Текст книги "Сербская рапсодия"

Никита Юрьевич Брагин
Сербская рапсодия

© Брагин Н. Ю., текст, 2023

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2023

© ИП Соседко М. В., издание, 2023

Предисловие автора

Мой друг и однокурсник, профессор МГУ Анатолий Никишин однажды сказал мне (а дело было в середине 90 х годов): «Помню, как ты в студенческие годы рассказывал нам о Сербии. А мы тогда очень мало знали об этой стране, и только сейчас поняли, что сербы – наши настоящие друзья». Да, я провёл детство и юность в Сербии, там закончил школу, и для меня совершенно естественными были близость к этой стране, знание и понимание её, а главное – чувства, благодаря которым я считал и считаю Сербию своей второй родиной.

Отсюда вытекает особое личное ощущение удвоения как радостей, так и горестей, ведь если внимательно проследить историю наших стран, то видишь удивительный параллелизм событий и их связь, которую хочется назвать мистической. В XII веке в России появился замечательный литературный памятник – «Повесть о Варлааме и Иоасафе». Это переложение греческой версии XI века, которая в свою очередь имеет очень отдалённый источник – индийские предания о юности Будды. В древнерусской версии царевич Иоасаф беседует с монахом Варлаамом и решает оставить мир, отказаться от трона, уйти в пустыню и стать отшельником.

Но то, что в Древней Руси совершилось на странице рукописной книги, в Сербии произошло на самом деле, когда в том же XII веке юный Растко Неманич, принц и наследник сербского престола, после долгих бесед с русским (!) монахом бежал на Афон, принял постриг и стал Саввой Сербским, великим святителем… Огромный мраморный храм, посвящённый Савве Сербскому, стоит в центре Белграда. Внутри – великолепные мозаики, созданные совместно русскими и сербскими мастерами.

Пойдём дальше. Как могло случиться, что два величайших сражения, отразившихся в эпосе наших народов и совершившихся на Куликовом Поле и на Косовом Поле – почти совпали по времени, их разделяет всего девять лет, незначительный срок в масштабе истории? И как получилось, что для России 1380 год стал годом начала освобождения, а для Сербии 1389 год – годом начала порабощения? Но как знаменательно и то, что оба этих события стали символами великого героизма русских и сербов!

И так во всём. Первая мировая война стала величайшей трагедией как для России, так и для Сербии. Но конец войны ознаменовался крушением Российской Империи и триумфом Сербии. А в совсем ещё близкие годы мы были свидетелями распада Советского Союза и параллельного распада Югославии – и вновь совершалась трагедия двух народов – русского и сербского.

Ныне же идёт суровая изнурительная борьба между Россией и коллективным Западом, или, если выразиться иначе, между Традицией и Глобализмом, между Народностью и Космополитизмом. В этой борьбе, разворачивающейся не только на полях сражений или в экономических сферах, но и на поприще культуры, победа России будет означать и победу Сербии, поражение же России станет общей и окончательной трагедией наших народов, и это уже ясно всем.

Моё обращение к сербской теме определяется как накалом борьбы, далеко выходящим за рамки Донбасса и Украины, так и необходимостью цивилизационного утверждения (по моему глубокому убеждению Россия и Сербия относятся к единой, восточно европейской или славянорусской цивилизации, наследницы византийско балканской). И, конечно, я не могу забыть свою жизнь в Сербии, куда я впервые попал в очень далёком 1959 году благодаря своему отцу.

Мой отец, Юрий Алексеевич Брагин (1926 1995), выпускник Ленинградского университета, кандидат филологических наук, специалист по южнославянским языкам и литературе, в 50 60 годах работал в Белграде корреспондентом Радио Москва, а впоследствии, в начале 70 х годов, советником по вопросам культуры в Посольстве СССР. Ему я обязан знанием сербского языка и сербской культуры, знакомством с природой Сербии, её горами, реками, городами и сёлами, наконец, пониманием культуры Сербии и близостью к её народу. Скажу больше, так уж случилось, что первые слова в своей жизни я прочёл в четыре года на сербском. А уже потом стал читать и по русски.

В итоге я сейчас чувствую себя в долгу перед Сербией, перед своим отцом, перед собственной памятью. Я хочу сохранить эти чувства, запечатлев их стихами, и хочу откликнуться на голос сербского народа так, чтобы выразить его эпическую суровость, его лирическую нежность, его природную широту и стремление к воле, столь близкое и понятное нам, русским. Именно поэтому в книге звучат мотивы героического эпоса, народных песен и преданий, лирической поэзии Сербии. Все они сплетены с моими личными переживаниями и воспоминаниями, возвращающими меня в далёкую юность. И это не только возвращение – юность символизируется зарёй, а заря есть рождение нового. Больше того, с восходом зари солнце, распростирая крылья, разрывает горло грифу ночи, как некогда писал Фирдоуси. С верой в это я сочинял стихи, которые вы сейчас прочтёте.

