Текст книги "Предчувствие"

Полковнику никто не пишет

Из криминальной хроники

«Машина ВАЗ-2115 с телами четырех человек была найдена на трассе М-4 Дон неподалеку от поселка Рассвет утром 8 июля. Вскоре выяснилось, что погибшие являются семьей подполковника СОБРа. Они возвращались домой из отпуска и, видимо, в момент нападения все спали.

Газета «Комсомольская правда» называет имена всех жертв: помимо 35-летнего Дмитрия Чудакова убиты были его 33-летняя супруга Ирина, 7-летний сын Александр и 11-летняя дочь Вероника. «Коммерсант» уточняет, что сам Дмитрий Чудаков и мальчик погибли от выстрелов в голову, женщина – от выстрела в голову и ножевого ранения в шею, а девочка – от ножевых ранений в спину. Позднее машину пытались поджечь, но она не загорелась. По данным «Комсомольской правды», вещи погибших были обнаружены брошенными неподалеку от автомобиля.

Глава пресс-службы ГУВД Алексей Полянский рассказал «Коммерсанту», что основная версия следствия – разбойное нападение с целью ограбления. Однако рассматривается и версия мести за профессиональную деятельность спецназовца. Бывший начальник Волго-Вятского РУБОПа Иван Кладницкий, знавший погибшего, рассказал газете, что Чудаков девять раз был в командировках на Северном Кавказе и участвовал в задержании особо опасных преступников».

* * *

Мы не умирая можем знать не то что о прошлых, а как будто сейчас идущих своих других жизнях. В обыкновенном сне. И мы думаем, что это наваждение. А это – невидимый для спящих духовно – реал.

В поезде было душно и тесно. Поезд ехал в Москву. Из горячей точки. Набитые тюками, корзинами, узлами и одеялами купе, и люди, не похожие на беженцев, и не видно, чтоб опаленные войной. Развязность, непринужденность, навязчивость поговорить. И материнские глаза. Они еще искали сына. Вот, даже в поезде, идущем в никуда. А там, за спиной, мальчишка числится без вести пропавшим.

…Стриженный под ежика, седой, сухой, жилистый и крепкий в свои сорок пять подполковник ехал среди гражданских в Москву, где его ждали погоны полковника. Фуршет. Прием у генералов. Встреча в Кремле, где ему пожмут руку и будто вложат в нее какую-то гадость. И через несколько месяцев он уйдет в отставку. Боевой офицер. Командир морпехов. Головорез с глазами ребенка. Убитый многократно из засады. И выживавший много раз, когда врачи всем говорили, что в нем, военном человеке, и выживать-то нечему!

Он воевал среди гражданских. Переодетых в мирных людей беспощадных врагов. И другой раз, бывало, на команде «Огонь!» он делал осечку. Среди разорванных тел, гари, копоти и запаха фугасов, среди мелькающих фигур, стреляющих в него из-за укрытий, ему мерещились простые мужики и просто женщины. Они за что-то воевали. И он за что-то воевал. А в душе он оставался миротворцем. Он честно служил. Он выполнял мужскую работу.

Он много раз на рассвете стоял в траве, и солнце еще не освещало поле боя, и стена из гор Кавказа сужала мир, как оптический прицел. И он размышлял, что значит «небо в овчинку»? И он обращался мысленно к тем, кто был в городах и деревнях за его спиной: «Спите спокойно. Пока я здесь, с вами ничего не случится». И Родина его была не здесь. Родиной была война. А отпуском-командировкой были поездки за новым назначением. Однажды он ехал втайне от всех к своей женщине. Москвичке. Интеллектуалке. Курившей вместе с кофе тонкие сигареты. И рядом с ее пачкой на ночной тумбочке лежал его «Беломор».

В поезде играла группа «Би-2». Из радио в чьем-то купе. Или из магнитофона. Полковнику никто не пишет. И он, внимая этим словам, содрогался от пронзительной правды, скрытой в нечаянной песне. Ее писали не для него. И вовсе не про него. А вышло так, что для него. И про него!

И вот теперь за его спиной была война. А впереди была Москва. Женщина. Мир. Заслуженный отдых.

И он вышел в тамбур. Покурить «Беломор». И через минуту в тамбур зашел из другого вагона с виду малолетний парнишка, совсем юнец. И он озабоченно прильнул к стеклу противоположно. И резко поворачивал голову в сторону полковника, бросая в него колючие и воспаленные взгляды. Он не был из чеченцев, этот юнец. Это был московский наркоман. И папа его служил в Генштабе. А сын промышлял коноплей, попробовав до этого и воровство, и изнасилование малолеток в подворотне, и многое еще, что связано с цинизмом, презрением ко всем живущим и пресмыкающимся духом. Юнец этот никогда не был героем. Он все делал исподтишка.

– Слышь, батя! Дай беломорину. Я кому сказал?! Оглох что ли, козел?! – раздалось вдруг, как звон разбитого стекла.

Полковник не то что оглох. Он просто ослеп от удивления. Он таких пацанов спасал. Он отправлял их служить на камбуз, он их выводил в безопасное место, видя в них испорченных детей, ну, просто не способных к бою.

– Сынок! Ты что? – спросил полковник, как отец подвыпившего в первый раз и провинившегося сына.

– Ты че? Не понял?! – парень проскрипел в ответ и скривил рот. Он был в своих видениях. Ему казалось все противно. Ему послышалось «щенок». Он ненавидел. И он решительно так оторвался от двери и из другого угла тамбура в доли секунд оказался прильнувшим к полковнику. – Папаша! Ты че ли охренел?

Смазливые и подлые глаза пацана снизу, почти с груди настоящего мужчины сверлили ему очи и по лицу его блуждали. Мальчишка так жадно смотрел в его глаза, он хотел увидеть в них свой страх. А не увидел. И всадил мягко полковнику в живот спрятанный в рукаве достаточно железный нож.

Поезд ехал из горячей точки. Парень поспешно ушел в другой вагон. Дверь в тамбуре осталась слегка открытой. И группа «Би-2» пела: «Полковнику никто не пишет»…

Война продолжалась. Все ехали в Москву. Сильный, прошедший Крым и Рым, мастер рукопашного боя, командир отборного батальона, миротворец в душе, полулежал в грязном тамбуре, измазанный собственной кровью. И детские голубые глаза его смотрели из небытия на онемевших от ужаса и ломящихся теперь из вагона сюда пассажиров.

Я это к тому, что вполне и очень даже зрелый, сильный человек может стать легкой добычей недоноска.

Пневматический сюрреализм

Возможно, моя самая главная симфония еще только впереди. Но уже сыграны и увертюры, и прелюдии, и некоторые пьески… А вот однажды я услышал дивную музыку, никем из людей еще не сочиненную.

Это вот, как бы широкая, во всю стену панорама зимы. Поля, поля, сугробы, лес. Загадочный такой. Справа – край избы, слева различима лавка, что-то от прялки, другие деревянные изделия, которые были обычны и ладны в крестьянском быту.

И дерево, само дерево! вдруг тихо так, деликатно что ли начинает играть…

Это дверь, косяк у нее и крючки, и все из дерева… Это не скрип, это осознанные звуки, это – ноты! Ей откликается веретено на прялке, затем вступают в игру и напоминают о себе кухонные доски, скалки что ли, поварешки, ложки. Все деревянное – полированное от многолетнего служения и потемневшее, и еще молодое, только что отструганное, но украшенное каким-то медовым лаком – оживает и начинает очень даже гармонично, красиво вести свою мелодию. Каждая порода дерева – в самобытной тональности, каждое изделие звучит по-своему. И дальний лес каким-то образом вступает хоровым басом в эту дивную и естественную музыку, которая превосходит по сочности и живости все синтезаторы мира!

И вот что вижу: в этом оркестре нет несогласия, у этих странных музыкантов никто не может взять нот больше или выше, чем надо, и поэтому каждый исполнитель на своем месте выдает из себя все что может, на всю катушку! И выделывается, как хочет, но только чтобы совпало с общей гармонией! Это – воистину какая-то симфония, и явно – не человеческих рук и ума дело!

Они, эти деревянные музыканты, в себе самих каждый имеют, что ли, меру, и знают, что им вместе надо играть: никто никем не руководил, но каждый старался, как мог.

Я даже следил за амплитудой, за шкалой какой-то звука. Казалось, вот сейчас эта прялка и нарушит строй, так у нее колесо залихватски запело-разыгралось. Ан нет! Звуки были столь рассыпчаты, мелки, множественны и все стремились куда-то радостно ввысь и достигали там ее – невиданную никем и никогда… сладкую тишину, и не нарушали все равно общего рисунка, наоборот, привносили в мелодию свой задушевный колорит, свое просто необходимое в ней сочетание аккордов! Это не была искусственная музыка.

Да, я видел, ограничений там не было, но каждый сам имел в себе необходимую границу и потому самовыражался бесподобно виртуозно.

А стена эта, что предстала вдруг передо мною широкой зимней панорамой, была обыкновенной стеной больничной палаты. И температура была за сорок! Кайф! Заснешь – и не проснешься. От удовольствия.

Ну, вы сами все понимаете: просто это был обыкновенный сюрреализм, спровоцированный на сей раз элементарной пневмонией.

Не мастер-класс, конечно, но некоторые упражнения для тех, кто любит читать, да и сам горазд черкануть пару строк

Это частенько используется в кинематографе, но еще раньше научились использовать литераторы. Суть упражнения или приема: например, дается экспозиция какой-либо ситуации с последующим повествованием, где через описание выстраивается ряд сменяющих друг друга картин. В перечне предметов, возможно, природных явлений называется (показывается) нечто мимоходом и без акцента, то есть на общем фоне этот предмет (какая-то вещь, деталь) должен быть неразличимым, естественным, не вызывать никаких преждевременных ассоциаций, не бросаться в глаза читателю.

Но в дальнейшем, по мере развития сюжета, этот предмет вдруг выходит на первый план, становится знаковым и чрезвычайно важной деталью всего повествования, если уже и не самим ключом к развязке всей имеющейся в сюжете интриги. Но таких «засад» или подсадок у лихого и к юмору не очерствелого автора в тексте может быть целая вереница. И они все между собой сплетены, создавая некий поначалу невидимый механизм раскрутки сюжета, отображения переживаний и поступков героев – чтобы уже в самом конце вообще придать новый смысл и объяснение всему только что прочитанному. И тогда вы, имея в виду такого писателя, не без причин прищелкните языком – от восхищения и с пониманием! И кивнете головой одобрительно, вытянув при этом вперед и скривив так смешно на бок губы: «Вот же сукин сын! Эко хитро загнул! А ничего так, книжонка-то читается!»

Следите за руками фокусника!

…На заброшенном хуторе не сохранилось ничего примечательного. Покрытый бурьяном холм выдавал угол фундамента, как и торчащие из густой травы несколько сложенных друг на друга камней, еще подсказывали, где же здесь точно стоял некогда дом, а где располагалась клеть. Сохранилось семь или шесть яблонь.

Должно быть, по границе сада когда-то росло несколько кустов черной смородины, теперь плотно окруженных высоченной осокой, пахучими зарослями дягиля, иван-чая, молодыми побегами дикого ивняка и ольхи.

Этот дикорастущий оазис из кустов и трав мог указывать, что где-то подле них раньше был колодец или помаленьку, год за годом, и до сих пор пробивается через землю, набирая силы, подземный источник. Но он вряд ли когда-нибудь станет живительным ручьем из родниковой воды, а вот мочилом-болотцем объявится очень скоро, особенно если тому помогут летние ливни и дожди.

Ероха видел, что кроме кротов, в какой уже раз мелко обработавших местную землицу и оставивших по всему заброшенному саду черные пирамидки, никакой другой живой силы здесь не водилось. Никаких вещей или вросших в траву и землю остатков человеческого жилья не сохранилось.

Ближайший к краю деревни дом стоял на фоне синего неба и в очертаниях походил на огромный покосившийся, латанный-перелатанный, вымытый дождями, выскобленный ветрами скворечник. И стекол в окнах заброшенной хоромины давно уже не было. А относительно свежие доски, кое-как перекрывающие эти окна, так и оставались пока что никем не востребованными. Непонятно, почему.

Любые развалины и заброшенное жилье очень быстро разбирались и потихоньку растаскивались немногими соседями или заезжими из других деревень гостями и добытчиками. Так и Ероха, обычным делом разглядывая попавшийся ему хлам и остатки человеческого жилья, высматривал, а нет ли чего-то годного?! Он ведь и на рынках точно так же ходил, бывало, частенько по барахолочным рядам – просто разглядывая товар и не имея конкретной задачи, а чего же ищет, однако же уповал на то, что идея сама собой явится, как только в поле зрения попадется какой-нибудь нужный предмет или вещичка.

