Текст книги "Предчувствие"

Мылом мыла маму рама

 
Откуда это?
Из каких глубин
Выходит геометрия
Жидкого Кристалла
И многоцветие Огня,
И звон застывшего Металла?
Гемоглобин в крови.
 
 
Зигзаг колес и скрип машин,
Мышиная возня врачей,
Дорога от пустынного вокзала
И пар надежд – туман ночи.
Распятия меня
Вам почему-то мало.
 
 
Сейчас ты просто помолчи,
Там умирая, стонет чья-то мама,
И молоток стучит тоски…
Вода тяжелая причала
Прижала чайку, та кричала.
И я, как школьник у доски.
Весь алфавит учу сначала… «Мылом мыла маму рама»,
 
 
А почернели птицы нынче рано,
Во мне навылет чья-то рана.
И капли крови на стекле,
Как из испорченного крана.
 

* * *

По поводу нищих в славном городе Таллине. Интересно одно – то, что город наш еще как туристический. Кого только не увидишь?! Со всех стран, с любой кожей и формой глаз – шумными группами и в одиночку. Идут по Ратушной площади, по улочкам со всех сторон, а на главной улице Виру – само собой. Но кто бы мог подумать, что среди прохожих как минимум треть – сами таллинцы! Любят люди свой город, любят бродить по его улочкам. Бродить и глазеть. И потому своими глазами видели, как три сезона подряд дефилировал по этим же тропам некий тип с костылем. Вот встанет он поперек аллеи и людского потока в самом начале парка или выходит сразу на главную туристическую улицу Виру и… буквально кидается на каждого мимо идущего прохожего, изображая из себя невесть какого калеку, хотя по внешности больше всего походит на громилу.

Да, а кепочку для приема подаяния позже он сменил на бумажный стаканчик, каковых полно валяется у нас по городу.

Ну что сказать про этого несчастного и страдальца? Утомленный трудами по взысканию благотворительности с чопорного местного люда и туристов, он сидел через минут сорок пять на лавочке в том же парке, где только что собирал подаяние, и жевал пирожок, подсунутый ему, судя по всему, оказавшейся тут же заботливой женой.

И ребеночек такой чернявый и кудрявенький, лет пяти или четырех, все это время ему лез на шею, норовил обвиться вокруг спины и вынырнуть у «калеки» под мышкой. От прежней немощи у профессионального нищего мало чего оставалось, разве что костыль, прислоненный рядышком к скамье…

…А вот как убивается иногда об асфальт и в том же месте, на перекрестии центральной аллеи и дорожек, ведущих к той же улице Виру, одна крайне ветхая бабушка! Трясет ее не по-детски! Хотя она и поверженная на коленях и вся согбенная, и одной лишь рукой опирается об асфальт, а другой то и дело поправляет сваливающийся на нос и бороду платок. Прямо перед нею под ноги прохожим грамотно выдвинуты пожелтевшая от времени клюка, опять же бумажный стаканчик, но в нем уже видавшая виды и махонькая иконка.

У бабки трясется все! И каждый сустав, и даже та опорная рука, а уж шея вообще интенсивно вибрирует, каково не у каждой молоденькой любительницы фитнеса получилось бы. Бабка из-под большого шерстяного платка внимательно следит за прохожими, но слишком уж старательно то и дело нахлобучивает его себе на лоб и на нос тем самым частым движением свободной руки – иногда мелькает лицо, и тогда видно, каково они у нее сердитые и даже злобные – глаза!

В общем, далее желающий понаблюдать за этой бабкой мог видеть, как она, удовлетворенная промыслом нищенки, не слишком трудно, а очень даже лихо взбиралась на приличную по крутизне известную всем горку Поцелуев у самых Вируских ворот. А там ее на скамейке поджидали еще два нищих, на вид много моложе старушки, и потому не столь успешных в добыче парней. И бабка эта оказалась вовсе и не бабка, а такой небольшенького роста поджарый мужичок с хорошо выбритыми и слегка розовыми щеками.