Святитель Савва Сербский

 
Книгу пишет сам святитель Савва
в Хиландаре, на святом Афоне,
буквы пишет умброй тёмно бурой,
прописные – киноварью алой,
на листах, что тоньше детской кожи,
но прочней парчи золототканой.
 
 
Всех краёв милей земля родная,
оттого и выписаны буквы
тёмной умброй вспаханного поля.
Нет цены дороже алой крови,
столько раз кропившей эту землю,
оттого и киноварь заглавной
на листе законченном сияет,
а листы – то Сербии пределы,
золотые пажити Моравы,
солнечные сосны Златибора,
каменные россыпи Санджака,
снежные уборы Шар Планины.
 
 
Сабли эту книгу пролистают,
пламя обожжёт её страницы,
запекутся киноварь и умбра…
Но умрут властители и судьи,
расточатся все земные царства,
только эта книга не истлеет,
и в руках Небесного Владыки
станет нашим душам поминаньем!
 

«Царь Лазарь, наш пресветлый государь…»

 
Царь Лазарь, наш пресветлый государь —
мы все, что соль в султановом пилаве,
что луч заката в мутных водах Савы,
что в безднах моря сабельная сталь.
Что нам осталось? Быть плечом к плечу,
и принимать на щит клинки и стрелы,
и удержать у смертного предела
в душе и сердце светлую свечу.
К земной юдоли преклоним колени,
в небесной выси прошумят крыла —
земные храмы – пепел и зола,
небесный храм нетронут и нетленен.
 

Пахота Марко Королевича

 
Дремлют сабля с булавой,
ятаган – за поясом!
На дороге столбовой
Марко пашет полосу.
Небо плачет и дрожит
над землёю выжженной,
под ударами копыт
крошево булыжников.
 
 
Глыбы камня на пути
с глиной перемешаны —
никогда здесь не пройти
ни аскеру пешему,
ни визирю на коне,
ни слону орудию,
ни султановой казне —
злата многопудию.
 
 
Что посеешь, богатырь,
по кровавым рытвинам,
что родит земная ширь,
вскормленная битвами?
– Не простое то зерно,
сила в нем безмерная.
Долго будет спать оно
в колыбели Сербии.
 
 
А взойдёт – в чужих краях,
и, в зарницах адовых,
обратит бетон во прах,
опрокинет надолбы;
рухнет сталь, как водопад,
броневыми плахами,
самолёты не взлетят
с полосы распаханной,
 
 
потечёт уран ракет
плюхами навозными,
и польётся лунный свет
на травинку росную…
Будет вешняя вода
словно слёзы девичьи —
помяните же тогда
Марко Королевича!
 

Дервиш и Смерть

 
У шатра на берегу Моравы
пьяный дервиш пьёт за чаркой чарку;
бледен он, чалма его кровава,
и горит вино, слезою жаркой
по щекам из глаз полуослепших
падая кровинками на рубище —
пьёт он горе, что хмельного крепче,
рок свой пьёт, по сердцу накрест рубящий.
 
 
По колена в пепельном тумане
белогривый конь идёт неслышно,
бледный всадник в белом доломане
спрашивает, словно снегом дышит —
Не меня ли ждёшь ты, бедный старец,
ни стрелы, ни булавы не стоящий?
Овна, потерявшего отару,
мне нетрудно довести до стойбища.
 
 
Только покажи мне брод надёжный
через мутно жёлтую Мораву —
скоро, и по правде, и как должно
заплачу тебе за переправу —
отболеют плачущие раны,
примирится сердце с неминуемым,
гурии у райского фонтана
упокоят душу поцелуями.
 
 
– Светлый всадник, что тебе до брода,
что тебе до старика хмельного?
Конь твой белый чрез любую воду
перейдёт, не омочив подковы…
За Моравой тысячи отважных,
словно маки на лугу некошеном…
Там горят сторожевые башни,
там полки сошлись на Поле Косовом!
 
 
– Говоришь ты справедливо, старче —
не к тебе иду, тебя не трону.
Путь мой там, где зарево всё жарче,
всё слышнее сабельные звоны.
За тобой вернусь, когда помянут
бой на Видовдан и князя Лазаря,
и когда от венгров до куманов
гусляры былины будут сказывать.
 