В сенях со стороны, где раньше был выход в сад и уборную, зияла дыра – от стены ничего не осталось. Под ногами и по углам валялся человеческий мусор: нехитрая посуда, покрытая сверху истлевшим тряпьем, и здесь же – куски проволоки, обломки прялки, разломанные фасонные досточки от бочонка, массивная щетка для обработки овечьей шерсти, подошва от кирзового сапога, черная кожаная перчатка, обрывки брезента. Здесь же небрежной стопочкой сложились несколько старых школьных учебников, пустые и совсем уже ржавые жестяные баночки, приличный кусок оселка, ручка от косы, расколотый чугунок, растрепанный рукав от телогрейки, чурбанчик с глубоко вбитым железнодорожным костылем, видимо, для домашней слесарки – ремонта обуви или чего-нибудь из утвари и набивки той же косы.

В левом углу сеней оказалось свалено как попало несколько старых-престарых досок, должно быть все, что осталось от чулана. А двери в избу уже кто-то вынес на улицу, да там сразу у входа и бросил ее в траву.

* * *

На обратном пути Ероха решил обойти еще пару развалюх и посмотреть хотя бы на них со стороны, и что там в них осталось, и что еще не подобрали с заброшенных дворов и не переместили в свои нехитрые хозяйства соседи?.. Проходил мимо домины здешнего старожила Алферова, как увидал его самого, сидящего на крепкой скамье под стеной избы и покуривавшего табачок, духмяный да колдовской запашок которого распространялся далеко по двору.

Ероха похлопал себя по карманам и обнаружил, что остался без спичек, а тут ему захотелось срочно закурить. Свой коробок, видать, забыл он на столе у Вани Грана.

– Здорово, хозяин! Огоньку не найдется? – прокричал через тын Ерофей прищуренному от густого табачного дыма Алферову.

– А то не видишь сам! – отозвался Алферов как-то грубо и наблюдательно. – А как бы я сидел-курил тут без огоньку?! Дык, ты того, заходи, раз уже зашел! И раз без спичек по улицам ходишь… А еще курящий!

Ерофей помнил этого мужика Алферова, помнил, что он и раньше был не ахти каким любезным да гостеприимным к людям. Его как-то бригадиром для всей деревни совхозная власть назначала, но народ не слишком долго в послушании у него оставался – нашли люди деревенские, какие слова против него сказать начальству и добились, что очень скоро заменен он был на Степку Крысина.

Несмотря на ворчание, какое-то правило гостеприимства Алферов все-таки соблюдал. Может быть, от совсем уже скуки и пустоты деревенской. Или захотел выведать про Ероху. Узнать чего-нибудь дополнительно. Так-то он, несомненно, знал, чьих Ероха родственник, к кому погостить приехал, у кого остановился.

Еще в детские годы, когда Ероха приезжал к деду на летние каникулы, он часто видел Алферова у автолавки, где ожидание деревенским народом передвижного магазинчика, как и длительное стояние в очереди, обычно превращались в веселое общение односельчан. В далекие годы отец Алферова в дружбе был с дедом Ерохи, а такие вещи в деревнях всегда учитывались и почитаются до сих пор.

И они с минут пяток, Ероха и Алферов, посидели рядышком, покурили, поговорили за жизнь и за политику: успели, так сказать, перекинуться мнениями. Алферов поинтересовался, как в городах нынче живется народу, и не собирается ли Ероха в родные по детству места возвернуться, чтобы и поселиться на дедовой земле?

– Пока точно еще не решил. Сами видите, какая здесь теперь кругом глухомань стала. Если не в Мильцах, то поближе к райцентру можно будет попробовать обосноваться… Кто его знает?! И чем черт не шутит. А если получится, найду приличное жилье, то и пожить можно.

– А тут, знаешь ли, пробуй – не пробуй, только оно не имеет резону. Или сразу живи, или не собирайся совсем, – посоветовал Алферов. – У нас тут некогда пробовать. И места порядочного нет, и времени не хватит. Ничего не успеешь. А как окажется оно, что ошибочка вышла, и что не пригоден ты для сельской жизни?! – Алферов с ног до головы смерил взглядом сидящего рядом с ним Ероху. – Это теперь городские в деревни все ломятся. Да, не каждому по силам и по характеру жизнь наша деревенская.