Он повелительно и как старший по команде выдавал какие-то строгие назидания, может быть, и уроки попрошайкам помоложе, перекусывал между делом тем, что бог послал и уже бодро пальцами отрывал пробочку от бутылочки «Виру Валге»…

…У одного мимо идущего прохожего я как-то поинтересовался, зачем же он дает этой бабке подаяние, если наблюдательному человеку видно, что это обыкновенная уличная артистка или даже артист? А прохожий не без юмора ответил, что за мастерство нужно платить! Сам он оказался бывшим моряком-капитаном на пенсии, и ему не жалко поддержать наиболее выдающиеся народные таланты среди таллинских нищих.

А есть еще одна горемычная нищенка в Таллине. Я ее называю «Таможня». Она уже который год в любую погоду и в любой сезон сидит едва ли не с семи часов утра у самого выхода пассажирского потока из таллинского порта. При ней всегда термос, комплект из дождевика и дополнительной шали. Многие из шныряющих мимо туристов Таможню давно уже знают, весело здороваются с нею, скидываются ей все в такой же, как и у других попрошаек, бумажный стаканчик.

Она за время сидения при должности у подножия порта почти выучила финский язык, о чем и не преминула мне похвастать. А что же касается ее дневного заработка… У нас по Эстонии так называемый рабочий «минимум» гораздо ниже! И один из прохожих, видно, задетый именно пониманием этой разницы в доходах, кинул как-то этой самой псевдонищенке достаточно терпко и смачно: «Хоть бы сплясала, сука! А то сидишь тут, нихрена не делаешь, а деньги сами к рукам катятся…»

Я вчера видел девочку

Я вчера видел девочку не так что космической, а именно что исключительно земной красоты. Если бы я знал ее имя и адрес, обязательно показал бы нашим лучшим фотографам и художникам, попросил бы запечатлеть это чудо в необыкновенной красивой и живой картине. Я бы и сам снял, чтобы не потерять ее образ, было бы чем! И вот мои глаза сделали эту работу.

Я вижу ее перед собой и тот мимолетный бирюзовый свет вкруг нее, и улицу вижу, дома и людей, и то, как лето набирает обороты. Нет, это была не Лолита, совсем не Лолита. Это был еще ребенок за миг до того, как я увидел ее преображение, да, видимо, тот чудный миг пробуждения и восхождения юности, чистоты и веры в только хорошее, всегда правдивое, красивое и возвышенное, и без капельки грязи, пошлятины и прочих причуд взрослого мира.

Не знаю, что за известие или какой разговор так сильно повлияли на нее за минуту до того как она появилась. Должно быть, с крыльца ближайшего дома. Внезапно, у самого пешеходного перехода и сразу на зеленый свет, когда все спешат друг другу навстречу и так же скоро проходят друг через друга, устремляясь по каким-то невидимым ниточкам в понятное только им пространство балтийского отчуждения, самоличности и городского многолюдья. Но девочка вся сияла, словно от нахлынувшего на нее счастья, она чему-то улыбалась, но как! Это были солнечные зайчики задора, воодушевления в едва заметном постороннему глазу ожерелье из девичьей природной скромности, как у той самой знаменитой Настеньки из русской сказки «Морозко».

Это был свет, идущий изнутри ее таинственного и все-таки волшебного существа, что и выдавало обычно незримую связь всякой женщины с богами и Вселенной, и чего очень часто лишены особи мужеского пола по причине их адамовой бестолковщины и тяги к членовредительству, неважно, в отношении встречных или лично на себе.

Тончайшее ваяние каждой черточки ее лица смутило меня тихой красотой, естественным совершенством и простотой, остужающей нередкий блуд нашего воображения.

Под цепким и мохнатым оком старого, давно уже седого колдуна ровное сияние вкруг ее головы и плеч, как полупрозрачное голубое пламя, метнулось и едва не расплескалось в вязком и липком уличном воздухе бензиновых паров, голубиных испарений и всевозможных дезодорантов, коими люди сопровождают в эти дни свои выходы из влажных и мрачных каменных домов на летнее солнцестояние, чтобы предаться неге неспешной прогулки в сени зеленой листвы или исполнить какую-то им одним поставленную на этот час задачу.

Девочка заметила мой, наверное, слишком далеко проникающий взгляд. И вот эта ее чудная аура метнулась и все-таки устояла и быстро вернулась на место, по-прежнему освещая лицо девочки, и восхитительная улыбка ее тут же восстановилась, разве что глаза, убежавшие с моей дороги, устремились куда-то вдаль, на дома, на крыши и там уже на синее небо.

И я уже знал в этот миг, что завтра будет дождь – обильный, омывающий, как исцеление для многих, и звенящий, как то самое чудо, которого давно все ждали, попрекая за вольности стиля и привычное лукавство наших синоптиков. Так оно и случилось, и вы все тому свидетели. Я вчера видел девочку-ангела. После подобной и как бы нечаянной встречи люди идут в церковь, а короли отсылают гонцов отыскать видение! А я, отложив на время и еще пол времени груз мирской суеты и печать этих будней, пока идет дождь, припал к столу, чтобы как можно скорее написать вам об этом.

Субъективный идеализм

Ухватил, поймал и ущипнул себя осознанно сегодня с утра неожиданным таким ракурсом: вот ты чего-то встал и пошел… (на кухню заваривать чай). И вот новый день. Еще один день на Земле.

– А кто ты и что ты? Откуда? Куда? И все-то что-то ты думаешь, и все-то что-то тебе надо. Существо? Странное однако существо. А уж сколько ты мнишь о себе, неисчислимо! Этим тяжким пороком осознанного существования вряд ли отягощены улитки или простые воробьи: чирик-чирик и отлетался! В общем, отвечай по существу. Так кто ты? И зачем? И чего ты делаешь здесь, на белом свете?

К соседу. За яблоками

Мы прибывали из нашего летнего лагеря под Хаапсалу в Таллин где-то к двадцатому августа. Готовились к первому сентября. Наивысшей точкой осенне-летнего равноденствия для нас были дни получения новой школьной формы, а в принципе, всего положенного детдомовцам обмундирования на новый учебный год. Нас в эти дни массово стригли. Некоторые из пацанов не по-детски рыдали, лишаясь летней лохматости и беспризорности. А меня прическа в то время никак не смущала, и я легко стригся налысо, благо зарастал очень быстро. Но дни выдачи школьной формы, от маечек и трусов до зимних шапок и ботинок – это было нечто. Все новенькое, хрустящее, ни разу никем не ношенное! И нигде, кроме как на складах промторга, не мятое. А запах кожи от этих самых новых ботиночек! Еще ни разу не вкушавших гуталина.

Запах новых учебников, выдаваемых также в эти дни, впечатлял детишек гораздо меньше. Но на меня влиял еще с первого класса. Обалденно нравилось то, как пахли в то время книжки. А если еще в них имелось некоторое количество картинок – это уже просилось на осмысление и разглядывание. И лишь потом, через несколько месяцев позже, в пору однообразных унылых зимних уроков – на самодеятельное докрашивание или дорисовывание простыми чернилами…

Единственное, что в эти волшебные дни отвлекало от школьных приготовлений – это тайные походы в Кадака, район частных домов. И там, за заборами, тяжелые под весом свежих плодов, нас поджидали сады. Кто-то сочинял, что некоторые хозяева, в основном нордического характера, суровые эстонцы, наученные прежним горьким опытом, намеренно выставляли поверх досок колючую проволоку и по ней пускали электричество. Дабы вразумить нас, оголтелых детдомовцев, и пресечь наши злодейские набеги.

Как бы то ни было, все это нами успешно преодолевалось, а яблоки мы набивали за пазухи, делились их изобилием с девчонками и с кем попало. Они, бывало, ненароком или по небрежности утерянные, катались на всех четырех этажах по коридорам детдома и попадались под ноги в вестибюле Вильде, 90.

Чуть попозже, когда приходило время октябрьское и ноябрьское, то есть достаточно темное, точно такую же картину можно было наблюдать в коридорах и в комнатах, но уже с конфетами. Мы прокладывали маршрут на известную таллинскую кондитерскую фабрику «Калев» – перемахивали через высоченный забор из металлических прутьев, который там и до сих пор стоит, и там теперь департамент полиции. Но перемахивали уже с некоторыми уловками.

Кому-то из нас поручалось отвлекать внимание сторожа и его немецкой, приличного роста и рыка, овчарки. И этот смельчак на фоне таллинских сумерек лез через забор нагло и чтобы его видел сторож с овчаркой, где-нибудь в противоположном углу территории фабрики. И тогда основная группа «налетчиков» бесшумно и ловко устремлялась к высоким каменным ступенькам у самого парадного входа «Калева».

Но именно там и стоял огромный мусорный контейнер, помимо отходов из рабочих бытовок, наполненный слитками разнообразного шоколада, конфет, мармелада и прочих сладостей – в качестве бракованной, предназначенной на выброс продукции. И мы это тоже грузили себе изобильно в запазухи.

А как-то нам удалось вскрыть пару складов сего самого «Калева», невзирая на мощные прожектора, колючую проволоку по вдоль высоченного забора и особо черных и злых немецких овчарок. Эти склады стояли как раз подле платформы железнодорожной станции Тонди… И уже поздним вечером у меня лично под кроватью в детдомовской комнате, как и у моего дружка по детству, Грини Танина, стояли приличные такие картонные коробки, набитые конфетами, и там же пара банок с вареньем. Клубничным.

…А затем, и нельзя сказать, что совсем нечаянно, нам удалось проложить тропу на военные склады в Мяннику. Но это уже другая глава из нашего повествования. О ней подробнее расскажу уже в другой раз. Да, где-то в то же время мы группой в ограниченном составе наиболее отчаянных и ошалелых решили пробиваться на Кавказ, чтобы забить на цивилизацию и жить там, как индейцы, благородно, возвышенно и в уединении с природой. Мы сбежали из детского дома.

Именно, когда утречком и сразу после завтрака вся детдомовская шантрапа должна была следовать обычными и привычным маршрутом к 52-ой школе, где мы и обучались в разных классах вместе с городскими детьми… Понятно, что к пятнадцати годам многих из нас, детдомовской шпаны, хорошо знали в мустамяэской детской комнате милиции. Некоторым грозили отправкой в спецшколу, то бишь детскую колонию в Синди… Туда годом раньше уже успели упаковать моего лучшего друга Кунара Сирвета…

Но к тому времени многим из нас пришлось волей-неволей познакомиться и с первыми в своей малолетней жизни зубными врачами – от сильно уж сладкого, может быть, и непомерно сладкого детства!

* * *

Осенью каждый лист становится цветком. Листочек с дерева! Что знаешь ты о жизни на других деревьях?! Думаешь ли ты о том, какова сила питала тебя на веточке, и достаточно ли весело ты шелестел в летнюю пору? Не обижал ли другие листочки и привечал ли радушно бабочек и стрекоз? И вот ветер осенний понес тебя в миры иные. И ты теперь под ногами у всех, как предтеча будущих снегов и метелей. И значит, когда-то новой весны. И ты послужишь тому еще не раз, питая землю и вдохновляя поэтов. И звезды не перестанут светить для тебя, где бы ты ни был.

* * *

Шел я как-то на днях опять ранехонько через парк, что у Виру-Кескуса, что и есть почти как в центре эстонской столицы. Ну, вы же это место хорошо знаете. В этом парке памятник известному эстонскому писателю Антону Хансену Таммсааре. Народ по всем дорожкам с утра пораньше туда-сюда перемещается. И вот уже у подножия сего самого Виру-Кескуса, на самой границе с парком стоит среди лип еще достаточно зеленых и ветром склоняемых полицейская машина.

В обычное время там музыканты, бывает, место занимают, или какие-нибудь попрошайки с бумажными стаканчиками изображают вселенское горе. Ну, а что же полиция делает в парке? А вот – под деревом и прямо под ногами у двух бравых парней из полиции, на зеленой траве – черный полиэтиленовый мешок. Приличного размера. В общем, упаковали уже. Труп какого-то бедолаги. Говорят, мужик лет сорок, с виду как бы и отдыхал после трудов каких-то ночных, может быть и обильного возлияния спиртного. Глянули поближе, нет, не дышит.

…Я задержался. И не потому, что сам из зевак, сословия любопытных. Захотелось просто глянуть – а как оно народу – зрелище такого рода и в начало дня?! А знаете, и ничего. Люди шли как ни в чем не бывало. И никто не озирался, и на полицию не обращал внимания, хотя она и заметно посреди парка переминается. И на мешок тот черный никто не шарахался. Его просто не видели. Каждый шел сам по себе и по своим делам – и молодые, и люди средней поры, и мужчины, и женщины. Спартанской такой, видать, закалки. К трупам привыкли. Или начинают привыкать…

А что подумалось? Да, мои дорогие, ничего такого особого не подумалось. Разве что представил малость – что же за человек оказался на сем месте в час ранний? И не точно ли самое будет однажды у меня самого – выйду как-то из дому – и не вернусь? И что же, мир должен перевернуться от кончины кого-то из нас?! И в одночасье отрешиться от делов своих житейских?! И перестать дышать? Вряд ли для общества это трагедия – потеря одного там или сразу нескольких имяреков… О чем вы и без меня хорошо знаете и уже видели кое-что на эту тему по недавним событиям в других городах. Но я продолжу вам докучать.

Или я не ваш собственный корреспондент?!

Капли солнца в акварель октября

 
Здесь звон разбитого стекла,
застывший в воздухе предзимья.
Осколки чувств прозрачных,
расплавленных давно.
Они так тонко небо обрамляют,
они – вкрапления каких-то точек
в окаменевшую смолу из янтаря,
немые звуки октября!
И лето, где мы вместе были:
Ты и я, как листья на деревьях рядом:
и близко, и нельзя!
Нельзя срываться раньше,
пока нас не сорвет ветрами.
Пока не выточена
через сердца тропа.
По ней пройдут неоднократно
случайные прохожие,
и прозвучат еще не раз слова,
и долго будем мы под ногами
кому ковром, кому забавой,
и ночью шороху незримых
удивится из своего дупла сова.
А было время, мы в себя вбирали
свет солнечный и сочный,
мы вдыхали нектар полуденного лета,
и на заре мы замирали,
предчувствуя свой сладкий миг.
Мы никому ничего не платили за это.
А как вокруг резвились пчелы,
шмели и стрекозы!
И нам друзьями были муравьи!
И нам смешными казались
в траве густой людские позы,
никчемными – прикрытие одежд и жесты.
Здесь столько было ожиданий,
а еще больше несбыточных надежд.
 
 
В российской глубинке мелодии фиесты.
Мафиозник – жених,
и платье из проката – у невесты!
Да мало ли историй спрессовало лето!
Но все пройдет
и желтыми дождями выпадет где-то…
 
 
Капли солнца в листьях октября:
как мед становится однажды медью,
так и зеленый цвет
в потустороннем мире – красный…
Теперь душе приходится трудиться,
чтобы эти капли не ронять напрасно,
чтобы и не дать все запросто топтать,
чтобы знали все: а жизнь прекрасна,
и осенью не страшно умирать.
 
 
Не отменил никто мелодии Сен-Санса,
и где-то дремлет виноград…
для опьянения Прованса.
И к пробуждению наводит сон природа,
на то она и осень! Время года.
 

Крутится волчок

На фоне жгучих словесных баталий дня сегодняшнего, без которых не обходится ни одна эстонская или русская газета, подумалось о «нездешнем», то есть о том, что на свете есть иные миры, где всегда цветет сирень и солнышко ласково светит. Это, возможно, внутренний мир каждого из нас. В отличие от всегда депрессивного мира – того, что наружный. Ассоциации, навеянные последними новостями из рубрики «Общество, почему-то побуждают сказать что-нибудь асоциальное.

