакой катастрофы не было, все подстроила Лубянка, то есть проклятый Журавлев…  – она думала о бывшей приемной семье с брезгливой яростью, – они хотели опять похитить тетю Констанцу, мать Марты и Ника…  – перед визитом в церковь дядя быстро рассказал ей, как вести себя в католическом храме:

– После службы отправишься в кабинку для исповеди…  – он аккуратно переносил на листок блокнота шифр, – передашь священнику записку, попросишь его вручить листок кому-то из британских дипломатов…  – Маша робко поинтересовалась:

– Но если священник побежит в Комитет…  – герцог хмыкнул:

– Я, милая моя, несмотря на все случившееся…  – он указал на повязку, закрывающую потерянный глаз, – старый идеалист и верю в тайну исповеди. Да и потом…  – дядя затянулся американской сигаретой из запасов Лопатина, – ты с ним будешь говорить на латыни…  – Маша заучила нужные слова наизусть, – лица твоего он не увидит, а шифр…  – он помахал бумагой, – шифр на Лубянке могут взломать, но для этого им понадобится немало времени…  – герцог был уверен, что в посольстве с шифром справятся:

– В конце концов, они свяжутся с Набережной, с автором тайнописи…  – он понимал, что сама Марта в Москву не полетит:

– Легально ей сюда не въехать, даже с чужим паспортом, а прыгать с парашютом в Подмосковье невозможно. Впрочем, и не нужно ничего такого, мы сами справимся…  – племянница слегка покраснела:

– Вы вовсе не старый…  – герцог сварливо отозвался:

– Сорок шесть, ровесник твоего отца. Но ты права, наше поколение не выбить из седла. Хотя, как видишь, нам на ноги наступает молодежь, например, Теодор-Генрих…

Маша, в который раз, напомнила себе, что о кузене нельзя и думать:

– Он лютеранин, еретик, как сказала бы братия в обители. Он меня видел один раз, и то мельком…  – не думать не получалось. Она вспоминала большие, серо-зеленые глаза, в темных ресницах, рыжие пряди в каштановых волосах, легкую, лукавую улыбку:

– Его отец был аристократ, граф фон Рабе. Он антифашист, он еще до войны работал в подполье. Дядя Джон его знал с тех времен…  – дядя рассказал, что женился на младшей сестре Генриха фон Рабе, графине Эмме:

– Она погибла в Патагонии, в логове беглых нацистов, – герцог помолчал, – у нас остался мальчик, то есть сейчас подросток. Твой кузен, Маленький Джон…  – о втором браке дядя говорил мало и неохотно:

– Циона работала на МГБ, – коротко заметил он, – я тебе говорю, что я идеалист. Я надеялся, что смогу ее изменить, но ничего не получилось…  – по его словам, Циону расстреляли после будапештского восстания. Джон, на самом деле, плохо помнил случившееся во владениях мерзавца Кардозо:

– Я видел Циону в Суханово, где она пыталась меня убить. Но я не знаю, что произошло потом…  – он обходил дачное фортепьяно стороной:

– Еще окажется, что я смогу стать концертирующим музыкантом, – невесело подумал герцог, – хотя мне все почудилось, не может такого быть…  – Маша опять отогнала мысли о кузене:

– Хватит, – рассердилась на себя девушка, – ты в святом месте, пусть они и еретики…  – на мессе сидело десятка два старух и стариков:

– Никого из молодежи…  – Маша незаметно обвела глазами зал, – но он… Теодор-Генрих, сюда и не пойдет. Во-первых, он протестант, а во-вторых, в его положении это опасно…  – дядя считал, что кузен разыгрывает восточногерманского комсомольца:

– Он, скорее всего, приехал сюда на учебу по линии госбезопасности, – сказал Маше герцог, – отчаянный он парень. Впрочем, он сын своих родителей…  – Маша вспомнила, что ее отец и тетя Марта тоже впервые увиделись на станции метро «Охотный ряд»:

– Четверть века назад, когда они еще ничего не знали друг о друге…  – сжав руки в замшевых перчатках, она загадала:

– Если мы с Теодором-Генрихом еще раз встретимся в Москве, то все будет хорошо. Пусть мельком, опять в метро, но все будет хорошо…  – она помнила взгляд кузена:

– Я ему понравилась, – поняла Маша, – но он не такой, как проклятый Гурвич, как мерзавец Золотарев. Он верующий человек, христианин, пусть и не православный…  – дождавшись последнего благословения прелата, она мышкой шмыгнула в кабинку для исповеди.