 
Жди меня, когда заплачет звонами
по дорогам песня соловей,
жди, и допивай вино червонное
со слезами старости своей!
 

Сон Марко Королевича

 
На ладони горы засыпай, под покровом еловым,
ненадолго, на пару столетий, и, честное слово,
я тебя разбужу на рассвете весеннего дня,
я тебя провожу, и в дорогу дам хлеба и мёда,
и коню твоему нашепчу перевалы и броды,
только ты, дорогой мой, уже не узнаешь меня.
 
 
Ты уйдёшь безответно, лишь кровь прорастёт ежевикой,
отголосок напева заблудится в пустоши дикой,
поцелуя тепло первоцветом проснётся в траве,
грянет сабля твоя звонче молний на горных вершинах,
ятаган твой сверкнёт смертоносней, чем выпад змеиный,
тяжесть глыб и утёсов проснётся в твоей булаве.
 
 
Запоют гусляры, горьким летом тебя призывая,
и вода растечётся, и с мёртвой сольётся живая,
и державы сойдутся на пире свинца и огня,
там узнаешь ты славу, какой не бывало на свете,
будешь первым на брани и первым на царском совете,
только жаль, мой любимый, что ты не увидишь меня.
 
 
Но во веки веков, лишь вернёшься в родные долины,
вольный ветер навеет знакомую горечь полыни,
виноградом любовь обовьёт, осенит, утолит,
и направит пути, и вовеки уже не отпустит,
как родная река, донесёт до широкого устья
у меня на ладони, в небесной дали.
 

Мехмед-паша

 
Ты можешь, падишах, послать меня на бой,
и я перекрою державные границы,
и запылает кровь, и ляжет багряницей
на ток Дуная голубой.
 
 
Твои слова – алмаз, ты властен дать закон,
и отменить его, по милости Аллаха.
Я – верный твой калам, твоя узда и плаха,
стрела, летящая вдогон
 
 
бегущему врагу. Искусно, как гончар,
ты вылепил меня и опалил в горниле,
булатные клинки меня перегранили
под громы марша янычар.
 
 
Но надо мной Аллах! Из праха дум и дел,
над славою моей, пирующей, как пламя,
Он поднял и сберёг мою любовь и память,
мой клирос, где я в детстве пел…
 
 
О, родина моя! Тобой душа болит…
На Вишеградский мост лежит моя дорога —
там ждёт меня мой брат, заступник перед Богом,
всей Сербии митрополит.
 

Змей Огненный

 
Огненным змеем
закат над свинцовой водой,
руки немеют,
и в сердце огонь ледяной
льётся и стынет,
и рвётся опять в облака,
словно в пустыню
зовёт сквозь миры и века.
 
 
Змей – это полночь
в пожаре и вспышках зарниц,
в топоте полчищ,
идущих сквозь пламя границ,
змей – это ярость,
чьей силы вовеки не счесть,
змей – это кара
и жгучая страшная месть.
 
 
Ринулись волки,
булат обагрённый звенит,
ядер осколки
пронзают железо брони!
Вечная битва,
огонь, пожирающий тьму,
крови – в избытке,
воды – ни глотка никому!
 
 
Кто ты, поведай,
сквозь пепел и пламя скажи,
кровью победы
свои обозначь рубежи,
выйди навстречу,
и к сердцу прижми, что искал,
лик человечий
являя сквозь волчий оскал.
 
 
В повестях бранных
вот так о тебе говорят —
был ты избранник,
пока не сожгли твой наряд,
юноша светлый,
ты змеем очнулся во сне,
пламенным ветром
крыла развернул в вышине.
 
 
Волком да Змеем
тебя называет народ,
плачет и рдеет
закат за тобой каждый год.
Суженый, где ты —
земля о тебе вопиёт,
в облаке света
звезда продолжает полёт.
 

Изгнание

Бескраjан плави круг.

У њему звезда.

Милош Црњански. Сеобе

 
Опустошение земли,
переселение народа —
сойди с дороги и замри,
и слушай, как скрипят подводы,
как умолкает детский плач
в объятиях мужского стона —
смотри, кровоточит икона,
потрогай пепел – он горяч,
как сердце только что убитой
малиновки – её гнезда
уже не видно под копытом,
а впереди горит звезда —
 
 
одна, как Божия лампада,
неугасающий елей…
Так пастырь направляет стадо,
идущее с родных полей —
и весь народ вечерней жертвой
сквозь горла каменных теснин
по хрусту ледяных седин
идёт своей дорогой смертной —
чужие земли впереди,
бесплодье, стылые болота,
солдат свинцовые ряды,
держав железные ворота…
 
 
Пролистывая триста лет,
я вижу тот же, тёмно синий
бескрайний небосвод, и свет
звезды, горящей над пустыней.
Мы все уходим – кто сейчас,
кто завтра от своих кочевий,
о нашем горе, нашем гневе
чужой язык ведёт рассказ,
и в облаках иссиня чёрных
грохочут сорок сороков,
и умирающие зёрна
дробятся в жерновах веков…
 

Гайдук

 
У тебя в дому серебро и сталь,
арабески ножен и холод лезвий,
костяных рукоятей сухая трезвость,
бирюзовых накладок томный миндаль.
 
