Текст книги "Между молотом и наковальней"

Сулейман действовал быстро и беспощадно: еще две группы аскеров рассекли остальных горцев на части, согнали в кучи и окружили плотным кольцом. Гедлачу, Астамуру-кузнецу и остальным ничего другого не оставалось, как, стиснув зубы, наблюдать за бойней на носу. Сопротивление было быстро подавлено, те из горцев, кто уцелел, под дулами и штыками аскеров принялись выбрасывать за борт раненых и убитых. Амра, Апра и Шезина пришли в ужас, когда глянули за борт. Вода вокруг кипела – это стаи рыб терзали и рвали на части человеческую плоть. Сверху над ними вились птицы. В течение еще десяти лет подобные «караваны смерти» прокладывали по Черному морю трагические маршруты исхода с родины убыхов, абхазов, шапсугов и адыгейцев. С тех дней для них и их потомков нет большего греха, чем употреблять в пищу морскую рыбу.

Потрясенные происшедшим, Гедлач, Джамал Бутба, Шмаф Квадзба с трудом пришли в себя и, не сговариваясь, вместе с князьями Гечем и Бараком двинулись к капитанскому мостику. Внизу у трапа их остановили аскеры. Грозно бряцая оружием, они ждали команды Сулеймана.

– Пусть поднимутся трое! – распорядился он.

Гедлач и князья поднялись на капитанский мостик, дальше им не дали пройти три амбала. Гора лоснящихся от пота мышц и обнаженные ятаганы надежной стеной оградили Сулеймана от любой выходки горцев. Они, постреливая исподлобья ненавидящими взглядами, не могли найти слов, их захлестывала ярость от презрения, сквозившего в глазах капитана и его переводчика.

– Так чего вы хотите? – начал терять терпение Сулейман.

– Облегчить страдания наших стариков и детей! – первым заговорил Барак.

– Чего?!

– Капитан, они умирают! – пытался пробудить в нем жалость Гедлач. – Зачем нас испытывать? Зачем?

– Это не я, а Великий Аллах испытывает вас, – процедил Сулейман.

– Мы многого не просим. Дайте воды, – старался смягчить тон разговора Геч.

– Воды?

– Да, детям! А мы потерпим.

– Она осталась только для воинов, и я…

Однако Сулейману не дали договорить, взорвался Барак:

– А мы кто? Я двадцать лет воевал с гяурами! И где эта милость вашего султана?!

– Что-о-о?! Ты что сказал, паршивый пес? – Злобная гримаса исказила лицо Сулеймана.

Он подался вперед, его унизанные перстнями пальцы сжались в кулак, и сокрушительный удар опрокинул князя на палубу. Вслед за ним амбалы обрушились на Гедлача и Геча. Избитые и раздавленные унижением, они возвратились к своим семьям и стыдились смотреть им в глаза. Они, никогда не клонившие головы перед сильным врагом, на этот раз оказались бессильны защитить их от других, незримых врагов – жажды и голода.

Пятый день хождения по мукам горцев подходил к концу. Штиль наконец сменился легким бризом, и басистый зов горна ворвался в монотонный шум моря. Сигнальщик, широко расставив ноги, бодро выдувал заливистые трели. Внизу захлопали двери кают, и топот десятков ног сотряс трапы. Через мгновение матросы подвахтенной команды высыпали на палубу. Вместе с вахтенными они, подчиняясь зычным командам капитана Сулеймана, подобно гигантским черным паукам, стремительно вскарабкались на мачты и рассыпались по реям. Ловко балансируя на головокружительной высоте, с поразительной скоростью и точностью они выполняли команды капитана.

Прошло несколько минут, и фрегат окутало белоснежное облако из парусов. Оно лучилось огромными полумесяцами, напоминавшими простым смертным о величии и могуществе наследника Аллаха на земле – турецкого султана. Он был далеко, а здесь, на корабле, владел жизнями и смертями горцев уже не столько суровый капитан Сулейман, сколько властелины более жестокие и безжалостные – голод, жажда и невыносимая жара. Они – сменяя друг друга, а в последнее время все вместе – изводили свои жертвы. И в этой бесконечной пытке лишь на короткое время наступали паузы.

К вечеру суровая природа ненадолго сжалилась над несчастными горцами и дала им передышку. Уставшее за день солнце нехотя скатилось к горизонту. Жара спала, и палуба, до этого походившая на раскаленную сковородку, начала остывать. Усилившийся ветер наполнил паруса, и они, вздувшись огромными белыми пузырями, накрыли ее сверху и закрыли от солнца. На его порыв фрегат отозвался крупной дрожью, затем дернулся и, погнав носом седую волну, резво поплыл вперед. Спасительная тень и движение воздуха на время облегчили страдания горцев.

С прохладой они медленно возвращались к жизни. Послышался звон посуды, зашуршали переметные сумы и те, кто еще был в силах двигаться, принялись извлекать из укромных мест последние скудные запасы пищи. Журчание воды и слабый запах кукурузных лепешек отзывались на иссушенных солнцем, жаждой и голодом лицах мучительными судорогами. Тут и там зазвучали детский плач и старческое причитание. Первые молили еще об одном глотке воды, а вторые, прикоснувшись к пище, в молитве просили Всевышнего облегчить их страдания.

Гедлач вытащил из-под горки узлов тощую переметную суму, развязал тугой узел и достал со дна затвердевшую, как камень, кукурузную лепешку. Амра постелила под нее платок. Гедлач, стараясь не потерять ни крошки, принялся ломать лепешку на части. Она с трудом поддавалась, ногти царапали затвердевшую корку – и крошки сквозь пальцы сыпались на платок. Затем он достал из бурки, сморщившийся, будто печеная груша, бурдюк с водой. Пальцы бережно, словно это была не пробка, а нежный персик, коснулись ее. Алхаз, потерявший голос от крика, жалобно запищал и исхудавшими ручонками потянулся к Гедлачу.

– Потерпи, малышик. Сейчас, сейчас, – пыталась унять его Амра.

Подсохшая на жаре пробка легко поддалась и вышла из горловины бурдюка. Осевшие на ней бисеринки воды вспыхнули на солнце алмазной россыпью и заставили всех судорожно сглотнуть. Стараясь не уронить и капли, Гедлач передал ее Дауру. Тот бережно принял и, не давая пропасть драгоценной влаге, припал к пробке растрескавшимися губами.

– Амра, возьми, – поднес ей бурдюк Гедлач.

– Сначала Аляс, – предложила она.

Тот вторые сутки лежал пластом.

– Он мужчина. Потерпит.

– Я… я потом, тетя, – еле слышно произнес юноша.

Амра приподняла бурдюк, сделала глоток, на втором остановилась и склонилась над Алхазом. Обхватив губами его почерневшие и превратившиеся в запекшуюся полоску губки, она капля по капле вливала в его рот живительную влагу. Мальчик широко распахнул глазенки, и его маленькое тельце затрепетало. Вода ненадолго возвратила малыша к жизни. Амра, сделав пять глотков, передала бурдюк дочери. Вслед за Апрой Аляс и Даур выпили по три глотка, это была та норма, которую с сегодняшнего утра четыре раза в сутки стал выдавать отец.

Сам он не стал пить, заткнул бурдюк пробкой и предложил:

– Теперь можно покушать.

Руки потянулись к серым кучкам на платке. Амра, облизнув пальцы, собрала крошки и поднесла к губам Алхаза. Тот силился их сглотнуть, но у него не хватало сил, и тогда она, разжевав кусочек лепешки, вложила ему в рот. Малыш сипел и никак не мог проглотить. Коричневая пена выступила на губах, и бедняжка зашелся в кашле. Мучения брата были невыносимы для Даура, он забился под корму шлюпки и принялся грызть свой кусок. Борясь с искушением проглотить целиком, он медленно рассасывал его, стараясь продлить эту иллюзию, заставлявшую на время забыть о голоде. Она длилась недолго, последний крохотный кусочек соскользнул в горло. Прошло некоторое время, и голод снова напомнил о себе, вместе с ним проснулась жажда. Язык опять превратился в терку, и каждое его движение отзывалось болью в горле.

