Текст книги "Предчувствие"

Эпилог

Сейчас, по прошествии нескольких лет, трудно однозначно утверждать, связано ли это каким-нибудь образом с событиями, что случились некогда на маленьком, мало кому известном заводе под Таллином. Но в самое короткое время после того в городском общественном транспорте водителей больше не принуждали объявлять остановки. За них с тех пор это делает специально записанная программа. Да, и эстонские кроны очень скоро были отменены, вся страна перешла на евро.

Мотиваторы. Ваш собственный корреспондент из Таллина сообщает

…Прошвырнулся в город. На табло плюс восемь. Это напротив гостиницы «Виру» – «Хобуяма», рядом магазин «Рими», перекресток. Девушка идет очень элегантно. Стройная фигурка, ножки в кофейном капроне. На личике пудра и кофейный макияж. Застряли на светофоре. Я ей показал большой палец. Улыбнулась. Хотя и у нее, как у меня, черные очки. А далее – пошли дорожки. Кому куда. А впечатление осталось.

…Попутно поговорил с бичами. Попалось сегодня много. С глазами кроликов. Охочих на предмет поговорить и чтобы дал им два евро. И окурок едва на затяжку с пальцев снимали, мол, погоди кидать, дай, я докурю. Поговорили с одним о русском человеке.

Кто-то ему сказал, что это американцы специально спаивают русских в Эстонии! А я ему сказал: «Генетику лечи! Молочной диетой». Тогда он захотел про адронный коллайдер вопрос обсудить. Но здесь уже пути у нас с ним разошлись.

Через шагов немного снова кролик. И слово чуткое ему охота бросить любому встречному. Еще бы! У него с собой на литра два фугаска. С пивом «Вальтер». Поговорили. А я пошел в кофейню и дерябнул кружку латте!

Но про то, что передирает и вызывает рвоту. Какой уже день подряд встречаю эту же самую цыганку. С тухлыми цветами. Сует их прямо в лица прохожих. Зайцев простодушных. Один мальчонка на годков семнадцать цветок от нее не взял, а десять евро вынул! Откуда ему знать?! Вот где-то с кладбища Европы они, цыгане эти, цветов с могил свежих набрали на две машины. (Я знаю, где они стоят – на улице Манежи! Там, во дворе, они и ночуют.) И выпускают жерлиц своих в Таллине и чтобы в центре народу путь перегородить. Скабрезных внешностью, совершенно некрасивых, похабных как-то, гнусных баб, и с этими все тухлыми цветами. Бедные розы!

Я глядел на их увядшие и полуживые головки! Каков маршрут им пришлось преодолеть! Чтоб здесь в центре города быть всученными людям. Как будто подарок с небес! И предлог, чтобы далее вымогать с прохожих денюжку. Но в основном народ шарахается – от цыган и их навязчивых подачек – не принимает. А молодые тормозят, покупаются на треп. И вот находят даже деньги! В своих жидких кошельках. На раздачу этим беженцам по жизни.

* * *

Вот что было дальше. Под вечер.

Прошвырнулся в город. На табло плюс восемь. Девушек не слишком видать. Скорее всего, ждут темноты. «Кетайцев» на главной улице Виру немного. Значит, не пришел их пароход. Застрял где-то в Стокгольме. В двух-трех местах играют. На скрипках и на гитарах. В некотором удалении друг от друга.

Я к ней подхожу и сразу в упор: «Из Риги?» Она отвечает: «Аха!» Интересные ножки, и бедра, и скрипка. Волос на голове дофига, перекрашенных раз так пятьсот. И не рыжие, и не красные. Только родинка с одинокой волосинкой над ее чувственной губой говорит, что у ней на лоне все как положено, в треугольнике – черное. На распочатый во все стороны футляр от ее скрипки я положил пять евро.

Иностранцев на улочках Старого города полно. К одному подошел. Живописному, лохматому. «Ты эстонец?» Он ответил: «Аха!» Я дал ему десять евро. А он мне в ответ: «Что за день такой чудный?!»

Оказалось, ему только что на соседней улочке и недалече отсель ни за что и просто так, незнакомые люди уже дали… пятьдесят! И тоже евро. Я сказал ему, потерпи. Сегодня всего-то лишь воскресенье. Вербное.

Жизнь прожить – не поле перейти

Может быть, это и нормально – поворчать, пробрюзжать и главное – выписать все на бумагу или на страницу в Интернете, типа дневниковой записи. «Жизнь прожить – не поле перейти!»