– Все прошло легко…  – Маша стояла на эскалаторе, бегущем к перрону станции «Дзержинская», – священник не успел и слова сказать…  – помня об осторожности, она не собиралась болтаться по Москве:

– Надо доехать до «Комсомольской» и сесть на кратовскую электричку. Я только куплю на вокзале пирожки, дядя их любит…  – в записке, не упоминая, где находятся они с Машей, герцог предупреждал посольство о готовящейся акции в ночь с субботы на воскресенье:

– Сегодня пятница, двадцать седьмое…  – бросив взгляд на набитый утренним людом соседний эскалатор, Маша застыла, – это он, он…

Сдвинув на затылок серую кепку, кусая пирожок, он читал сложенную вчетверо газету. Маше отчаянно хотелось протянуть руку к кузену:

– Я могу его коснуться, – поняла девушка, – мы совсем близко…  – у входа на эскалатор, рядом с будочкой дежурной, расхаживал милиционер. Маша сжала пальцы в кулак, сердце зашлось болью:

– Пусть он посмотрит на меня, пожалуйста…  – зашипели открывающиеся двери поезда, он вскинул серо-зеленые глаза. Пирожок полетел под ноги толпе, газета упала вслед. Расталкивая людей, не обращая внимания на ругань, Генрих ринулся вниз по идущим на подъем ступеням:

– Это девушка с «Охотного ряда», только она по-другому одета. Она смотрела на меня так, словно она меня знает…  – вылетев на платформу, он увидел красные огоньки уходящих в разные стороны поездов. Чья-то рука, тронув его за плечо, нахлобучила на голову кепку:

– Ничего, – добродушно сказал пожилой милиционер, – шарик круглый, парень. Вы непременно встретитесь, кем бы она ни была…  – пробормотав: «Спасибо», Генрих побрел к эскалатору.

Чай из медного самовара пили за круглым столом антикварного ореха. На рассохшихся половицах веранды лежали пожелтевшие сосновые иголки. Суббота выпала ясной, немного пригревало солнце. Голубое небо над Москвой-рекой расписали белые следы самолетов. Городская навигация закончилась, но неподалеку от пышного здания Речного Вокзала, на воде еще суетились буксиры, шли груженые баржи. Густи приехала на дачу именно по реке.

Прощаясь с ней, усаживая ее в такси, Александр шепнул:

– У меня есть твой прямой номер. Я тебе позвоню, сделаю вид, что я из книжного магазина. Я скажу, когда можно забирать твой заказ. Встретимся у третьей колонны в это время…

Карман твидового жакета Густи жгла записка, полученная девушкой на утренней мессе в костеле святого Людовика. О свернутой трубочкой бумажке, вырванной из школьной тетрадки в клетку, о ровных рядах цифр пока никто не знал. Густи не показала записку коллегам из отдела внутренней безопасности, не позвонила в Лондон, тете Марте. Выбраться из посольства оказалось легко. Густи объяснила свое отсутствие именно необходимостью забрать заказ из книжного магазина на улице Горького:

– Я еще загляну в Пушкинский музей, – сказала она в столовой, – в «Вечерке» пишут, что там хорошая выставка…  – Густи произносила русские названия с немного щегольской небрежностью:

– Лучше меня по-русски в посольстве никто не говорит, – поняла девушка, – даже выпускники Оксфорда с Кембриджем…  – товарищ Котов, как он представился Густи, похвалил ее словарный запас:

– У вас милый акцент, леди Кроу, – улыбнулся он, – похож на прибалтийский…  – Густи много раз видела его фотографии:

– Наум Исаакович Эйтингон…  – она незаметно сглотнула, – он же Кепка. Тетя Марта говорила, что его арестовали вместе с Берия…  – Густи не ожидала, что Эйтингон назовет ей свое настоящее имя:

– Понятно, что Александр его знает…  – жених, как о юноше думала Густи, не выпускал ее руки, – Эйтингон кадровый разведчик, он начинал работать с Дзержинским, он ментор Александра…  – Густи велела себе забыть о тете Марте и бабушке Анне:

– Если я вызову подозрения Эйтингона, со мной случится то же самое, что с мистером Мэдисоном. Даже Александр меня не защитит…  – Густи не хотела улетать из Москвы трупом в багажном отделении самолета:

– Только сначала меня выдоят с помощью фармакологии…  – она так и не знала, что именно рассказал Мэдисон русским:

– Но Набережная переведена на режим повышенной опасности, – в чашках тонкого фарфора плескался рубиновый чай, – они могут знать о тете Марте со слов Мэдисона…  – глядя на довольное лицо Эйтингона, Густи решила, что ни в какой тюрьме он не сидит:

– Александр сказал, что его реабилитировали. Должно быть, его и не арестовывали после смерти Сталина…  – черная «Волга» привезла Густи и Александра на пристань напротив Нескучного Сада. Завидев у причала катер, девушка ахнула:

– Я никогда еще не…  – в Лондоне Густи только краем глаза видела суда, проносящиеся по Темзе:

– Тетя Марта катала всех в Плимуте на яхте, – недовольно подумала девушка, – а меня засадила за отчет. Александр вовсе не немец, он русский. Русские умеют ухаживать за женщинами…  – он бережно помог ей спуститься в катер:

– Четверть часа и мы на месте…  – юноша сам встал к штурвалу, – погода сегодня отличная, любовь моя. Товарищ Котов ждет нас к чаю…  – судя по закрытой территории дачи, Наум Исаакович Эйтингон далеко не бедствовал. Густи понимала, почему товарищ Котов представляется именно так:

– Мы все разведчики…  – она наконец почувствовала, что ее принимают всерьез, – это привычка, он не может иначе…  – Эйтингон сам хлопотал у стола:

– Я, милая Августа, живу анахоретом…  – у него был уютный английский язык, – можно сказать, героем викторианского романа…  – увидев на столе пожелтевший томик авторства бабушки Вероники, девушка удивилась:

– Вы читаете ее книги! Я бы никогда бы не подумала…  – товарищ Котов погладил обложку:

– У меня, пожалуй, единственная в СССР коллекция таких романов. Очень успокаивает, моя милая леди…  – Густи поняла:

– Если бы я не знала, кто он такой, я бы подумала, что он аристократ. У него старомодные привычки, сейчас никто себя так не ведет…  – товарищ Котов попросил разрешения поухаживать за девушкой:

– Мой юный друг не обидится…  – хозяин дачи подмигнул Александру, – он видит вас почти каждый день. Ко мне такие прелестные создания не заглядывают, зачем я им нужен…

Книга оказалась знакомым Густи романом из жизни, как говорилось в предисловии, опасной секты анархо-нигилистов. Бабушка Вероника свалила в одну кучу Маркса, Гарибальди и русских революционеров, но читался роман лихо:

– Британская аристократка влюбляется в столяра, участника покушения на царя, – вспомнила Густи, – он бежал с эшафота, добрался до Лондона…  – до Лондона добралась и русская охранка. Офицер Третьего Отделения, притворяясь рабочим, завел роман с аристократкой:

– Она разоблачает мерзавца, выносит ему смертный приговор и сама его казнит. Потом она уезжает в Россию вслед за возлюбленным, готовить еще одно покушение на монарха…  – в эпилоге аристократка и столяр, получившие пожизненную каторгу, соединялись на поселении в Сибири:

– Бабушка Вероника немало поговорила с тогдашней бабушкой Мартой…  – Густи скрыла улыбку, – видно, что она знает, о чем пишет. Но меня не ждет никакая Сибирь, я стану женой Александра…  – она видела сходство юноши с младшим братом:

– И с тетей Мартой тоже, он ее кузен. Не случайно она мне показывала рисунок, Александр известен на Набережной…  – Густи ожидала от Эйтингона вопросов о работе посольства, однако пока чай оставался только чаем. Товарищ Котов вынес на веранду яблочный пирог:

– Я на досуге пеку, – он мелко рассмеялся, – люди нашей профессии, осев на месте, становятся отличными хозяевами. В странствиях тоскуешь по спокойствию…  – он обвел рукой веранду, – по уюту…  – Густи подумала о младшем брате:

– Стивен не подозревает об Александре, – девушка разозлилась, – семья, то есть тетя Марта, от него все скрывает. Она эгоистка, она думает о собственной безопасности. Ей наплевать, что Стивен имеет право услышать о брате. Ей на всех наплевать, она пройдет по трупам, чтобы добиться цели… – за чаем Густи слушала рассказы товарища Котова о сражениях в Испании и за Полярным кругом:

– Он знал папу, – вздохнула Густи, – видно, что они много раз встречались…  – товарищ Котов говорил об их семейном кортике, о привычке отца в полете напевать себя под нос, о его чтении Библии и Сент-Экзюпери:

– Мы, можно сказать, дружили…  – он поднес Густи спичку, – ваш батюшка был замечательный человек, такие люди сейчас редкость…  – по словам товарища Котова, в сорок восьмом году, в Берлине, произошла трагическая ошибка:

– В небе это случается, – он развел руками, – наши летчики поторопились, но тогда у всех были напряжены нервы. Сейчас другое время, СССР хочет вернуться к союзной дружбе. Вы, милая леди, можете нам помочь…  – по лицу девушки Эйтингон видел, что Саша прав: