Текст книги "Предчувствие"

Когда лучше быть сумасшедшим?

Федя, очарованный новой жизнью, увлеченный чувствами и деятельный, готовился к следующей рабочей смене. Перед тем как лечь спать, аккуратно разложил на столе то, что нужно завтра взять на заводик – кое-что покушать, теплые вязаные перчатки, ремень, которым он всегда подпоясывался, потому что боялся повредить себе чувствительную к сквознякам спину.

С дубликатом заводского жетона Чикин определился еще в тот же день, когда он к нему попал. Федя восстановил в памяти самый важный момент – то, как он схватил брелок около чаши на каменном столе. Вспомнил, какой рукой и в какой карман его сунул. Или мог сунуть в той ситуации.

Еще один брелок, как выяснилось в заводской раздевалке и в то же самое утро, оказался во внутреннем кармане куртки, и это, должно быть, оригинал. Поразмыслив, Федя предпочел ничего не менять и не испытывать, и просто скрыть от посторонних глаз свою странную находку, значит, и пользоваться пока что старым жетоном.

Чока решился нарушить привычный маршрут. Пойти утром не к кинотеатру «Космос», а на остановку, где появляется 18-й автобус сразу после выезда из терминала и начинает длинный путь до Лаагри.

…Проснулся он и вышел из дому очень рано. А город оказался пустой. Стояли припаркованные на ночь машины, и липы играли бликами солнечного света на асфальте и на тротуарах. И ни одной живой души.

Федя, минуя городскую площадь через сквер, пробежал вниз по ступенькам, что вели к старой и знаменитой на всю Европу лютеранской церкви. Неподалеку от нее он и очутился, когда, закрыв глаза, спрыгнул вниз со смотровой площадки для туристов, потому что так вдруг решил испытать судьбу и проверить, реально ли то, что с ним происходит. А умереть ему не дали. Между прочим, он подозревал, что так оно и будет. И Федя обрадовался, ощутив себя целым и невредимым.

Но куда же делись люди? Может быть, в Таллине за ночь случилась какая-то страшная зараза? Или радиация успела уничтожить население? И люди испарились. Но тогда должен был произойти страшный взрыв. А Чока его не услышал. Проспал. Он понимал, что войны еще не случилось, иначе радиация порушила бы важные для обеспечения его жизни атомы, да и как бы он тогда увидел опустевший город? Наступил что ли час Армагеддона?! Если живые люди в один миг куда-то вознеслись, воскресли и ушли в небесный мир, то почему же это чудо не коснулось Феди? Или он оказался недостойным, или о нем по нелепой ошибке забыли?

«Я сейчас проверю. Я посмотрю, а что происходит на площади у ратуши? Там обычно всегда много людей, они должны быть и сейчас», – Федя, подумал, что, несмотря на ранний час, кто-нибудь уже вышел из дому и точно так же, как он, ищет живых или прогуливается с собачкой.

На Ратушной площади гулко отдавались эхом его шаги по булыжнику. Солнце светило ласково, но сильный тугой ветер гонял бумажки и перекатывал, куда хотел, окурки. Феде показалось, что он замерзает.

«Это меня радиация продувает насквозь. Смертельная доза! Потому и знобит, – решил он и опроверг свои же домыслы. – Какая еще радиация? Ведь не было никакой войны. Никто ничего не сообщал. И не могли горожане так быстро, за одну ночь, куда-то сразу и до последнего исчезнуть».

Дома стояли в обычном порядке. Витрины отражали улицу, соседние стены, окна и Федю, озирающегося и высматривающего кого-нибудь живого. Он подумал, что сейчас подойдет к любой машине и попробует ее открыть – запиликает сигнализация, и кто-нибудь обязательно страшно заорет на него сверху из окна. Федя покрутился возле машин, поднял голову и посмотрел на дома: не выглядывает ли кто? Занавески и шторы даже не шевелились.

«Угорели что ли от своего брикета?» – подумал огорченно Федя. Он знал, что в большинстве домов Старого города сохранялось печное отопление. Из экономии. Он подобрал случайный под ногами на вид тяжелый камень – обломок отвалившегося где-то рядом резного средневекового карниза. И на эту его манифестацию никто не явил беспокойства. Бить стекло у красивой машины ему не захотелось. И разрушать тоже ничего не хотелось – не было настроения. Людей нет. Погибли! Но тогда должны быть птицы! Они всегда прячутся в листве и летают с места на место. А таллинские чайки?! Они-то никак не могли исчезнуть, потому что на крышах многих домов у них устроены гнезда.

Федя одно время долго удивлялся, когда после приличного дождя или ливня у водосточных труб замечал откуда-то появившиеся мелкие рыбьи и чьи-то еще тщательно обглоданные косточки. Пока не догадался: их ему специально под ноги никто не подбрасывает, а это просто смывает дождем скопившийся на крышах домов мелкий хлам и мусор.

А еще Федя замечал раньше, когда случалось ему оказаться рядом с чьими-нибудь похоронами: всегда где-нибудь на соседних деревьях сидела сорока или какая-то другая птица. А если хоронили сразу двоих, то две сороки! И Федя после этих жизненных наблюдений вывел, что это души умерших в виде птиц присутствуют на собственных похоронах.

Птицы, как назло, над притихшим средневековым Таллином не летали и не кричали. Кто их знает, может быть, они в это время собрались где-то у моря, на камнях в Пирита, а к обеду как раз и появятся. Феде нужен был ответ сейчас, немедленно: что случилось с его родным городом?

– Научись думать правильно.

– Это что же получается, я до сих пор думал неправильно?

– Подумай…

– Да. Сначала нужно поймать логику событий, – озадачил себя жаждущий рассудительности Федя. – Если город мой опустел, то что же в таком случае стало с другими городами и с жизнью на Земле? Поговорить с кем-то надо. Может быть, все люди на месте, а это меня одного куда-то опять занесло, да так круто, что я никого не вижу. Это с моим сознанием что-то происходит. Но кто же прицепился ко мне? Кто это меня так? Перемещает туда-сюда… Ведь это не я сам придумал. Мною управляют! – Феде стало страшно от этой мысли. Он увидел себя беспомощной игрушкой в чьих-то недобрых руках.

– А если это никого не касается, а это я сам во всем виноват, а может быть, и не виноват, но со мной что-то случилось, я перестал узнавать мир, я в каком-то другом измерении? Но мое сознание ведь со мной. Куда бы я ни шел, я все равно иду сам и наедине с собой. Мне некому даже крикнуть. Я хочу увидеть птичку. Или мышку. Или жучка, таракана! Живность куда вся делась? – Федя негодовал без злобы, но огорчение точило его и стучало, рвалось наружу, а он ходил как будто немой и забывший о том, как это – произносить слова.

– А ты порычи, помычи, загавкай.

– Эй! Аа-ааааа! Есть кто-нибудь живой? – прокричал Федя и глянул на церковный высоченный шпиль. Подумал, что вот сейчас бы и появиться там, в вышине, рядом с крестом на золотистом огромном шаре асмодею. И мурашки пробежали по его левому боку и застряли в волосах за ухом.

– Зачем я о нем подумал? Неужели ничего нельзя и так, чтобы без него? – это Федя уже шептал и с опаской поглядывал на церковь, перевел взгляд на крыши домов, снова на пустынные улицы, играющие стеклами с теплым искристым солнцем.

– А красиво-то как! И воздух такой сегодня свежий, – заметил Федя. – Это какой же у нас сейчас месяц? И уже не мурашки побежали, а ужас облил Федю, но не так что с головы до ног, а наоборот, сначала у него онемели ноги, и он почувствовал, как наполнился неприятной тяжестью, заныл живот, и далее – отчаяние застряло комком в горле.

Он стоял с открытым ртом, стоял и дышал, как пойманный беглец, широко распахнув глаза. Он сознавал и помнил, что сейчас для него не может быть ничего другого, кроме зимы, и весна никак не могла прийти раньше времени.

– Это значит, что город и люди никуда не пропали, все живы, – Феде от этой догадки стало легче, он уже почти оживал. – Это со мной опять какое-то приключение. Я попал сразу в зеленый и сладкий май. Потому что в это время листочки на березках всегда, как леденцы, – липкие и сладкие. И потому что я всегда шучу на работе с парнями, когда дело касается прескверной балтийской погоды – слякоти, снега, мороза, темноты и пронизывающего ветра: «Не май месяц, однако!» Вот всегда нужно следить за своими словами. Откуда знаешь, как оно может вдруг обернуться? И куда занесет, и что откуда-нибудь проявится? Кто этого не знает?! В Таллине и в мае бывает так холодно, что может и снегом осыпать, напомнить, не на Канарах, а в северных широтах угораздило меня проводить свои дни на Земле.

– Так и лети во Флориду! – попрекнул двойник Федю. – Наскреби, заработай деньжат на билет и лети! Какая тебе разница, где тебя черти носят?! По свету? Да! Несусветному.

– А почему черти? А, может, и не черти? А вот возьму и улечу! – подумал Федя заносчиво и усмехнулся.

– Да лети! Кому станет плохо? Или думаешь, кто-то ухватится за твой рукав и воскричит истошно: «Ой, Федя! Постой, родимый! Не улетай! Зачем тебе Америка?! А мы-то как здесь без тебя, в этом промозглом Таллине? И что нам тогда эта жизнь?!»

– Листья, вы меня любите? – Федя пристал к деревьям.

…Чикин понял, что не был светочем ни для кого, никогда. И себе самому – тем более: не всегда в удовольствие. Но мысль, позволившая установить наличие где-то неповрежденного мира и сохранность города, как и живучесть всего человеческого рода, помогла ему погасить отчаяние, испуг и недоумение. Сейчас от него требовалась самая малость – восстановить утраченный непонятным образом доступ к живому реальному миру.

– Итак, если никто никуда не пропал, и все на месте, это значит, меня носит какая-то сила. Не носит, а заносит! – уточнил Чока. – Что же это такое?! Мое сознание – не мое. Ё-моё! А чье же тогда?

– Эй, липа, скажи мне, старушка, как есть: существует ли где-то в этом мире не мое сознание? Ой, не так. Есть ли где-то мое сознание еще, а не только вот здесь и сейчас?

Старая липа у церкви на Федино приставание промолчала. А если что-то и проворчала, то это надо было уметь услышать. А Федя, похоже, пока что ничем подобным не располагал. В себе. И был как бы не в себе.

– Ты глупые вопросы задаешь, паренек, – Чока себя препарировал. – Твое сознание, как и твой нос, неразделимы. Ты должен был спросить у липы про свою душу! А сознание – это химера!

У Феди глаза стали как монеты приличного достоинства:

– Вот! Кто это сейчас сказал про душу? Неужели липа заговорила? Или я стал ее понимать? Или опять – это одно и то же мое сознание и его бестолковые бесконечные сверкающие блестки. Вот как листочки на липе – их тысячи, они шевелятся, как только ветерок коснется их. Так и мои мысли, так и мое, и у всех людей – сознание! Я!.. Нет, не я, а мое сознание – липа? – Федя рассмеялся.

– Липа когда-нибудь даст дуба! – совершенно по-дурацки пошутил бывший всегда при Феде Ричард.

– Мое сознание – липа. То есть липовое. Потому что в нем эта липа с листочками. И церковь, и небо, и птицы, и Таллин, и я… И Лиля!.. Моя! – Федя запел и вспомнил про Лилю.

Ее всего больше ему не хватало сейчас! Он почувствовал, что у него есть что-то такое, чем он сильно хочет поделиться с нею. Или удивить. Он почувствовал, что вот-вот научится летать. Или уже летал. Парил. Ну и что с того, что только в уме и сознанием. Но ведь сумел же оторваться!

– А вы говорите «липа»! – улыбнулся Федя невидимым собеседникам. И тем же деревьям, что стояли старушками у церкви, он помахал рукой.

– Иди в город! Ты там ее найдешь! – Федя ли сам себе придумал напутствие или опять чей-то голос ему послышался? И никак не ушами, но сразу проникнув в ум и став достоянием сознания.

– Это надо запомнить, – прошептал Федя. – Сознание и душа, вот они всегда должны быть вместе. А не нос и сознание. Нос что? Ну нос, ну ладно, мой нос. Пока что мой.

– А если я, вправду, когда-нибудь улечу далеко-далеко, и меня не станет на Земле, кто раньше там будет, мой нос или моя душа?