Бегут детишки по узенькому тротуару на улице Пронкси среди бела дня. Это из соседней школы их высыпали сделать круг. А навстречу машин поток к светофору спешит. Детишки смешно выполняют задание: от школы самой бегут изо всех сил, а на Пронкси уже – как попало, растягиваются, переходят на вольный шаг. Девчушки-подружки скорей пошептаться, а некоторые и ничего – добросовестно бегут.

Глядишь на это движение, и мыслишки сами бегут. «Жизнь прожить» – это похоже на урок физкультуры в школе, повторяемый раз за разом и каждый новый учебный год в каждом классе. Для каждого вновь поступившего ученика. Например, велено нам пробежать пятьсот метров. На старт, внимание… Марш! Время пошло.

…И кто-то хитро спрятался по пути за углом и курит в рукав, выглядывая на дорожку в парке и ожидая возвращения передовых бегунов, чтобы невинно так присоединиться к ним не слишком энергичным шагом. Кто-то с первых шагов начал путь тяжело, прихрамывая да поохивая, отставая от сверстников неимоверно… Кто-то ломанулся вперед наравне с самыми сильными, а затем честно отстал и продолжает свой бег, как может…

Кто-то бежит старательно, самоуверенно, ощущая поддержку мышц и всего тела, наслаждаясь своей силой и возможностью быть впереди всех. Лишь одному или паре учеников удается всунуть физруку справку, мол, бегать нам вредно и нельзя, и вообще, мы совсем недавно переболели простудой… Как долго ты бежал и как старался, и скольких обошел, а кому уступил – не имеет значения: у каждого секундомер покажет свое время… И вот через несколько домов от школы у одного из подъездов в это же самое время выносят и грузят на машину с опущенными бортами, обитыми наспех какой-то уж слишком красной тканью, чей-то гроб. Народ толпится вокруг с обезвоженными тусклыми лицами. Чего тут гадать или хмуриться?! Человек закончил дистанцию.

А у школы тем временем перед белой чертой формируется новая группа для забега, и мало тех, кто разминается, но больше тех, кто похож на толпу призывников – куда направят, там и служить. Но некоторое оживление все же присутствует. И ожидание старта тревожит, волнует живое большинство. Это вам не поле перейти![1]1
Да, правда: жизнь скучна и каждый день скучнее;Но грустно до того сознания дойти,Что поле перейти мне все-таки труднее!Алексей Апухтин

[Закрыть] Искать смысл жизни – занятие, конечно, интересное и для утонченных натур особенно. Есть ли смысл у звезд? У неба? Деревьев и птиц? У земли и облаков? Смысл возможно искать лишь там, где есть нечто подобное процессу мышления. Но каков смысл у нашего мышления и у самой этой подаренной нам способности? Задавать вопросы, на которые нет ответов. Но это тоже самое, что и ловить (или кусать) свой же хвост! Смысла нет и не может быть, то есть – и не должно его быть. Хотя бы для того, чтобы у каждого из нас был повод его придумывать! Не важно, кем это свойство человека задано – Богом ли, Высшим разумом или природой. Но придумано здорово. И со смыслом! Надеюсь, что в целом ты растешь и движешься вперед, сохраняя основной линией позитив и снисходительность к своим и чужим слабостям. И не позволяешь поселяться в душе или в сердце тоске, разочарованию, изжоге и кислоте. И ты еще свои пятьсот метров не пробежал… И хорошо, что так.

* * *

…Солнце просто ослепляет роскошью весеннего обмана, когда небо такое синее, а кругом много света, но вы едва ли нос свой из воротника высунете – ветер жутко студеный. А то, что на градуснике плюс шесть – чепуха и обман. Во дворах и с северной стороны еще стоят с утра прихваченные ледком лужи. Но это и есть тот самый балтийский берег. Когда нет календаря, а в июне загорают в зимнем пальто. Или в куртках. К погоде невозможно привыкнуть. Если ее просто здесь не бывает. Здесь есть климат. А погода – это что-то другое и, наверное, она где-то в Доминиканской республике.

Есть новость. Впервые! Сколько хожу по Таллину на предмет прошвырнуться, сегодня уже на самом выходе из всем известного в городе Виру-Кескуса меня остановила девица. Курточка – болонья, восточного типа лицо, с таким же носом и вытянутым подбородком. Худая до безобразия, но при этом как-то избыточно бледнолицая. На левой руке на пальце у нее – с виду очень даже дорогущее, широченное, усыпанное мелкими камнями кольцо, к нему постоянно при любом движении пальцев приваливается колечко видом потоньше и совсем невзрачное. Ей что-то от меня надо. А я в последнее время слегка глуховат и обычно прошу повторить вопрос. Она говорит прямо здесь среди толпы и под ослепительное солнце и омерзительный ветер:

– Не хотите ли приятных минут?

– ???

– Поедем ко мне. Или в ближайшем туалете – минет!

Вы, зная меня, не сомневаетесь в том, что же я ей ответил и как повел себя далее. Я спросил:

– А к вам – это куда? Она ответила:

– В районе Кристийне. Я спросил:

– А сколько? Она ответила:

– Тридцать евро.

Я переспросил опять:

– А это за сколько – за полчаса, час? Она ответила, что за час.

И далее перечислила весь комплекс услуг… Я, будучи докучливым с детства, опять переспросил, что, мол, а такси нас уже ждет или как? И там, в квартире, нас тоже ждут? Пара безработных мужчин? Она возразила:

– Нет, что вы?! Если хотите, то просто минет где-нибудь здесь по близости.

…Через пять минут я уже что-то выпытал у нее. Во-первых, люди (с ее точки зрения) в Таллине все какие-то бешеные, куда-то постоянно бегут и, конечно, с недобрыми мыслями. Это вот те самые люди, что мельтешат каждый день у стеклянных стен Виру-Кескуса. Во-вторых, дома она живет с родителями, с мамой, но мама сейчас в Финляндии. И каждые полторы-две минуты спрашивает по телефону дома ли она, стало быть, ее доченька?

«Телефончег» у девицы примерно 2007 года выпуска. На нижней челюсти, что никак и не спрячешь, не хватает, как минимум, двух передних зубов. С точки зрения эстетики девица не из самых желанных, даже если ты с изрядного бодуна. Я предложил ей частично оплатить размер той суммы, что входит в набор ее услуг. Отдал десять евро за предварительное интервью. Прямо за первым же попавшимся столиком в кафе, что сразу же – направо по широченному и длинному коридору. Между тем спросил, как у нее с языками, и что же она только вот русских так и тормозит прямо здесь на входе в торговый центр?! Она ответила, что финны ее понимают. Когда мы глотнули чайку и кофейку, она сообщила, что якобы работает сама по себе и над ней нет никакого контроля со стороны местных уголовников. Я ее спросил: не чепуху ли городишь?! И кто тебе позволит среди бела дня нападать на мужчин?! В центре Таллина! Она пыталась что-то путано мне рассказать, мол, у тех девиц – другие расклады, а она никого не касается. Она опять предложила хотя бы минет. Я задал вопрос, а что тебе в этом – работа, производственное задание, обязанность или сама получаешь какое-то удовольствие? Оказалось, на этот раз она мой вопрос поняла нормально и ответила, в общем-то, понятно:

– Мне это тоже нравится. Я же продолжил вопросы.

– И как там, в туалете – впопыхах, ведь у мужика и воняет, и грязно? Может быть, у тебя есть всегда с собой какие-то салфетки?

Она поперхнулась, выпивая чай и закусывая его конфеткой. Я понял, что она живо представила эту сцену. И далее стала мне прояснять про то, что в туалетах есть раковины, есть возможность перед этим делом сполоснуться.

Ну, черт с ними, с финнами, которые, может быть, и в самом деле полощут свои мясистые члены в таллинских туалетных раковинах перед тем, как препоручить их дальнейшее вне ширинок пребывание – полости ее рта.

Я, как обычно с моей стороны, задал дурацкий вопрос:

– А это происходит в мужском или женском туалете? И что же, в это время в туалетах никого не бывает, и никто не хлопает дверями туда-сюда?!

Она здесь в очередной раз стала нести околесицу про маму в Финляндии. Я между тем успел выспросить, а что у нее с зубами, и не связано ли их отсутствие с несчастною любовью? Она эту версию приняла сразу – да, зубы у нее выбиты. Само собой, пока мы общались, «мама» ей звонила несколько раз. И она сама то и дело хваталась за телефон. Ну, и головой постоянно крутила по всем сторонам. Тогда и предложила вдруг снова:

– А не хотите ли массажу?

– ?!

Я не смог не переспросить ее:

– А ты разве разбираешься в массажах? И как? И где?

Она стала опять говорить о том, что это можно быстренько сделать в любом ближайшем туалете. Вероятно, дальнейшее мое повествование вам достаточно скучно. Не буду утомлять и без того благосклонное ко мне ваше внимание. Но мне и до сего часа остается загадкой – о каких же туалетах она могла говорить, если это знают почти все: в центре Таллина порядочному человеку сходить в туалет – большая проблема?! Их попросту не существует. Если только в небольших магазинах, барчиках, кафешках да ресторанах.