Алферов, пригасив слюной самокрутку и примяв ее осторожно зачем-то еще сверху кончиком мозолистого да всего как-то испещренного трудовыми морщинами и заскорузлого пальца, деловито приподнялся со скамьи:

– Ты меня звиняй, но я дровишек малость поколю. А то говори с тобой, не говори, а работку человеку тоже работать надо.

– Да, ладно! Понятное дело, – отозвался Ероха. – Я тоже пойду! Пошахаю дальше. Загляну еще к вам как-нибудь. Если не будете против.

– А мне-то что против? Человек он и есть человек, чтобы гостем по гостям ходить.

– Да, а я можно с водочкой как-нибудь к вам зайду?

– Ну, с водочкой так с водочкой. Рады встретить. Огурчик найдем, махорочки скурить скурим.

Алферов подошел к раскиданным в траве поленьям, из одного из них выдернул топор, тут же поднял прилаженную для рубки дров, то есть обрезанную по пальцам, как у городского мотоциклиста, перчатку.

«Видать, бережет мужик руки-то от мозолей», – мельком подумал Ероха. Оно, конечно, для сельчанина трудов всяческих натужных, да особо в летнюю пору, не оберешься.

– Однако же, отчего же она у него одна, перчатка-то?! – заметил невзначай Ерофей, уже выйдя на деревенскую дорожку. – Мог бы и другую руку поберечь, да только, наверное, нечем… Но оно и вправ ду, никогда не видал, чтобы в деревнях люди в рукавицах чего-то де лали, а тем паче в перчатках!

Этот Алферов – молчун, наверное, не такой уж простой мужичонка и, ясное дело, себе на уме.

* * *

Ваню Грана Ероха нашел в хлеву: тот натирал сеном какое-то явно не колодезное и старенькое ведро.

– А, Ерофей! Здорово! – приветливо и живо встретил его Иван. – Это чего же я думаю, что с двумя-то ведрами за водой ходить – оно лучше будет. И в хозяйстве сгодится, и для спины надежнее, а то с перекосом, понимаешь, хожу, так бок потом ломит и ноги ноют!

– Да ты же тогда тачку справь и бидоном сразу заправляйся! – посоветовал Ероха. – Однако же куда тебе столько на одного водицы?! Впрочем, лето, жидкости живой в деревнях всегда поболее нужно, чем в другую пору.

– А ты же видел, я махорочку тоже поливаю, вместе с огурчиками. Конечно, как без воды?! Да только ты и за бидон не пустое сказал. Сколько думаешь еще пожить у меня? Может, бражечки успеем справить? Сахару у меня есть, а дрожжец у Нюши Угловой спрошу.

– А как не сразу же нес бы ты сахар этой свой Нюше, а обратно от нее шел бы в избу – уже с готовой бражкой? – пошутил Ероха. – Или нет, не гонит она ничего? А то смотри, какая кооперация почнет оживать в заброшенных Мильцах!

…А далее какой уже раз пошел между ними бесхитростный разговор. За погоду, за соседей, а так – за все жизненное. Казалось бы, пустяк, а как без этого день пережить, а там уже и годы?! Годы монотонной летней и зимней, осенней да весенней маяты.

– Смотри, Ваня, как история шагает прямо на наших с тобой глазах! – выдал Ероха свои мысли Ивану Грану.

* * *

– А у них и девочка тогда жила, и ее погубил изверг. Гран рассказал Ерохе про то, что случилось у Мешковых.

– Наезжали следователи, прокурор. Кого нашли, опрашивали. Участковый покою не давал, да еще в немногих оставшихся избах обыск учинить норовил, видите ли, он улики ищет! А на самом деле ищет, есть ли у кого что выпить, и не гонит ли кто чего-нибудь покрепче. За бражку уже не цепляются, а за самогон нервишки людям портят. Законов нынешних никто не знает. А может, оно разрешено, Ерофей?

– Да, Ваня, за самогон теперь не накажут, если не продаешь его. А если продаешь, тогда накажут, что, мол, не те у тебя в избе санитарные условия для изготовления столь тонкой продукции. Кажется, статья такая есть: «Незаконная продажа товара или вещей, свободная реализация которых запрещена или ограничена». Тут в деревне никакой коммерции не развернешь – без рынка сбыта, значит. Вот так оно и получается: сами гоним – сами пьем! Помнишь, как в частушках раньше пели?

…А следующим утречком Ероха опять пошел на развалины. Нашло на него так: захотелось посмотреть, а на какую такую руку будет та кожаная перчаточка, что он мельком разглядел вчера среди мусора и хлама, что остался в деревне после Мешковых.

Перчатки не было. Ероха поворошил тряпье, раскиданные под ногами бесхозные и ни к чему теперь не нужные предметы утвари. «Наверное, Алферов подобрал, – подумал недобро Ероха. – Как будто услышал мои думки про то, что почему бы не поберечь ему от мозолей обе руки, а не так что только одну?.. Так что же он, сразу после моего визита сюда, как ошпаренный и поперся?! Ну, а если не он, то кто же здесь после меня еще шарился, чего искал? Так, интересно, а перчатка у него какая? Левая! Левой он берет поленья, а рубит, значит, все-таки голой рукой, то есть правой? Но у него ведь перчатка уже изношенная, а тут была не так что новехонькая, но в сельском хозяйстве еще годная».

Ероха вышел из сеней, покрутился у входа, выискивая еще какие-нибудь новые следы и пытаясь вспомнить детально обстановку на тот час, когда он ходил здесь по двору. Сломана доска, которая кем-то вынесена из сеней и, может быть, нечаянно обронена. Она одним концом валялась на брошенных здесь же дверях. А теперь видно свежее место излома, человек пятился, отходил назад и наступил случайно. А если шел прямо и не смотрел под ноги или почему-либо заспешил и кинулся бежать? Кого-то испугался? Не хотел быть замеченным в этом месте?

«А если он был здесь в то самое время, когда и я? И следил за мной? А потом, желая проследить, куда же я пошел далее, и, боясь потерять из виду, кинулся, не слишком уже заботясь об осторожности? Но, а если это совсем два разных человека – тот, кто рыскал в сенях, заходил в дом, и тот, кто почему-либо шел через этот двор? Здесь же – бывшая деревенская дорога. Она везде заросшая, теперь уже не слишком натоптанная, – раздумывал обстоятельно Ероха. – Нужно как-то подробнее узнать об оставшихся деревенских жильцах, кто бывает в Мильцах из других ближайших сел или хуторов. Нужно внимательнее присмотреться, а есть ли здесь еще какая-то жизнь, не видимая невнимательному глазу, прикрытая пустырями, густой листвой старых деревьев, полуразрушенных домов, останков хлевов, сараев, бань».

– Вань, а Вань, а у вас тут чудеса еще какие-то бывают? Раньше ведь деревня славилась и чертями, и лешими или, как их, домовыми, – начал Ероха издалека. А потом уже и прямо спросил, а чужаки какие-нибудь на вид интересные, в общем, подозрительные, в деревню заходят?

– Кто ж нынче пешком по деревням ходит?! У деревенских многих машиненка хотя бы потрепанная имеется, или мотик с коляской. Те разъезжают, ищут где бы что путное подхватить по пути, а то и сразу украсть.

– Это да, кражи на сельской местности модой стали. Домов пустующих много. Пожары частые. Так и в Мильцы кто-нибудь не заходил пешим?

– Откудава нам знать? Я же не постовой, всех не увидишь, а кто попадется на глаза, так откуда знать, чего он у нас ходит да на чем прибыл?! Нет, Ероха, такое дело трудно высчитать. Смотришь ведь как на человека? Городской перед тобой или деревенский, издалека ли прибыл, или из наших, районных людей гость. Но сам же знаешь, в Мильцы к нам являться какой интерес у пришлого – тут ни клуба, ни магазина, и полтора человека осталось из старожилов.

Две семьи недавно еще пристроились с Верхних Мильцев, говорят, псковские они, когда-то жили тут их родственники. Они коз разводят, там весь подлесок у них погрызан рогатыми, но там, окромя них, никого и нет. Ездят они частенько куда-то, наверное, в райцентр, в Подграмье, где аж три магазина и людей много новых живет. Цыганская семья еще вот в прошлый год у Гурьяновых пустое место заняла, так это с другого конца деревни. Там – поля и поля, из других деревенек стада небольшенькие иногда забредают, пасутся, а потом коровки какой-нибудь или барашки хватились, а их и след простыл, потому и пропадают без вести. Как люди в войну. Все в округе знают, что цыганье к тому имеет отношение, а поди поймай с поличным и докажи. А как где выступишь против них, завтра же и спалят тебя в изьбе живьем! У нас тут, понимаешь, и власти-то теперь никакой нет. А кому оно нужно?..