 
Неужели не жаль этих гордых трофеев,
неужели не слышишь, что враг у ворот,
что косматая смерть и войдёт, и посмеет,
и врагу о тебе не соврёт!
 
 
– Я давно услышал шаги врага,
мне давно известна моя участь —
арнауты прошли сквозь лесистые кручи,
батареи стоят на речных берегах.
 
 
Но сокровищ моих спасать не надо,
им тесна тайников железная клеть!
Пусть горюет жена о дамасских нарядах,
но дамасскую сталь недостойно жалеть!
 
 
Вот ударит ядро, разрывая грудь!
Упаду в траву, полечу к Престолу,
безоружным, в седой наготе глагола,
постигающим самую суть…
 
 
Пусть берёт паша пистолеты и сабли,
и, гордясь победой, помянет меня —
был он самый удачливый, самый храбрый,
был он кровью земли и душой огня!
 

1914

 
Возьми моё сердце, река,
за громы всех армий Европы,
за рваные шрамы окопов,
за грань ледяную штыка,
за жаркую смерть у виска,
за эту могильную глину,
за то, что уже не покину
твой берег, родная река.
 
 
Возьми мою силу, трава,
возьми и расти, полевая,
за то, что дожди поливают,
за то, что шумят дерева,
за раны и слёзы родства
с изрытой истоптанной пашней,
за брата в могиле вчерашней
возьми мою силу, трава.
 
 
Возьми мою правду, земля,
возьми за пшеничные зёрна,
за лемех, тяжёлый и чёрный,
за Господа и короля!
Простите, родные поля,
прости, золотая Морава,
храни мою крестную славу,
храни мою правду, земля!
 

Красный и белый

 
Алый плющ на стене белокаменной,
пятна крови на белой рубахе,
ликование жаркого пламени
над покровами бледного праха.
От взаимной вражды обессилев,
белый с красным слились и застыли,
лёд с огнём породили слезу,
а она в багрянице заката
сочетает осеннее злато
и вечерних небес бирюзу.
 
 
А потом на дороги разбитые
льётся дождь, и раскисшую глину
вороные взбивают копытами,
и ободьями наполовину
в этой жиже ползут трёхдюймовки,
с карабинами наизготовку
мужиков конвоиры ведут,
веет копотью, кровью, навозом,
смрад тифозный плывёт за обозом,
труп лежит – и раздет, и раздут.
 
 
Первым снегом укрой, бледным саваном
эту ниву, село и дорогу,
замети эту землю кровавую,
чтоб не видеть её, ради Бога!
Чтобы кровь под бинтом снежно белым
упокоилась и отболела,
чтобы насмерть замёрзла война,
и – ни стали, ни слёз, ни развалин,
только шёпот апрельских проталин,
только майских садов тишина.
 
 
Отпою, отмолю, убаюкаю,
как умею, своими словами,
перед мороком, мраком и муками.
Сам Господь осенил образами
эти зори, пожары и раны,
эту изморось, эти туманы,
этих скорбных снегов чистоту.
Припадаю в последнем поклоне,
а в глазах – словно белые кони
загораются на лету.
 

1943

 
Впереди ползёт обоз,
беженцы и госпиталь —
там вода дороже слёз,
помоги им, Господи!
Впереди во весь свой рост
скалы исполины,
позади горящий мост,
факел над пучиной.
 
 
Горы плетью по горбам
хлещет смерть крылатая —
это вам не кегельбан,
не постель измятая —
это рёбра ржавых скал,
мёртвые стремнины,
это огненный оскал
выпрыгнувшей мины…
 
 
Это жажда, всем одна —
как дожить до вечера,
это кровь, черным черна,
из пробитой печени,
это вздох издалека,
из иного мира,
это капля молока,
это ладан с миром.
 
 
Это памяти река,
сжатая теснинами,
это руки старика,
взрытые морщинами,
это гребни чёрных гор
в тихой звёздной темени,
и прощальный разговор
с уходящим временем.
 