Перед глазами Даура плыли и ломались мачта, фигуры матросов на реях, капитанский мостик с Сулейманом. Его взгляд упал на палубу, и он не поверил своим глазам. У ног сиротливо валялась баклажка для воды. Даур закрыл глаза, а когда открыл, то она не исчезла. Его обостренный жаждой слух улавливал слабое бульканье, и в воспаленном сознании возникали целые реки ледяной, сводящей судорогой зубы воды. Одно движение – и баклажка оказалась бы в его руках. Усилием воли Даур справился с искушением и опять закрыл глаза, но жажда не стала слабее. Горло горело так, будто в него залили свинец. С каждой минутой эта пытка становилась все более невыносимой. Десятки, сотни баклажек кружились журчащим калейдоскопом в горячечном сознании Даура, и рука сама потянулась к баклажке, но пальцы схватили воздух. Фрегат качнуло на крутой волне, и она закатилась под днище спасательной шлюпки. Он проводил ее тоскливым взглядом и, чтобы не искушать себя, перевел взгляд на капитанский мостик.

Ветер трепал разлохмаченную шевелюру капитана Сулеймана и надувал пузырем расстегнутую рубаху. Перед ним на подносе стоял глиняный кувшин с водой. Расплескивая ее, Сулейман налил полный стакан и принялся жадно хлебать. Даур тоскливым взглядом сопровождал каждый глоток, а рука сама поползла под днище шлюпки. Чужие, непослушные пальцы нащупали баклажку и выдернули пробку. Иссохшие губы припали к горлышку, и теплая с горьковатым привкусом жидкость хлынула в горло. Он поперхнулся и зашелся в кашле.

– Даур?!

Отчаянный крик Шезины заставил его оцепенеть.

Ее горестные стоны подняли на ноги соседей. Шезина силилась что-то еще произнести, но ее душили слезы, а с растрескавшихся губ срывались лишь обрывки слов. Все взгляды сошлись на Дауре. В одних он видел презрение, в других – укор, но ни у кого не находил сочувствия. В нем все помертвело. Рука, сжимавшая баклажку, безвольно разжалась, она упала на палубу, и слабая струйка пролилась на доски. Прошла секунда, другая – и от лужицы осталось лишь серое невзрачное пятно.

Шезина тихо всхлипнула, без сил опустилась на колени и, потрясая баклажкой, повторяла как заклинание:

– Вода! Вода!..

Первым не сдержался ее племянник Кемал и бросил в лицо:

– Ты не мужчина, Даур!

Его дед – старый воин – тяжело вздохнул, посмотрел исподлобья на Гедлача, но ничего не сказал. Тот потемнел в лице, и с его губ сорвалось:

– Шакал!

Даур был раздавлен и не находил сил поднять головы, чтобы посмотреть в глаза отцу.

– Гедлач, прости! Это же твой сын! – бросилась умолять мужа Амра.

– Кто?.. – больше у него не нашлось слов.

– Что нам делать? Что?! – причитала Шезина и потерянно вертела баклажку.

– Прости нас, если можешь, и возьми нашу воду, – прошептала Амра.

Гедлач запустил руку под узлы достал бурдюк и подал Шезине.

– Нет! Нет!.. А как вы? У вас же маленький, – возразила она.

– Отец, прости, я… – Даур осекся.

– Я тебе больше не отец! – бросил ему в лицо Гедлач и повернулся спиной.

– Гедлач!.. Даур!.. – разрывалась между мужем и сыном бедная Амра.

Даур поник и, сгорбившись, побрел на корму. Амра порывалась пойти за ним, но всякий раз гневный окрик мужа возвращал ее обратно. Безжалостный Молох Кавказской войны за сотни километров от поля боя продолжал пожирать свои жертвы. За весь день Гедлач больше не проронил ни слова, ничего не ел и не пил. В ту ночь ни он, ни Амра так и не уснули. Амра выплакала все слезы и терзалась мыслью о том, как уберечь от голодной смерти, сохранить Алхаза, когда ей почудился запах мяса. Она приподнялась над палубой и глубоко вдохнула. Нет, это не было обманом или галлюцинацией. Это действительно были запахи настоящей кукурузной лепешки и мяса! Амра тряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения, но запахи не исчезли, а стали еще острее и доносились оттуда, где расположилась семья Астамура-кузнеца.

Их приглушенные голоса и загадочные шорохи будили в ней любопытство, а вкус мяса, который так явственно ощущался на губах и ломящей болью отзывался в висках, неудержимо влек к себе. Амра выбралась из-под бурки, приподнялась над бортом шлюпки и не поверила собственным глазам.

Перед Астамуром лежала стопка лепешек, а на листе капусты – кусок мяса. И это не было игрой воспаленного, голодного воображения Амры. В лунном свете в его руке тускло блеснуло лезвие ножа. Он торопливо кромсал мясо на куски, а жена раскладывала по кучкам. Голод и нетерпение оказались настолько сильны, что дети, не дождавшись дележки, тянулись к ним.

– Подождите, всем хватит! – зашипел на них Астамур.

– Папочка, я кушать хочу! – взмолился детский голосок.

– Тихо, доченька, тихо, – прошептала Асида и ладошкой прикрыла ей рот.

– Папа, а почему на пять? – спросил старший сын Шабад.

– Ты забыл про Айшу, – напомнила средняя дочь Айгюль.

– Она скоро придет! Кушайте! – торопил Астамур.

Дети жадно глотали пищу. Большие куски застревали в горле, Шабад поперхнулся и зашелся в надрывном кашле.

– Выпей, выпей, сынок, – послышался испуганный голос Асиды.

Обостренный жаждой и голодом слух Амры различил среди шорохов и шуршания журчание воды. Искушение оказалось сильнее стыда, и она подалась вперед. Шум шагов на трапе заставил ее отпрянуть назад. Из каюты выскользнула девушка, ее лицо закрывал надвинутый на самые глаза платок. Она поднялась на палубу, опустилась рядом с Астамуром, и из ее рук на палубу просыпались головка сыра и горсть сушеных фиников. Глухие рыдания сотрясли девушку. Асида обняла дочь и, поглаживая по голове, глотала слезы и повторяла:

– Прости, доченька, прости!

Платок спал с головы девушки, и Амра узнала в ней старшую дочь Астамура, пятнадцатилетнюю Айшу. В следующее мгновение ее пронзила страшная догадка, какой ценой Астамур спасал семью. Потрясенная, она не сдержалась и воскликнула:

– Господи, и за что нам такое наказание!

Ее возглас прозвучал для Астамура подобно удару грома. Он сгорбился и затем медленно обернулся. В блеклом свете луны его и без того изможденное лицо походило на безжизненную маску. Страдальческая гримаса искривила губы. Он силился что-то сказать, но с них срывались лишь невнятные звуки. Сколько длилась эта немая пауза, не могли сказать ни Амра, ни Астамур. Первой пришла в себя Асида, схватив лепешку и горсть фиников, принялась совать их ей в руки.

– Нет-нет! – отшатнулась Амра.

– Это детям.

– Я не могу. Я…

– Погоди, Амра! – сипло произнес Астамур, шагнул к ней и взял за руку.

Нервная дрожь, сотрясавшая его, передалась ей.

– Ты потеряла Даура. А мы… – больше ему не хватило слов.

Амра ничего не ответила. Это напоминание острой болью кольнуло сердце и страдальческой гримасой исказило ее лицо. Астамур судорожно сглотнул и с трудом выдавил из себя:

– А мы… потеряли дочь.

– Прости, Астамур.

– За что? Я сам виноват. Будь проклят тот час, когда я послушался этого шакала Дзагана!

– Кто знал, что так все обернется?

– Да, теперь нам остается одно – терпеть.

– Но какой ценой? – горестно выдохнула Амра.

В груди Астамура что-то екнуло, и он потерянно ответил:

– Но надо же как-то жить, Амра!

– Да, – прошептала она и развернулась, чтобы уйти.

– Погоди! – остановил он и распорядился: – Асида, дай еще мяса.

– Мясо?! Нам?.. – растерялась Амра.

– Бери, бери! Только не говори никому.

– Я… я не могу, – пыталась отказаться Амра, а руки сами тянулись к этому сказочному богатству.

– Возьми, возьми. У вас дети, – присоединилась к мужу Асида.

– Спасибо вам! Пусть Господь хранит вас и ваших детей. Мы этого не забудем, – прошептала Амра и возвратилась к себе.

Это нежданно свалившееся на нее богатство жгло руки. Она все еще не могла прийти в себя и не знала, что с ним делать. Ей приходилось разрываться между чужой страшной тайной и тем, что Гедлач мог не принять этот «дар» Астамура. Отбросив последние сомнения, Амра первой разбудила Апру.

– Где мы, мама? – не могла она понять спросонья.

– Тихо, доченька, тихо, – умоляла ее Амра и подала в руку кусочек лепешки и мяса.

– Что это? – растерялась Апра.

– Мясо, доченька.

– Мясо?! Откуда?..

– Кушай и не спрашивай, – торопила Амра.

– А Алхазик, Аляс?

– Им тоже будет.

– Хорошо, – больше Апра не задавала вопросов, под ее зубами захрустела корочка лепешки.

После того как она поела и легла спать, Амра покормила Алхаза с Алясом, потом сама съела кусочек лепешки, а то, что осталось, сложила в переметную суму, надеясь, что этот «подарок» Астамура примет и Гедлач. Теперь, когда дети поели, ей уже не так был страшен его гнев. Еще один день у подступившей было к ним смерти она сумела отвоевать.

Начался он, как обычно, со звука горна сигнальщика. Ничего, кроме ненависти, у горцев он не вызывал. С его звуками с прежней силой в них проснулись голод и жажда. Но на этот раз с утра солнце не так пекло, как вчера, а к обеду пепельная дымка затянула горизонт на севере. Прошло меньше часа, и его диск оранжевым пятном расплылся над головой и, подобно запылившейся керосиновой лампе, тусклым светом заливал фрегаты, фелюги и горцев.

Женщины и дети с ужасом смотрели на внезапно вспучившееся море, тут и там вскипавшее седыми бурунами. Волны росли на глазах и, наливаясь свинцом, жадными языками облизывали борт фрегата. Под их ударами корпус жалобно поскрипывал, а палуба отзывалась судорожной дрожью. Она передавалась и людям.

Плач детей, горестные возгласы матерей слились в один мучительный стон, терзавший сердца мужчин. Они отводили глаза в сторону, так как ничего не могли противопоставить той грозной стихии, что надвигалась на них. Неподвластная ни капитану Сулейману, ни экипажу, она набирала силу. Нос фрегата все глубже зарывался в волну, и потоки воды раз за разом обрушивались на палубу. Злобно шипящие языки извивались под ногами, забирались под шлюпки и, прихватив с собой нехитрый скарб горцев, скатывались в море.

Гедлач с тоской озирался по сторонам, ища защиты от слепой стихии. Выросший среди гор, он не знал, как уберечь от нее жену и детей.

– Рви все, что попадется под руки! – первым нашелся Астамур-кузнец, до этого не один раз выходивший в море.

– Зачем? – не сразу сообразил Гедлач.

– Плети веревки!

– И что…

– Когда начнется шторм, будем привязываться.

– Ясно.

– Детей вяжи тоже. Руками не удержать.

– Конечно! – оживился Гедлач и потянулся к узлу с вещами.

– И еще, когда волна накатит, надо сжаться в комок. И лицом, лицом к ней, – дал новый совет Астамур.

– Спасибо, брат, – поблагодарил Гедлач и вместе с Амрой и Апрой принялся рвать на полосы все, что попадалось под руку, вить веревки и готовиться встретить новую беду.

О том, что беды не миновать, говорило все вокруг. Серорозовые сумерки плотной пеленой окутали фрегаты и фелюги. Прошло еще какое-то время, и море слилось с небом. Первый громовой раскат, заглушая шум волн и свист ветра, пригнул всех к палубе. За ним последовал второй, третий, временами казалось, что небо вот-вот расколется и рухнет на палубу. Строй кораблей нарушился, их капитаны с экипажами теперь боролись каждый сам за себя. И без того перегруженные фелюги, все чаще черпая бортами воду, вскоре безнадежно отстали от фрегата и затерялись в сгустившемся мраке.

Сулейман, вцепившись мертвой хваткой в поручни капитанского мостика, сорвал голос, посылая матросов наверх крепить паруса. Они, рискуя сорваться в клокочущую морскую бездну, чудом держались на реях и вантах. Свирепый «крымчак» снова и снова с неистовой силой налетал на фрегат, рвал из их рук веревки и норовил сбросить вниз. Не выдержав его напора, с оглушительным треском разлетелись верхние паруса на грот– и фок-мачте и, подобно чайкам, взмахнув лоскутьями-крыльями, пропали во мраке.