– Лилечка! – закричал Федя в пустыне узеньких улочек Таллина. – Ответь мне как есть: если я вдруг умру и исчезну, скажи, обезлюдеет ли мир без меня?

– А как ты их различишь, нос и душу, – в своей Небесной Флориде? Вот опять. Чей это голос?

– Кто это сказал? – Федя с опаской посмотрел на шпиль другой церкви, открывшейся ему после блуждания по городу, и даже затаил дыхание, он снова увидел липы – не дай Бог, там теперь спрятался этот самый черт!

– Отстань! – приказал себе Федя. – Перестань думать о том, о чем не хочешь. О том, что тебе не нужно. Думай о своей душе…

– А что мне с ней делать? И я, если честно, не знаю, какая она… – эти мысли следовали одна за другой, и Федя опять растерялся. И сбился, и забыл, о чем таком важном он только что догадался.

– Я ничего не понимаю! Что со мной? В чем разница между моим сознанием и моей душой? А разве они – мои? – эта мысль для Феди оказалась еще более важной и неожиданной, чем поразившее новизной и только что случившееся откровение.

– Ты думаешь постоянно телом, да-да! Носом ты думаешь, кожей, руками и совсем редко головой. Хотя это одно и то же. А нужно думать душой. Почему она у тебя не работает?

– А? А я не знаю, как ее включить. Не умею, – ответил Федя, не стесняясь чувства своей вины.

– Так иди и учись! В чем дело?!

…Федя не понимал, откуда в нем эти реплики и разговоры. Он сам себе отвечал. И себя самого спрашивал. Или кто-то, как всегда, незримо присутствовал рядом и не покидал ни на шаг паренька. И Федя решил, что умные и приятные ему вещи, и совершенно новые для него слова говорит кто-то очень хороший и добрый, а вот глупости – это он всегда сам говорит. Они – его несомненная собственность. «Вот и хорошо! У меня всегда есть еще какой-то внимательный собеседник! И ничего, ничего плохого в том, что я его не вижу!» – Федя уважительно посмотрел на липу, на ее таких же старых и крепких подруг, и пошел далее в город.

– Ты понимаешь, тебе не нужно метаться, бегать, ты не должен быть слепым. И перепуганным тоже не нужно жить. Ты ведь умеешь спокойно подумать. Взять и рассудить внимательно. Вот видишь, про пал город. То есть люди пропали. И время какое красивое настало – май! Весна. Значит, ты дождался ее. Она – в твоем сердце. И ты ведь сам вспомнил, что в том мире, откуда ты здесь появился – там пока что зима. И тебе туда предстоит вернуться.

– Лиля! Признайся! Это ты мне шепчешь? Это ты со мной разговариваешь? Но почему я тебя не вижу?.. Нет, вижу. Я могу вызвать твой образ, я могу тебя сейчас же оживить и увидеть прямо перед собой!

– Браво! Совсем с ума съехал!

– Ничего не съехал. Она мне очень нравится. И если бы не было ее, разве я вот так сейчас шел и болтал бы что попало? – опять кто-то спорил с Чокой.

А Федя понимал, и чувствовал, или больше чувствовал, чем понимал, что ему сейчас важно успокоиться, укрепить свой дух и научиться заново читать свою душу. Или хотя бы прислушиваться к ней.

– Давай не спеши. Но по порядку. Если вокруг тебя все так странно, город умер, что-то случилось, никого нет, улицы пусты, птиц не видно…

– А липы – они что, по-твоему? Мертвые?

– Нет. Я только что разговаривал с липой. Это мой, значит, уровень. Ее я заметил, с ней у меня полный контакт. А вот города пока что не слышу и не вижу, а людей – подавно. Вот потому они для меня такие. Вымершие. Или воскресшие. И улетевшие так высоко и так далеко, что мне туда еще шагать и шагать.

А там очень красиво. Там – невыразимо словами. Там – счастье и там – любовь! Там тепло и там все улыбаются, потому что читают друг друга, понимают, слышат, любят, берегут, уважают и лелеют. Там даже не надо никого терпеть. Потому что нет вообще никакого чувства неудовольствия. А вот я – деревянный! Мне самого себя еще надо научиться терпеть…

– А кто сказал, что ты деревянный? Дуб что ли? Нет, ты, Федор, керамический. Забыл? Это же ты нашел точку глины в себе. Вот теперь и ремонтируй. Себя и свой характер. А хочешь, все так и оставь.

– Ты думал, что где-то должны быть трупы, и ад вокруг – вместо бывшего еще вчера живым города. А ты видишь солнце, красивое утро? Ты слышишь свои шаги? Никого нет, никто не движется. Они замерли, потому что ждут тебя. Они хотят, чтобы ты дошел до них. Или чтобы до тебя дошло – нет смысла бежать сейчас к морю и в порт. Нет смысла ломать витрины магазинов. И банк тебе не нужен. Потому что это тебя не касается. Это продолжение твоего тела. Телесного тебя. Тебе же была подсказка.

Ты оказался у церкви. А Бог разве там, в ее шпиле или между тех камней, из которых она сложена? Но Бога ты там не увидел. И Лили твоей там не оказалось. Почему? А потому что их и не было. В твоем уме и в твоем сознании. Значит, и в твоей душе.

– Обижаешь! В душе они все есть, и еще как есть! А моя беда в том, что я не видел своей души. И потому не видел их. Моих любимых. А что не люблю, то видел.

– Тело видело! Твое керамическое, с глазами плоти. А в духовное так не смотрят. Если город вдруг оказался безжизненным, то значит, ты умер первым. У тебя нет больше тела. Ты теперь – душа.

– Так что? Я разве умер? – Федя от этой мысли подскочил на месте и ужас сделал его невозможным. Страх слепил его в комок мокрой глины. – Как?! Я уже умер и не услышал? И не узнал?

– Успокойся. Ну, как бы ты сейчас ловил свои же мысли, если бы был мертвым?

– А если это мне мерещится?

– То, что ты живой? Такое никогда не мерещится. Хотя, как сказать. Ты посмотри на других людей. Они не прыгают и не лезут куда попало, они довольны своим таким состоянием.

– Так уж и довольны? Нет, они страдают, – не согласился Федя с навязчивым собеседником. – Они очень и часто страдают, и вопросы задают эти трудные. И в себе это носят. Молчат. Потому что не принято обнажать свою душу. Стыдливость такая вот. Чувством меры называется. Признак здравомыслия и рационализма.

– Так не лучше ли в таком случае быть сумасшедшим?

– Как я? – Федя широко улыбнулся. – Лиля? Сознавайся! Почему не отвечаешь на вопрос? Это ты со мной разговариваешь? А я не вижу тебя, потому что глупый и телесный. Потому что слепой я душевно…

Лиля пропустила его слова безответно.

«Зрение другое требуется. Иначе и город, и люди останутся неопознанными и жизнь не обнаружится. И ключ окажется не найденным», – это Федя понимал четко. Этим он уже владел.

– Ключ куда? К чему? От чего? К твоему, Лиля, сердцу?

– К себе настоящему. И к Жизни настоящей. А почему ты не хочешь посмотреть тот район, где мы встретились в первый раз?

– Хойму?

…Автобус заскрипел тормозами и подтолкнул к пробуждению дремавших в креслах пассажиров. Чикин вздрогнул.

– Что?! Опять это Хойму! Выходить? Или ехать дальше?

– Федя, привет! – похлопал его кто-то по плечу.

– Ой, Володя! Ты разве этим же автобусом на работу ездишь?

– Нет. От контролеров пришлось выскочить. Я на завод двадцать шестым всегда еду, мне из Нымме так очень хорошо получается. А потом пересадка. На любой, что везет в Лаагри. А вот на днях получу машину из ремонта. Так что, если хочешь, будем ездить на работу с комфортом…

Федя слушал Долматова в полуха, а сам в это время переживал, что потерял так неожиданно майский город и не успел найти Лилю. И не выяснил, а куда же все-таки делись люди. И каким-то проблеском надежды почувствовал, что ответ у него уже есть. А если посмотреть еще глубже, он ничего и никого не терял. Мир в цельном и самом живом виде был где-то совсем рядом, как не в самом ли Феде?

– Ну, ты что, спишь что ли? – Долматов заметил какую-то отрешенность Чикина и опять подтолкнул его. – Не спи, дружище, замерзнешь!

Прощай! Я улетаю навсегда

В один из следующих дней и также в конце обеденного перерыва Лиля вновь позвонила Феде по телефону. На этот раз он сам предложил тему разговора:

– Мне интересно то, как мы встречаемся, как и почему нам это удается?

– У нас это получается благодаря нашей открытости и проницаемости, а то, что видишь ты, это во многом зависит от тебя и твоего плана, в котором ты пребываешь. В другом случае ты, попав в Мир Желаний, мог бы встретиться и с невероятно страшными чудовищами, жутко враждебными и агрессивными, неприятными и для тебя нестерпимыми.

Это и есть Мир Желаний, своего рода разделительная полоса – между самым примитивным миром материальных царств и духовными сферами. Здесь сила мысли, простоты и ясности – основной принцип.

– А зачем ты здесь? Как ты попала сюда? В наказание? А ты можешь уйти отсюда со мной?

– Легко! Если ты этого захочешь. И я, нельзя сказать, что здесь и в этом мире к чему-нибудь привязана. Сейчас мне так нужно и так удобно. А куда мы пойдем?

– Я не знаю! Ведь и в нашем мире не всем всегда мед, не сладко живым существам!

– Я хорошо знаю твой мир, он и мой тоже, я его с тобой всегда разделяю.

– Так что же получается? Мы сейчас в мире мертвых?

– Для тех, кто по другую сторону дверей, наружу или вовнутрь – мы как бы и мертвые. А так – все живы. У любви нет мертвых, у нее все живы. В нас заложена жизнь от нее. В каждом. Люди ищут ее за миллиарды световых лет от себя, а она тем временем всегда в их сердце. Разве что не всегда распознана, узнана, – Лиля почему-то рассмеялась.

– Ну, я про это что-то читал! Или догадывался! Слушай, а какой у тебя номер телефона?

– Прости! Я потом тебе все объясню!

Федя встревожился, потому что почувствовал неожиданный холод в словах Лили, хотел, было, продолжить общение, но тут же вдруг услышал короткие гудки. Их разговор опять оборвался. Лиля ничего не сообщила и не перезвонила. А Федя крутил телефон и думал, что бы в нем могло сломаться. Интуиция подсказывала ему – дело не в телефоне. У Лили сегодня почему-то совсем другая интонация. Она – чужая!

После смены он шел с заводика расстроенный и на автобус не спешил. Федя подумал, что измучил ее своим нытьем, неустроенностью и вселенской отрешенностью от быта. И потому что-то между ними разломалось. А ведь ей нужен сильный мужчина и чтобы у него всегда хватало денег, имелось шикарное жилье, работа и полный тип-топ по жизни. А у него все слишком запущено.

…И вот шел он по тропинке, как манной, порошей присыпанной. И слезы крупные капали ему на холодные щеки и на нос, а он их и не смахивал. Так шел и плакал, и ему созвучием чувств, заодно неожиданным попутчиком, оказались слова из старой песни. Он вспомнил их и переделал под свой печальный случай: «Прощай! Мы расстаемся навсегда. Под звездным небом февраля! Нет, не под звездным, а под стылым небом февраля!»

Федя по ходу редактировал приметы и признаки своего отчаяния. А она, бесчувственная его зазноба, на этот раз не слышала его или почему-то не могла услышать.

…Неожиданный обрыв разговора сильно ранил его. Он почувствовал, что теряет Лилю и потерял уже. Пожалуй, что и навеки. Навсегда и вопреки сладким надеждам. И далее идти ему одному. Снова одному. К своему рассвету. Через всю Вселенную, которую он и носил с собой. Мимо щитов и плакатов. Мимо города и всегда занятых людей. Через Хойму, через Хийю, через Нарицу! И другие места, куда только судьба ни заносит человека. И оставалось ему думать о том, что она все равно где-то есть, его странная и какая-то нездешняя любовь. И он так болезненно преодолевал в себе придуманную им же точку глины, не всегда понимая людей и не умея объяснить происходящее с ним.

Лиля словно прочитала его прощальное письмо и эти мысли о разлуке. Она вдруг позвонила снова. Поздно вечером. И без объяснений, сразу же объявила:

– Прощай! Я – улетаю! Ухожу.