Нетрадиционными бывают медицина, сексуальная ориентация, но возможно ли нетрадиционное сознание, то есть такой внутренний строй человека, его мыслей и переживаний, значит, эмоциональное и душевное состояние, которое ничего общего не имело бы с телевизионными новостями, национальными интересами, борьбою за нефть и политическим шулерством? Возможно ли человеку, не умирая, носить в себе свой собственный и независимый от всеобщей суеты и шумихи мир, жить по велению сердца и в гармонии с разумом?

Да-да, человек есть продукт социальных отношений: вне стаи, то бишь, без тесной связи с высокоразвитым обществом, как утверждает историческая наука, обезьяна никогда бы не слезла с дерева, а питекантроп так и остался бы в пещере. Недоумевающий читатель, пресекая мою «демагогию» и занудство, может сразу возразить:

«Что ты? Мы, как и большинство землян, так и живем – индивидуальным сознанием и очень даже традиционно – каждое утро ходим на работу, читаем газеты, а вечером отдыхаем в семейном кругу.

И в голове нашей все гармонично: мы осознанно отдаем трудовую дань обществу, чтобы было на что покушать, но внутри себя мы носим свою неповторимость, свои радости и слезы, и мы не имеем ничего общего с грязными политиками и прочей международной ерундой. Да, мы ни в чем предосудительном не участвуем. Поем песни в гостях на днях рождения, выпиваем стопочку водки, пестуем детишек, по воскресеньям посещаем храм, в хулиганстве и грабежах не замечены, мыслим благочестиво, и все у нас хорошо, почти не болеем, здравы умом и телом».

Я сам себе так и говорю: «А вот ты вместо того, чтобы докучать честным людям, погляди на себя. Чего тебе не хватает? Что ты все время бурчишь и точишь ножик? Живи как все, без заморочек, без тараканов в голове, и не гоняй поганки. Проснулся, попил чайку и на работу. Поработал, пришел домой, обнял жену и притух у телевизора. Ночью – спи! А утром – все снова. А забивать себе мозги мировыми проблемами просто глупо, без пользы. Или ты не такой как все? Другой. Посторонний, может? А то еще нетрадиционной ориентации? А? Слышь, чего замолк, философ ты наш смурый?»

Не замолк. Шкрябаю. Пером вывожу размышлизмы, как на скрипке начинающий музыкант отстреливается от кого-то очередями стаккато, причем сразу у вас за стеной. Да, социальность из «гомосапиенса» не выдавишь, это и есть то, что названо «выдавливать из себя раба» хотя бы по капле и каждый день.

– И много надавил? – спросит меня опять оппонент. – Смотри, не опрокинь сосуд. Или ты прямо на пол, себе под ноги брызги разбрасываешь?

Социальность наша есть пагуба. Раньше она нам помогала, когда мы были дикими. А настала цивилизация, она стала нам вредить. Мы разучились быть сами собой. Мы теперь – говорящие машинки. Что нам внушило общество, то и носим в голове. Что показывают по телеящику, тем и напичканы. И детям своим внушаем: «Не высовывайся!»

Мы лжем сами себе и друг другу о том, что у нас все в порядке, и ум наш не знает сомнений, и сердце наше не болит. Мы думаем, что мыслим сами, по своему усмотрению. Но мы заряжены с детства установками общества, мы не умеем быть сами собою, потому что этого не требуется. Наоборот, избыточная независимость вызывает едкую критику со стороны окружающих, а близкие, вообще – насупив брови на это дело смотрят.

И так до смерти мы пропитаны солидолом, как ветошь тракторным маслом, своей социализацией. А приходит момент болезни, наступает пора итогов – мы вдруг отчетливо видим: все, что было ценным в буднях, то суета, пустое – беготня по кругу. И на самом деле совсем не важно то, что творится в обществе и куда оно движется и к чему. Важно то, что у нас в голове, и то, что стало с нашей душой. Значит, не в решении мировых проблем и обличении вечно плохих властей наше спасение.

Выход – в нашем внутреннем мире. Но сначала нужно туда зайти. Но когда? Утром опять на работу. Так крутится волчок! И человек человеку становится волком. Улыбнемся?