Фрегат терял управление и, уже неподвластный руке рулевого, становился игрушкой волн. Они с торжествующим ревом обрушивались на него и, сметая все на своем пути, прокатывались по палубе. Гедлач едва успел глотнуть воздуха, как новый вал накрыл его с головой и, подхватив, перебросил через шлюпку. Веревка, привязанная к поясу, лопнула, и он взлетел над палубой. В последний момент правой рукой успел ухватиться за канат, а левая, не выдержав напряжения, разжалась.

– Ал-ха-аз! – дикий вскрик вырвался из груди Гедлача. Его мальчик, его Алхазик стал добычей волн. Дальше он делал все, как во сне, вцепившись в канат, с немым упорством продолжал бороться с морем. Оно, не насытившись, требовало себе все новых и новых жертв. Под ударами волн тяжелогруженое судно все глубже погружалось в воду. По команде Сулеймана лишний груз полетел за борт, когда и это не помогло, аскеры набросились на горцев. Спасая свою жизнь, они лишали ее других. Сабли и ятаганы безжалостно рубили по рукам, отчаянно цеплявшимся за канаты, шлюпки и борта фрегата.

Всю ночь шла эта схватка не на жизнь, а на смерть людей с людьми и с самим морем. Закончилась она с рассветом. Свирепый шторм стих так же внезапно, как начался. Море еще продолжало злобно урчать и пенистыми языками пытаться слизнуть с палубы фрегата очередную жертву. Она напоминала жестокое поле боя, устеленное обломками мачт, обрывками парусов и канатов. Среди них вперемешку лежали бездыханные и едва подававшие признаки жизни тела матросов, аскеров и горцев.

– Земля! Земля! – Слабый крик вернул их к жизни.

На горизонте, медленно вырастая из моря, появилась серая полоска земли. Сулейман оживился, и, подчиняясь его командам, матросы, цепляясь за обрывки канатов, забрались на реи и начали натягивать то, что осталось от парусов. Фрегат, как подраненная утка, вихляя из стороны в сторону и постанывая под ударами волн, медленно вползал в бухту Самсуна. Суета команды и запах дыма, доносившийся с суши, подняли на ноги тех горцев, кто еще мог двигаться. Дотащившись до борта, они истосковавшимися глазами всматривались в берега.

Из сиреневой дымки выплыла бесплодная, покрытая скудным кустарником земля. Серая, изрезанная оврагами, она напоминала лицо больного старика. Вдали гнилыми, почерневшими «зубами» проглядывали низкорослые «лысые» горы. У пристани, сбившись, словно стая диких гусей, теснились рыбацкие шхуны и лодки. У крепости, нависавшей орлиным гнездом над входом в бухту, стояли на якорях два трехтрубных военных корабля. От всего этого изболевшиеся сердца горцев снова сжала смертельная тоска.

Новая команда капитана Сулеймана заставила их встрепенуться. Поврежденные рули работали плохо, фрегат с трудом разминулся с болтавшимся на рейде, потрепанным штормом парусником. Он напоминал корабль-призрак. На капитанском мостике никого не было. Обрывки парусов обвисли тряпками, и никто не спешил их менять. На палубе тут и там валялись груды мусора, среди них в лохмотьях копошились какие-то существа. На уцелевшей грот-мачте зловеще реял черный флаг с красной кляксой посередине.

«Холера!» – кем-то произнесенное слово пошло гулять среди горцев. Еще один корабль с махаджирами стал на «мертвый якорь» в бухте Самсуна. Гедлач, Амра, Шезина, Астамур– кузнец остановившимися взглядами смотрели на парусник– призрак, приземистые домишки, разбросанные тут и там по берегу, и на их глаза наворачивались горькие слезы. Сотни километров разделили их с родиной. И вряд ли кто из них мог предположить, что только через сто с лишним лет их потомкам суждено будет увидеть берега родной Абхазии. Черное море равнодушно плескалось волной о борт корабля…

Могучий морской вал обрушился на баржу и, злобно шипя, прокатился по палубе. Спасаясь от него, десантники хватались за все, что попадалось под руку, и ждали решения командиров: командира десантного отряда Заура Зарандиа, командира гудаутского дивизиона катеров Александра Воинского и командира баржи Султана Гицбы.