На днях меня покоробил случай – на вид мужчина примерно пенсионного возраста, опрятный, ничего так с виду, не асоциал и не побирушка, но! Заглядывает в эти самые мусорные ящики, что у нас на столбах по всему городу висят, обходит каждый столб на улице.

Я его тормознул, пристал с допросом, мол, что так? И почему ты по ящикам шаришься? Собираешь эти баночки? Он рассказал, что сам краснодеревщик, яхты делал в Пирита-центре, но по возрасту теперь не слишком зовут на работу… А жена не дает ему на сигареты! «Вот и собираю баночки, чтобы купить эту пачку»…

При нынешних ценах это сурово – не менее трех евро нужно ему набрать из баночек. А если еще учесть, что каждые три-пять минут эти же самые ящики проверяют реальные бичи, прощелыги, алкаши, а среди них теперь очень часто и молодые женщины, то есть конкуренция у этого мужика и мастера-краснодеревщика – просто жуть…

Я дал ему на пачку сигарет. Так и разошлись. Это я к чему? Вот есть у человека, кажется, и дом, и семья! А вот как оно иногда по жизни складывается.

Мой друг, известный в Эстонии психотерапевт Владимир Кукк так пояснил ситуацию: «Да, понимаю! Диктатура жены убивает! Отсюда вывод: бросай такую жену или бросай курить».

Что посеешь, то и пожнешь

Апрельское шестичасовое утреннее солнце в Таллине никто не видит, и вовсе не потому, что большинство населения в это время еще спит. В городе небо перегорожено, перекрыто всевозможными сооружениями. Но о восходе солнца сообщают многочисленные блики и отражения на окнах, крышах, и их столь много, что кажется, будто весь город залит беспорядочными солнечными лучами – сочными, оранжевыми на высотных зданиях, и светлыми, блестящими, и просто ослепляющими – на домах и углах пониже. А во дворах и затемненных сквериках в это время еще могут быть сумерки.

…Смуглый и кучерявый с виду мужчина кормил птиц, то есть разбрасывал мелкое зерно, похожее на гречиху, которое доставал из пакетика. На этом месте раньше был мемориал, красивый, с выбитыми латинскими буквами и указателями на север и юг. Здесь, вправду, почти что в центре города раньше собирались почему-то птицы: и утки, и скандальные чайки, и местные голуби. Но когда этот каменный компас снесли, птицы перебрались в какое-то другое место. Как-то утром пару месяцев назад здесь все было оцеплено: кто-то оставил большую сумку, полицейские думали, что бомба. Проверяли специальным роботом.

А вот этот странный мужчина с утра пораньше пришел и разбрасывал перед собой крупу, и было похоже, что делал он это чрезвычайно настойчиво и старательно, хотя совсем не походил на местного человека. Наоборот, по его совсем не по сезону одежде сразу можно было определить иностранца, то есть какого-то заблудившегося туриста, потерявшего свой корабль и берега.

– Вы птиц кормите? Так они здесь уже давно не появляются… – дернуло меня заговорить с незнакомцем.

Мужчина на это мое недоумение среагировал косым взглядом, и я увидел сначала сверкнувшие огромные белки, а затем и его чернющие непроницаемые глаза.

– Напрасно зерно сеете, клевать его здесь сейчас уже некому! – домогал я пришельца, между тем подумав, что он вряд ли меня понимает.

И вдруг услышал:

– Мои птицы все склюют.

– Это какие же птицы ваши? Перелетные?

– О, мои птицы особенные и совсем не чета этой мелкой птичьей сволочи – дворовым пичужкам!

Я уставился на этого с виду индусского шейха, однако прибывшего к нам в джинсовой синей куртке и таких же штанах. А он, как будто на сцене, глядя мне пронзительно в глаза и не отпуская моего взгляда, продолжал:

– Они черны, как смоль, и хищны, как стервятники, они нена сытны и жадны… – этот залетный маг и клоун сделал паузу. – Им сколько ни кидай, тут же выклевывают все до последней крупицы. И как только кончается зерно, начинает действовать посев – гнев и ярость моих птиц вызывает бедствия и болезни людей, аварии и преступления. Я их кормлю, и они в этот момент безобидны. Они выжидают взмаха моей руки. Но они так быстро все пожирают, так что остановить очередной вал несчастий, вероломства и подлостей в человеческом мире невозможно – сколько ни кидай, а что толку?! И сколько горстей выбросишь, столько тут же горечи и несчастий на людей обрушится. Я сею зло!