– А вот еще вспомнил. У Лохудриных однажды мужик какой-то сидел под каштаном, – продолжил Иван в туже минуту отвечая на любопытство Ерохи. – Да, так и сидел чего-то, а там жилья никакого нет, остатки фундамента Миша Дерюгин давно разобрал и к себе перетаскал. С чего же он там присел, мужик этот? С полчаса сидел и оглядывался. По сторонам головой крутил. Я проходил через Сливиных, так сразу его увидел. И он, конечно, меня в упор разглядел. Но ничего не спросил, не окликнул.

Ночью Ероха решил устроить засаду.

Из звездных систем, то бишь созвездий помимо Медведицы, еще видимую только ему одному какую-то Корову Ероха очень быстро мог отыскать на ночном небе в любое время года. Как это маленькое скопление светил среди мириадов блесток называется, он и до сих пор не знал. Она, то есть созвездие Корова, была перед ним на мартовском и холодном небе, ужасно, как пронзительно утыканном огромными звездами и совсем уже невзрачными звездочками, когда он в свои шестнадцать лет брел по пустынному бесконечному и хорошо обласканному снегом полю. Под Псковом.

Он шел к поезду на станцию примерно четыре с половиной километра, шел с похорон своего Деда! Великого русского человека, Ивана Ивановича Букина. Шел через перелески, поля и овраги, в которых местные волчары по весне или зимой особенно пожирали иногда несчастных учительниц и рвали им почему-то из-под полушубка в первую очередь груди! А те учительницы чего же к погибели своей спешили и шли? А стремились они в захолустных деревнях кое-что рассказать людям о грамоте и о том, что был такой, например, великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин…

И он тогда, ощущая грандиозность Мироздания, именно через это самое развернутое от края и до края необъятное небо, да, и в очень ужасном тогда состоянии ума и духа, и вероятно, после пары алюминиевых кружек добротной деревенской да поминальной браги, которой и ему, подростку, перепало по случаю чувств кручины и соболезнований всей родни по деду… проклинал жуткими, нехорошими словами – голосил на Господа! Бога…

И слезы тогда горючие, прожигающие, как нефть липкая, сочились по его еще неотмороженным щекам. Он шел через сугробы и потрясал этим грандиозным небесам своим детским кулачком – к тому его возрасту уже и с имеющимися сигналами начинающихся волосков – на запястье и выше до самого локтя…

Он тогда клокотал и кипел за своего дедушку. Среди поля того бесконечного и звездами лишь освещенного. Он и много лет спустя помнил и видел, как мартовские огрузлые и ледяные комья земли падали на гроб. И как дядюшка Ерохи, значит, сын усопшего, Ваня, мычал с вечернего да ночного перепою перед могилой: «Зарывайте же скорей! Не видите разве? Люди замерзли все. Что и опохмелиться пора!»

И вороны тогда, огромной стаей оседлавшие голые деревья на погосте, шумно снялись с места и понеслись черным крошевом к церковным куполам, чтобы уже там рассесться на крестах и оградках.

Да-да, сейчас Ерохе, конечно, было стыдно. Еще как стыдно. И за те свои обвинения к Богу, и за бражку, и за бунт. Но Псковщина и не такое видала – за века-то и тысячелетия натерпелась горя, как не в тысячу раз еще более тяжких историй вкусила и судеб людских перемолола!..

* * *

Так вы не желаете ли знать, что же было далее на том бесконечном заснеженном поле под Псковом и всего-то в двадцати пяти километрах от Печор, и где волки имели обыкновение загрызать учительниц, возвращающихся уже затемно в райцентр после воодушевленных трудов просветительства и жажды обучить непременно грамоте деревенских насельников?

А может быть, интересно выяснить, откуда же угрюмый мужик Алферов подобрал черную кожаную перчатку и кто пару месяцев назад порешил как-то ночью в Мильцах целую семью?