– Мы больше не встретимся?

– Не знаю. Скорее всего, нет. А если и встретимся, я не знаю, как это будет, когда и в каком виде…

Федя, пораженный в самое сердце, услышал: Лиля плакала! Он ринулся бы к ней сейчас непременно на помощь, он губами своими высушил бы ее слезы.

– Что случилось?! Я ничего не понимаю! – запричитал беспомощно Федя.

– Мне очень жаль. Я ни в чем не виновата! Федя, ты хороший человек! Ты найдешь себе еще девушку.

– Ты о чем?

– Если мы не представляем, что такое вечность и каким образом с нею связано то чувство, что называется любовь, то мы так и будем прыгать и бегать. Потому что мы не верим в реальность этих вновь и вновь открывающихся нам во сне или наяву миров и событий, – заговорила Лиля очень как-то странно, торопливо, а Федя, готовый говорить о самом важном на свете, поддержал ее:

– Да, да, да! Я понимаю то, о чем ты говоришь.

– Мы горшки свои ладим, ваяем и сами разбиваем, а бывает, и нам их разбивают! Мы ставим новые цели, а нам их все время разбивают. Потому что ценность у них не больше, чем у горшков. И мы сердимся и обвиняем внешний мир в непонимании нас. И наращиваем к нему враждебность, недоверие. Важно быть разборчивым. Без опыта настройки дисциплины внутри себя ни у кого ничего не получится. Мы думаем, что это только в нашем уме всякие мысли прыгают, переливаются и пузырятся, и никто не контролирует, никто не следит, и мы никому нигде не нужны…

Федя отстранил от уха телефон, вытянул его перед собой, ожидая, что же будет далее, и четко слышал Лилины слова, доносящиеся сквозь мембрану реальности:

– Мы если не напрямую, то подсознательно начинаем понимать, как правильно. А далее? Не меняем ничего. И остаемся такими же. И поступаем, как прежде. Мы все понимаем, но только не действуем так, как зовет нас наша же мысль, а возможно, и душа…

Федя недоумевал. Он опять узнавал и не узнавал Лилю. С нею определенно что-то случилось. А она продолжала скороговоркой:

– Но одного понимания мало. Нужно постоянное действие. Вот это, наверное, и называют работой души. Мы уже знаем, казалось бы, все и вся. А так и топчемся на одном месте. А некоторые внимательные и хладнокровные говорят про нас правильно – о том, что не двигаясь вперед мы обязательно деградируем. Невозможно сохранить без потерь то, что не развивается и постоянно не обрабатывается. В Евангелии не зря сказано, что у тех, кто имеет, будет отнято и последнее. Если они не работали с тем, что имели…

Федя удивился Лилиному тону. Она говорила быстро и печально, но он и сам поспешил и не дал ей до конца выразить свою мысль. Он хотел показать, как он ее понимает:

– Мы сетуем на то, что наши горшки разбивают! На наших глазах или за нашей спиной. Какая разница! Но думаем ли о том, что наши миражи потому и бесплодны, что заранее не живучи и склонны к крушению? Потому что большинство живущих на Земле – это еще несобранные горшки, недоделанные и несовершенные. Откуда им быть готовыми и как обеспечить их долговечность? Где та граница, чтобы, преодолев ее, они стали нормальным изделием – твердым и надежным?

– Федя, извини. Я больше не могу! Все! Я не буду тебе больше звонить! Никогда! – Лиля после этого резкого заявления хладнокровно и без лишних слов отключила телефон.

Федя почувствовал, что проваливается в пропасть. Ему не хватает сил на дыхание. Он тут же судорожно стал искать спасительные, какие-то самые важные и нужные слова. Прерывистые гудки в телефоне сигналили ему о том, что даже если бы он и нашел сейчас эти слова или еще какой-то способ удержать Лилю, спасти свою любовь уже никак не сможет. Зеркало разбилось. И перестало отражать. Оно теперь ослепляло. Осколками. И было непроницаемо. Федя понял, что все эти дни и уже месяцы жил Лилей. И в ней он находил свое отражение. Но та женщина, которая только что с ним говорила, – не Лиля!