Теперь, после такого драматического заявления, он от меня отвернулся и стал шарить рукой глубоко в своем бумажном кульке, как будто проверяя, каков еще запас у него зерна. Кто бы мог подумать? Он в едва оживающем и просыпающемся городе совершал ритуал, рассыпая бессчетно и горстями крупу, он сеял страдания и происшествия, человеческие раны и убийства, акты коварства, обмана, предательств. И они, все бедствия, как обычные зерна, бессчетно, беспорядочно устремлялись отсюда тотчас во всякую дырочку, щель или ямочку на земле. И птицы, ужасные на самом деле, жадно клевали эти подачки, подобно жертвоприношению, но их никто из простых людей не замечал и не способен был увидеть в обычном уличном и городском предутреннем ожидании.

– А те тетки, пенсионерки, которые тоже по утрам норовят покормить птиц, выбрасывают свои старческие объедки прямо под окна или во дворах, они что ли тоже вредят людям вместе с вами, и вы заодно? – продолжил я допытывать мужчину.

– Вы, как и местные старушенции, никак не можете без заботы о птицах и обязательно им что-нибудь да подсовываете, подбрасываете из подъездов и окон. Ну, эти бабки перед богом своим спешат выслужиться – помусорить у себя во дворах или в сквериках – так или как-то еще нагадить заодно дворнику. Они полагают, что без них птицам на земле жрать нечего, без них птицам не выжить. Вот и спешат, как они думают, доброе дело свершить.

– А вы-то зачем это делаете? Зачем оно вам – кормление птиц? Или как раз от нечего делать? – воскликнул я, весьма удивленный знанием этим чужаком наших местных привычек.

– Если бы от нечего делать! Нет, я – не сам. Я прислан. Лично мне это ни к черту не нужно! Но я вынужден делать эту работу. Я прислан, а не сам от себя…

Он примолк, потому что, наверное, заметил мои круглые глаза. Но через секунду-другую продолжил:

– Потому что есть тот, кто выше всех нас, он назначает каждому занятие, и нет того, кто был бы не призван! Хотя бы к чему-нибудь. У меня такая роль, у других – другая.

– Так вы же страшный человек!

– А ты еще страшнее меня! Ты кормишь не птиц и не животных… Ты кормишь человеческую веру, внушаешь людям надежду, когда все или почти все безнадежно!

– Значит… Значит, вы здесь вовсе не случайно с этой мерзкой крупой?!

– Я знаю тебя. Как же! У нас о тебе много наслышаны.

И я понял, что здесь не о птицах заботились, здесь уже по мою душу пришли.

* * *

Я вижу деревья, покрывшиеся зеленой майской листвой, но перед ними огромное здание из стекла и бетона, и над его длинной крышей много флагов, представляющих какую-то компанию и ее партнеров. Ветер колышет деревья и молодую листву, они трепетны и волнуются. Но точно так же волнуются и флаги при малейшем движении ветра. В листьях и в самих деревьях, как и в каждой тревожимой ветром веточке, движутся соки, они – живые и наполняются жизнью еще и еще. Хотя бы до осени.

А флаги соков в себе не имеют. Они – из ткани, там есть волокна и атомы и, может быть, память о том, что они тоже когда-то были живыми.

Смотрю с высоты, из окна. Мне не видно, из чего сделаны эти флаги – из шелка ли, льна или хлопка. Но я вижу ветер и то, как он действует на деревья и флаги, и потому они все в движении. И я вижу как работает мысль, и понимаю, что видят мои глаза.

Пока в нас еще движутся соки и прочны ветви, и зеленеется листва – ветер мыслей добрых и светлых – нам освежитель. И лучше всего узнать об этом уже сейчас, пока все живы. А потом – только флаги. И снова ветер. Перемен.

Гроза

А как громыхало! Казалось, что прямо из-под моей подушки пошел на этот мир и в этот день Армагеддон. (Попробовал на этот раз увидеть летний ливень в лежачем положении.) А так обычно – это восторг! Встречать и принимать на грудь и плечи, подняв перед собою руки ладонями вверх, принимать на всего себя, такого маленького и нелепого, летний ливень, и грома жуткие раскаты, и молний дикие удары!

И я, бывало, в прежние годы многажды раз стоял на берегу какой-нибудь реки или озера, оказавшись там по случаю рыбалки, и свершал сей обряд омовения – торжественную встречу грозы, и ликовал, обалдевший от потрясающего всю округу гласа природы, сил небесных и деревьев, прогибающихся под напором хлынувшей вдруг на землю воды. И промокал до нитки… И сиял от счастья, преисполненный дерзостью и только что пережитым сращением с грозой!.. А то вы не знаете, как обрываются в нас провода и, кажется, земля уходит из-под ног, когда этот восхитительный, пронизывающий нас грохот валится, как грозные скалы, с небес, и как всегда раскатисто, внезапно!