Сухощавая и ладно скроенная фигура Зарандиа, казалось, слилась с капитанским мостиком и не поддавалась напору ветра и воды.

– Вот невезуха! – в сердцах воскликнул он. И попытался докричаться сквозь рев моря и свист ветра до Воинского: – Саны-ыч! Что, поворачиваем обратно?

– Подожди, командир, не все еще по-те-ря-но! – откликнулся тот.

– О чем ты говори-и-шь?! Я половину бойцов утоплю!

– Подожди хоронить! Я сам выброшусь на берег!

– Что-о?! С ума сошел?! – оторопел Зарандиа.

– Саныч, рискованно! Можем на скальник наскочить! – предостерег Гицба.

– Прорвемся! Война – все время риск! – стоял на своем Воинский.

– Все так, но…

– Никаких «но», Султан! Давай всех на корму! Поднимем нос, и.

– Я понял, Саныч! А потом на отливе снимемся с берега! – оценил этот маневр он.

– Тогда вперед! – распорядился Воинский и, наклонившись к переговорному устройству, во всю силу легких позвал: – Король, сюда!

Не прошло и минуты, как из машинного отделения на капитанский мостик поднялась долговязая фигура. На черном от сажи лице Жени Сангулиа сверкали одни белки глаз и белоснежные крепкие зубы, под которыми запросто разлетался грецкий орех. Даже здесь, где все кувыркалось вверх дном, бывший «король» студенческого джаз-банда не потерял былого лоска. В сшитой будто с иголочки форме и каким-то чудом сохранивших блеск башмаках он смотрелся как лондонский денди, которому не хватало лишь бабочки и саксофона.

– Король, как дизеля? – обратился к нему Воинский.

– На пределе! Пре-де-ле, – пытался тот перекричать вой ветра и рокот волн.

– Придется добави-и-ть!

– Куда больше?

– Надо, Женя!

– Саныч, ты что, на небо захотел?

– Я сказал – самый полный! Выбрасываемся на берег! – отрезал Воинский.

– А потом что?! – оторопел Сангулиа.

– Потом суп с котом! Чего стоишь? Бегом в машинное, Король!

Тому ничего другого не оставалось, как только пожать плечами и исполнить приказ. Воинский не привык дважды повторять, тем более что до берега было рукой подать. Глотнув свежего воздуха, Евгений скатился по трапу и нырнул в сизую пелену машинного отделения. В ней размытыми силуэтами, как белки в колесе, метались перед дизелем два «черта-механика» и не спускали глаз с манометров. За запотевшими стеклами едва виднелись трясущиеся, будто в лихорадке, стрелки.

Сангулиа склонился к плечу старшего механика и прокричал:

– Петя, надо прибавить еще!

– Что-о?!

– При-ба-вить!

– Король, ты е…ся?!

– Я – нет! Это Саныч приказал!

– Кто-о?!

– Са-ныч!

– А… Тогда другое дело.

– Будем выбрасываться на берег! – пояснил Сангулиа.

– С Санычем – хоть к черту на рога! – отмахнулся Петр, и его рука решительно легла на рычаг.

Дизель, и без того работавший на пределе, казалось, вот– вот пойдет вразнос. Гребной винт яростно рубил клокочущую воду, косматые волны, злобно шипя, набрасывались на палубу и капитанский мостик, но, подвластная железной воле Воинского, баржа с десантниками и снаряжением пробивалась через буруны к берегу. Сам он, казалось, слился с ней и, как к живому существу, прислушивался к работе дизеля, напрягал зрение и всматривался в берег, чтобы поймать тот только ему одному известный момент и завершить отчаянно рискованный маневр.

Справа и слева по борту, выполняя приказ и веря в своего капитана, вели катера и баржи навстречу судьбе и неизвестности другие экипажи. Воинский ловил каждый звук и мысленно молил только об одном: чтобы, не дай бог, не напороться на скальник, тогда всем расчетам и самой операции пришел бы конец. Скрип днища по песку, прорезавшийся сквозь шум прибоя, прозвучал для него самой желанной музыкой.

– Саныч, ну ты… – больше у Зарандиа не нашлось слов, и, не дожидаясь полной остановки, он приказал: – Ребята, вперед!