Железные Ворота

 
Широкую силу Дуная
встречают серые скалы,
встают, тисками сжимая,
и это только начало —
Голубац башни вздыбил,
волны кипят ключом,
разят их подводные глыбы
то булавой, то мечом.
 
 
Зубчатый карпатский гребень
трещиной синей расколот,
пена в реке и в небе,
в сердце тревога и холод;
чувствуешь дрожь земную,
пьёшь ледяной хмель,
словно сквозь жизнь иную
смутно провидишь цель.
 
 
Вот она – яро свищет
железный пилум Траяна,
вот она – крови ищет
булатный клинок Османа!
Гневом твой дух измучен,
а смертная тьма горька
в глуби твоих излучин,
царственная река.
 
 
Но за последней тесниной
в прозрачной прохладе плёсов,
в тихой тени тополиной
густые зелёные косы
водорослей и лилий
вьются зыбкой строкой —
на смену истраченной силе
приходит сонный покой.
 
 
Туманы нежданной печали
плывут по дунайской глади,
и ты стоишь на причале,
и пройдены все преграды,
и чувствуешь – больше не будет,
и знаешь – уже не суметь,
не повернуть за чудом
жизни, раздвинувшей смерть.
 

Воинский храм

 
То не золото горит,
не мерцает серебро,
то не отсветы зари,
не жар птицыно перо —
это светлая свеча,
это грозная печаль,
это блещет, горяча,
сабельная сталь.
 
 
То горит патронов медь
с высоты паникадил,
и угрюмо дремлет смерть
возле воинских могил;
в медь одет иконостас,
жаркой сталью обрамлён,
и сурово смотрит Спас
с бархата знамён.
 

Крик

 
Дунайский каменный идол
кричит сквозь вечные воды,
младенческой горькой обидой
в дугу изогнуты губы.
Безмолвна река ночная,
как замертво, спит природа,
о крике никто не знает,
молчат барабаны и трубы.
 
 
Сменяются царства и нравы,
встают мосты и твердыни,
крушат друг друга державы,
поют гусляры о героях,
а он задыхается криком,
он плачет в застывшей тине,
но муки своей великой
до наших дней не откроет.
 
 
Но вот, откопан из глины
бережными руками,
он смотрит на нас из витрины,
и рыбьи глазищи как лунки,
и пальцы на рыбьем теле
сложены плавниками,
и рот его онемелый
предвосхищает Мунка…
 

Морава

 
Эти мутные ржавые воды реки,
как ноябрьская тёмная ночь, глубоки —
что там в омутах, кто его знает?
Эти зимние вётлы, как холодно им!
Снег ложится, и стынет клубящийся дым,
вся во льду сердцевина земная.
 
 
Это поле, где тлеет сырое жнивьё,
это небо, где стаей кружит вороньё,
это сердце моё, это горе моё,
молчаливое горькое горе.
Мне его не стерпеть, мне его не избыть,
и никто не сумеет до капли допить
этих слёз разливанное море.
 
 
Ты течёшь не спеша, под мостом, чуть дыша,
ты не просто река, ты народа душа,
тихоструйная струнка державы —
и у жарких песков на пустом берегу,
и в рязанском бору, утонувшем в снегу,
я тебя вспоминаю, Морава.
 

Закат над Белградом

 
Здесь в ноябре закат, как траурное пламя —
равнина за рекой усеяна огнями,
горит багровый свет меж чёрных облаков
и в ледяной воде у дальних берегов.
 
 
У древних белых стен всегда мне одиноко —
молчит моя душа, как будто сквозь бинокль
она глядит во тьму, где не видать ни зги,
где не уйти от бед, не скрыться от тоски.
 
 
Тоски, что рождена землёй, где кость на кости,
где лилии цветут на плахе и погосте,
где прошлое – зола, грядущее – туман,
а нынешнее – кровь неисцелимых ран.
 
 
Я не могу забыть, как жгли твои святыни!
Их пепел не остыл, огонь в нём спит поныне,
сомнений и тревог умом не перечесть,
а сердце чует зло и ждёт лихую весть.
 
 
Страна моя! Весна, распятая на кольях,
могильный чернозём, где травы дышат болью!
В тебе горит уран и кроется тротил,
в тебе кресты церквей и тишина могил.
 
 
И слава, что навек повенчана с печалью,
и стебелёк лозы, обнявшийся со сталью,
и сила вольных рек, и гор твоих краса,
и на земле – ярмо, и царство – в небесах!
 

«Дождь идёт, обнимая мозаику скверов и крыш…»