Текст книги "Избранное"

Портрет эпохи

В небольшом городке на реке стали готовиться к празднику – полувековому юбилею стройки. Из подвалов, из пыли архивной достали документы, фотографии. Хорошо увеличенные – почти до полутора метров! – пожелтевшие фотографии поместили под стёкла, окантовали деревянными рамками и на высоких щитах водрузили на центральной площади, на улицах.

Уже не первый раз я прохожу около этих фотографий. Невольно останавливаюсь. Гляжу, забывая моргать. Любуюсь и думаю: «Это групповой портрет былой эпохи!» Людей на том портрете – не пересчитать. И у всех – без исключения – открытые, чистые, высоколобые лица. Приветливые улыбки. На переднем плане – сапоги, лопаты, грубые спецовки. У кого-то в руках букетик весенних цветов. У кого-то – жёсткие, измятые верхонки. А над головами – на широком заднем плане – белыми стругами плывут облака; горы над рекою взгромоздились; узкое горло тоннеля темнеет; блестят на солнце два стальных ручейка – исток железнодорожного пути. И таких фотографий – много. В честь праздника они сегодня кругом красуются.

Хожу, смотрю на эти прекрасные портреты и ловлю себя на горьком чувстве необратимости наших потерь; теперь не увидишь такие открытые лица и такие огромные стройки, полные задора и огня. И если бы теперь собрать людей для общей фотографии – что получилось бы, граждане? Вы представляете черты группового портрета современной эпохи? А эти черты, между прочим, – всюду начертаны…

По сторонам посмотришь – сердце дрогнет и мороз по шкуре дерганет. Вон торчит худая, как жердина, молоденькая мама с коляской – привычно курит и машинально-заботливо держит сигаретку так, чтобы пепел на мордаху младенца не дай бог не посыпался. А вон стоит какая-то взлохмаченная парочка – беззастенчиво лобызаются, обжимаются, готовые тут же заняться «любовью». А в тени под берёзой на лавке развалились «три богатыря» – пивко сосут, плюются, как верблюды, и матом кроют так, словно сидят на кухне у себя. А в другой стороне этой площади – пьяный дядька на клумбу мочится, чтоб цвела ароматней. А возле остановки, возле разбитой лавочки сопляки-юнцы орут, аж гланды видно, и притом не ссорятся, нет-нет, они что-то мирно друг другу рассказывают, а точнее «ботают по фене», поминутно гогоча, словно стая всполошившихся гусей. А вон там, в переулке, из дорогой блистательной иномарки выходит сытый, самодовольства полный «джентльмен удачи» – может, бизнесмен, может, бандюга в новом костюме при галстуке; их сегодня запросто можно перепутать. А неподалёку от дорогой иномарки виднеется обшарпанный мусорный бак, в котором седой бродяга роется, «жемчуга» выискивает.

Нет, конечно же, портрет наших современников наделён не только этими печальными чертами. Есть много светлого, есть много доброго. Не спорю. Есть. И всё-таки…

Бессонными ночами я всё чаще и всё твёрже думаю, что вот на этих старых, несколько наивных фотографиях навек запечатлелось детство человечества – открытое, простодушное, осенённое верой, надеждой. Детство человечества прошло, как проходит всё на белом свете. Человечество повзрослело и одновременно очерствело, потерявши при этом львиную долю поэзии, романтики, дружбы и любви, стыда и совести.

Собиратель народного жемчуга

Сегодня перед ним снимают шляпы – даже когда завидят издалека. Сегодня это солидный седой профессор, заслуженный работник культуры. А тогда – никому не известный, розовощёкий студент с кафедры литературы и русского языка. Тогда он любил выезжать в экспедиции – собирал фольклор и не без гордости называл себя «собиратель народного жемчуга». Молодой, энергичный – глаза горели! – он без устали мотался по русским сёлам и деревенькам, от мира отгороженным тайгой, горами, весенней грязью или вечными, трудно проходимыми болотами.

– Хочу вам рассказать, как я нашёл самую крупную свою жемчужину, – однажды сказал профессор своим студентам. – В захолустную таёжную деревню добираться было трудно. Сначала на поезде, потом на попутных машинах, а под конец просто пешком. Пешкодралом, как в народе говорят. Деревня называлась – Тайгашиха. Десятка полтора добротных ещё, крепких домов. И вот что интересно. Прочную, твёрдую древесину там называют – кремлина. Так что всякая изба – деревенский Кремль, можно сказать.

Тайгашиха, рассказывал дальше профессор, из года в год, из века в век жила, в основном, лесозаготовками. Но тайгу в округе порубили, и потому молодёжь проворно покидала Тайгашиху – за перевалом отгрохали новый посёлок. А в этом древнерусском «Кремле», доживающем среди снегов, морозов и дождей, осталось три-четыре семьи рыбаков и охотников, не желавших гоняться за длинным рублём и сомнительными прелестями цивилизации. И жила там одна сказительница, про которую «собиратель народного жемчуга» давно уже знал от других городских собирателей. Сказительница древняя была, замшелая, перешагнула за сто годков – возраст опасный в том смысле, что сегодня живёт человека, а завтра Бог его знает…

Именно поэтому Собиратель Жемчуга и поторапливался – и впопыхах немного с тропинки сбился; пришёл не туда, куда следует.

Вместо беззубой столетней сказительницы, какую он ожидал увидеть в чистой, солнцем залитой светёлке – за столом восседала молодая хозяюшка в расписном сарафане. Занимаясь каким-то рукоделием, хозяюшка сладкозвучно пела старорусские песни, пела так самозабвенно, что даже не заметила вошедшего.

Собиратель жемчуга хотел покашлять, давая знать о себе, но тут же передумал – песню можно спугнуть. А песня-то была редчайшая – жемчугами раскатывалась по избе, во всех углах позванивала звоном грусти и чего-то несказанного, тайного. Такими великими тайнами обладает только старинная русская песня, не сочинённая как будто, а на время взятая у вечности, у неба, где только вольный ветер дружит с нею, где звёзды с нею делятся серебряно-звонким сиянием.

«Вот повезло, так повезло!» – улыбаясь, думал Собиратель, осторожненько присаживаясь неподалёку, боясь ненароком спугнуть певчую птицу, в которую он моментально втрескался по молодости лет и по горячности своей натуры. Это была та самая любовь, которая «взаболь», как говорят в народе, то есть, натурально, в самом деле бьёт, как молния, в сердце. Бьёт взаболь очень редко, но метко – любовь с первого взгляда. Собиратель Жемчуга сидел, прижухнув, слушал, приоткрывши рот и забывая обо всём на свете. Слушал и влюблёнными глазами целовал да миловал русскую певунью. А потом спохватился, тихонько достал диктофон и тетрадку – записывать. И до того он увлёкся, что не заметил, когда вошёл хозяин – двухметровая плечистая орясина; правда, он тихо вошёл, тоже спугнуть не хотел песнопевицу.

Мужик был рябой – весноватый, как там говорили. Поначалу-то он рассиропился – улыбка заиграла на разбойной роже, глаза засияли под косматым чернолесьем бровей. Но улыбка мигом улетучилась, когда он увидел непрошенного гостя. И глаза двухметровой орясины – глаза охотника – затвердели как два жакана.

Собиратель жемчуга, наконец-то заметив детину, растерянно моргая, встал и чуток поклонился, изображая пространную улыбку идиота.

– А мы вот здесь… – пробормотал.

– Вижу! – оборвал хозяин. – Не слепошарый!

Продолжая улыбаться, Собиратель жемчуга поднялся и подошёл к хозяину – хотел познакомиться.

– У нашего народа, – с умилением заговорил Собиратель, – столько много всего, столько много, что век не запишешь…

– Ну, отдохни, давай поставим точку! – сурово сказал хозяин, который был не только весноватый, но и бесноватый. Широко размахнувшись, он такую «точку» установил под глазом непрошенного гостя, – полмесяца горела, переливалась цветами радуги…

Слушая эту историю, студенты не смеялись, а вот именно «ржали», как сами они говорят; студенты по лавкам катались в аудитории. А потом замирали с открытыми ртами – хоть муха туда залетай. Настолько неожиданной была развязка.

Профессор женился – как раз на той, в которую влюбился. Муж её, угрюмый здоровила и драчун, примерно через полгода утонул на рыбалке, провалился под лёд на озере. А Собиратель, узнав об этом, летом приехал в Тайгашиху и сосватал красавицу-певунью. Это её, жену свою, профессор теперь называет самой крупной жемчужиной.

Плач по волосам

Русская речь когда-то лилась как реченька – любо-дорого было послушать. Как чудно, как славно когда-то говаривала бабушка, заботливо и нежно расчёсывая волосы внученьке своей: «Расти, коса, до пят – женихи торопят!» Расчёсывала бабушка ту русую косу, а потом заплетала её крепко-накрепко – будто закрывала на замок. И говорила бабушка странные какие-то слова – о древних богах, о язычниках. А внученьке – семь лет. Первый класс у внученьки. Букварь. Разве могла она что-то понять из премудрых бабушкиных слов?

И только теперь, когда внученька сама уже ни сегодня-завтра станет бабушкой, – теперь она всей душою тянется к тайнам и загадкам своих великих пращуров. Теперь она – старший научный сотрудник института лингвистики. Она читает такие солидные книги, которых раньше даже не было в России, то бишь, в СССР. Вечерами она допоздна засиживается над пухлыми своими научными опусами.

Двадцатидвухлетняя красуля-дочь иногда подходит к ней, интересуется:

– О чём ты пишешь, мама?

Она вздыхает:

– О том, как много нынче славянских девушек ходит с распушенными волосами.

Дочь улыбается.

– Это проблема номер один?

– Очень даже может быть! – серьёзно отвечает мама. – Распущенные волосы и распущенность – это где-то рядом. Ты не находишь?

И снова дочь улыбается, как может улыбаться только молодость – немного снисходительно, беззаботно.

– Мамуля! А по-моему, ты сильно преувеличиваешь, – говорит молодая краса, качая головою с короткой стрижкой. – Тебе бы надо отдохнуть, как следует.

Мать задумчиво смотрит на жёлтый подсолнух настольной лампы и говорит как будто бы себе самой:

– Снявши голову, по волосам не плачут…

В глазах у дочери недоумение.

– Что это значит?

Жёлтый подсолнух на серебряной ножке завял над столом – мать погасила яркую лампу.

– Я пишу сейчас… – Мать помолчала, вздохнула. – Пишу о том, что когда-то – согласно языческим древним поверьям – девичья коса закрывалась на ключ, который девушка «теряла» в чистом поле. И только тот, кто ключ находил, мог отпереть таинственный замок. И только тогда можно было расплести девичью косу – чистую, душистую, волнистую. Расплести косу когда-то означало – выйти замуж.

Торгаш и Лирочка

Кудрявый красавчик – молодой, белолицый – гордо смотрел с фотографии. Смотрел с таким превосходством, с такою интеллигентной издёвкой – так бы и врезал по фотоморде. Но кто это? Кто? Скорей всего, любовник. Так подумал Афоня Грошилин, когда вернулся из командировки и обнаружил в комнате на столе жены вот этот проклятый кудрявый портрет.

– Ну и что будем делать? А? Кучерявый баран! – тихо, зловеще спросил Грошилин, доставая водку и закуску из холодильника. – Двоим медведям тесно в одной берлоге! Ты, надеюсь, это понимаешь?

По-медвежьи рявкнув, хозяин тяпнул водки и подумал, что всё это добром не кончится – в груди закипала обида. В такие минуты он особенно остро осознавал свою печальную несостоятельность. Кто он такой? Торгаш. А баба его – Лирочка. Так ещё со школы прозвали Ирочку. Так про неё однажды сказал какой-то городской упитанный чиновник от культуры – это, мол, не Ирочка, а Лирочка, настолько задорно звенел её душевный голосок со школьной сцены во время самодеятельного концерта. Может быть, за песенную душу, прежде всего, Афанасий и полюбил свою Лирочку. Да только вот она – ещё со школы – боготворила другого. Но тот, другой, после окончания десятилетки умотал куда-то в мореходное училище. И вот тогда-то Грошилин стал завоёвывать Лирочку, которая довольно откровенно выражала ему «ноль внимания и фунт презрения». Но Афанасий оказался упрямым, а главное – искренним, честным. Он, как телёнок на привязи, ходил за нею следом и с телячьей нежностью признавался в любви. Потом у него была армия, откуда он постоянно ей писал и просил обязательно ждать. И она чего-то там ему строчила, но всегда с прохладцей. Романтическое сердце Лирочки всё ещё тянулось к тому удалому парню, который учился в мореходке. И вот однажды он приехал на побывку. Что и говорить! Морская, шикарная форма всех девок в округе сводила с ума. Всех – кроме Лирочки. «Новыми» глазами оценивая флотского пижона, Лирочка вдруг поняла или сердцем почувствовала: у него за душой нет мужицкой силы, нет крепкого характера… Короче говоря, Грошилин отслужил и они сыграли свадьбу с Лирочкой. Окончив торговый техникум, Афоня стал работать по специальности. Сначала заведовал какими-то «барскими подвалами», откуда постоянно продукты домой приволакивал сумками. Потом поднялся выше по торговой лестнице. Холодильник у них был всегда под завязку набит продуктами. Персидские ковры на стенах, на полах – роскошные паласы. Мебель – почти из морёного дуба. И это, конечно, не могло не радовать Лирочку – росла в небогатой семье, всё детство зубами скрипела на полуголодном пайке. У Грошилиных родились дети – дочка с сыном. И постепенно – год за годом – в душе у Лирочки возникло то чувство, о котором сказано в известной поговорке: стерпится – слюбится. И всё-таки разница их интересов была не просто огромна – чудовищно велика. Так что рано или поздно в доме должен был появиться вот такой красавчик с кудрявой головой.

Портрет находился над рабочим столом жены – учительницы литературы. Не портрет, а фотография – большая фотография какого-то смазливого молодчика, которого до командировки в доме не было.

Вечером жена пришла со школы и сразу почуяла: в доме пахнет водкой и скандалом. Жена увидела в прихожей опрокинутые брошенные сумки, пакеты с продуктами. Потом увидела на кухне на полу клочья разорванной фотографии. А потом ужаснулась пьяным речам разозлённого мужа.

– Ну-у! – зарычал он, кулаком печатая по грязному столу. – Что у тебя было с ним? И давно вы шуры-муры крутите? Чего молчишь? Давай как на духу!..

Обхвативши голову руками, жена несколько минут сидела за столом, померкшими глазами смотрела за окно.

– Боже мой, боже мой! – поднимая обрывки фотографии, прошептала она, готовая расплакаться. – Афанасий, как мне стыдно за тебя! Неужели ты не знаешь даже Блока?

Серьёзная шутка

Лучше всего шутят люди серьёзные. Именно таким нешуточным, солидным человеком был геолог Петренко – сорокалетний здоровяк, в ту далёкую пору мотавшийся по городам и весям Советского Союза. Обременённый заботами своей геологической конторы, Петренко приехал в город N. Остановился в гостинице. А там – в двухместном номере – несколько дней кантовался уже другой геолог – некто Невольский, человек седоголовый, с голубыми озёрами слегка опечаленных глаз, человек многоопытный, прошедший советскую землю от Кольского полуострова до Сахалина. Научный сотрудник Невольский – что очень важно для понимания серьёзной шутки! – много лет уже был связан с какими-то секретными геологическими разработками.

В гостинице общались они мало – у каждого забот невпроворот. Только утром да вечером обменяются «приветами» и разбегутся.

И вот однажды ввечеру Невольский – геолог с государственными секретами – постирал свои носки и повесил сушить на батарею.

– Я завтра улетаю, – сказал он, собирая чемодан. – Если будете в Москве – заходите в гости. Вот вам адресок.

Рано утром, уезжая в аэропорт, геолог с государственными секретами напрочь забыл о носках, оставшихся на батарее – видно, были запасные. Утром, значит, он спокойно улетел в Москву, а поздно вечером к нему вдруг позвонил доставщик телеграмм, и вручил странную какую-то депешу. Голубые озёра слегка опечаленных глаз у Невольского вышли из берегов, когда он прочитал буквально следующее: «Носки высохли ТЧК Пора снимать ТЧК».

Невольский после этого с полгода, наверно, оправдывался перед товарищами из КГБ. Невольский божился и клялся, что это была просто шутка, дурацкая шутка, и ни на какую разведку он не работает.

1995

После Крайнего Севера

Вспоминается мне Крайний Север. Тоска. Одиночество. Так тошно было иногда и так невмоготу – хоть башку под выстрел подставляй в охотничьем зимовье. И вот однажды в таком «весёлом» настроении сижу, сцепивши зубы, чтобы волком не завыть. Слушаю длинные всхлипы «чёрной» пурги за окном. Черновики листаю, просматриваю какие-то старые записные книжонки – душу пытаюсь приладить к дощатому рабочему столу, но ни черта пока не получается.

И вдруг я натолкнулся на одну любопытную запись, так называемую рабочую запись поэта Алексея Прасолова – был такой интересный и многообещающий поэт. В молодости он мне шибко нравился. Правда, стихи у Прасолова всё больше «мозговые», сделанные твёрдо, жёстко и словно бы с каким-то математически холодным расчётом. Но дело не в этом. Прасолов, как большинство поэтов на Руси, оказался человеком трагическим. Не раскрывшись в полной мере, он добровольно ушёл из жизни, преумножая тем самым загадку и тайну неуёмной поэтической натуры: почему ей тесно бывает на Земле? Почему она торопится на небо? Но прежде, чем уйти в небытие, Прасолов оставил вот такую чудесную мысль:

«У человека нужно время от времени отнимать лишнее, приводя его к основам существования. Иначе он загниёт изнутри от излишества мира и перестанет чувствовать его цену». И тут же поэт замечает: «Кто умеет держать душу в чёрном теле, тот и живёт. Но какой дурак в наш век откажет себе во внешнем благополучии, чтобы дать своей душе почувствовать свою первородную связь с миром».

Под волчий вой пурги, едва не сгибающей стёкла, несколько раз перечитал я эту пожелтевшую цитату, почему-то полюбившуюся мне лет пятнадцать назад и по этой причине попавшую в записную книжку. Перечитал и горько улыбнулся, думая, что я – как раз и есть тот самый дурак, который отважился к пятидесяти годам душу держать в чёрном теле, отказав себе во внешнем благополучии. Отважился и правильно сделал. Но к этому выводу приду я не скоро – через полярные вьюги, корчующие деревья, через морозы, которые легко разгрызают гранит; через тёмные пространства ледяной пустыни, где светит золотой далёкий огонек керосиновой лампы, приветливо горящей в каком-нибудь уютном зимовье на древнем Котуйкане или в горах Бырранга.

Годы прошли с той поры – светлые годы на «материке», – а я прекрасно помню тот поворотный момент, когда мир для меня приобрел первородную ценность. После Крайнего Севера стал я крайне бережно относиться ко всему живому на Земле. Как никогда, я стал ощущать ценность «простого» солнца, «простого» цветка и травинки. Я на всю жизнь запомнил, как северные дети, летом прилетевшие на «материк», прямо на взлётном поле щипали травку, пробовали на вкус. И я теперь, как северный ребёнок, улыбаюсь навстречу миру – берёзам и соснам, травам, цветам. И для меня теперь почти буквально понятие брильянтовой росы, изумрудной листвы. А если кому-то всё это покажется лирическим сиропом – милости прошу на Крайний Север. Подержите душу в чёрном теле.

2003-2007

Измена

Муж, нередко уезжая в командировку, изменил жене. Она узнала. И вот однажды он, весёлый и довольный, вернулся в дом, а на пороге – здрассте вам! – стоят два чемодана, замками злобно скалятся.

– О-о-! – Он растерянно улыбнулся. – А это как понять?

Жена побледнела.

– А это, милый, ты сейчас быстренько в зубы возьмёшь и пойдёшь отсюда на все четыре…

– Да ты что? Сдурела?

– Лишь бы ты был нормальный! Кобель! – Жена стала кричать и выгонять. И над головою мужика просвистела летающая тарелка. – Чтоб духу поганого не было! Вон отсюда! Паршивец!

Прошло три дня. Изменник обустроился в общежитии. Купил электрический чайник, чашку, ложку, стакан, из которого он после работы потягивал всё больше водку, а не чай. В общежитской комнатке – узкой и обшарпанной – тесно, тускло и тоскливо, но ничего; бывает и хуже. Он крепился, журналы читал, табаком травился до посинения.

И вдруг однажды вечером дверь без стука открылась и на пороге возникла супружница.

Помолчали. Недружелюбно посмотрели друг на друга.

– Я изменила… – нехотя и словно через силу сказала женщина.

– Отомстила, что ли? – Муж криво усмехнулся, рукой разгоняя дымное облако. – Спасибо, что сказала. Буду знать. А что ещё? Чего стоишь? Сообщила радостную весть и до свиданья.

И опять помолчали они. Угрюмо посмотрели друг на друга.

– А ты как был дурак, так и не лечишься. – Женщина вздохнула, подходя к нему. – Я изменила своё решение. Собирайся, паразит, пошли домой. Чо мне там одной-то куковать?!