Десантники, подхватив оружие, ринулись на нос баржи. Воинский опустошенным взглядом смотрел перед собой и не видел, как бойцы, словно горох, посыпались с бортов на берег и, разворачиваясь в цепь, тут же занимали круговую оборону. Его ноги дрожали мелкой дрожью, на спине выступил холодный пот, а руки, будто приклеенные, не могли отпустить поручни капитанского мостика. Встрепенулся он, когда пальцы Сангулиа легли на побелевший от напряжения кулак.

– Саныч, еще один такой стресс – и я точно не доживу до свадьбы, – ворчливо произнес Евгений.

Воинский наконец смог перевести дыхание и с вымученной улыбкой произнес:

– И слава богу, хоть на одну несчастную будет меньше.

– Так ты специально хотел меня угробить?!

– Тебя угробишь! Еще Кощея переживешь.

– Не знаю, как с Кощеем, но если так дальше будешь кормить, то мумией точно стану.

– Слушай, Король, а кроме закуски о чем-то другом ты можешь говорить?

– Если о выпивке, так последнюю бутылку еще на прошлой неделе выпили, – беззлобно огрызнулся Сангулиа.

– Как?! Почему без команды?.. – возмутился Воинский.

– А так! Ты же вечно занят.

– Король, ты уже меня достал!

– Что поделаешь, Саныч, придется до конца мучиться.

– Ну уж нет! Завтра спишу на берег, – пригрозил Воинский.

И, поддавшись порыву, они – бывший моряк Северного торгового флота и бывший директор студенческого клуба АГУ, которых свела и накрепко связала дружбой война, – обнялись. По их лицам катились не то слезы, не то соленые брызги волны, но они не замечали этого и были счастливы тем, что остались живы и были вместе. Десантная операция, в успех которой в центральном штабе уже не верили, удалась.

Без единого выстрела бойцы отряда Зарандиа благополучно высадились на берег и, пользуясь шумом прибоя, спешили поскорее уйти вглубь леса. Впереди, рассыпавшись веером, шли разведчики. Пока им везло, то ли непогода, то ли самоуверенность грузинских вояк уберегли их от потерь, на пути не попался ни один пост. До стратегической дороги Сухум – Тбилиси оставалось совсем немного.

В предрассветном полумраке прорезалась зубчатая стена гор, подсвеченная тут и там осветительными ракетами. В те дни бои на Восточном фронте не затихали ни днем, ни ночью. Его части, отрезанные от основных сил абхазской армии, продолжали оказывать ожесточенное сопротивление превосходящим силам гвардейцев.

Появление десантников и их стремительное продвижение к стратегически важному опорному пункту оккупационных войск – селу Тамыш стало полной неожиданностью не только для грузинского командования, но и для большинства командиров Восточного фронта. Его командующий Мераб Кишмария до последнего держал в тайне время, место высадки десанта и сам замысел операции. Даже Виталий Осия – командир легендарной разведывательно-боевой группы «Дельфин», этих «ночных дьяволов», наводивших ужас на отморозков Джа (вора в законе Иоселиани) и националистов из УНА-УНСО, узнал о ней несколько часов назад.

По возвращении из штаба они вместе с Гумом, забравшись в тень платана, с затаенной болью наблюдали за тем, как на околице села Чары, перед двором тетушки Торчуа, Ахра Голандзия, Батал и Ахра Табагуа, Беслан Осия, Элгуджа Сичинава и другие бойцы самозабвенно пинали шитый– перешитый футбольный мяч. Это были те редкие мгновения мирной жизни, на которые так скупа война. Звонкие удары по мячу и азартные крики футболистов разносились далеко по округе и были слышны на грузинских позициях. Там от ярости скрипели зубами и давились ядовитой слюной, но дальше нескольких выстрелов и отборного мата, усиленного электронными киловаттами, не пошли.

Бойцы разведывательно-боевой группы «Дельфин» на подобную мелочь не обращали внимания и продолжали играть. Виталий в душе гордился ими и был рад, что игра затягивалась. Она усыпляла бдительность противника. Вряд ли в головах грузинских вояк укладывалось то, что всего через семь часов «ночные дьяволы» ворвутся на позиции опорного пункта «Тамыш», чтобы ножами и гранатами проложить дорогу основным силам.