Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

В деревне не было библиотеки, где бы можно было взять и почитать новые детские или взрослые книжки, а те, что у меня были, я десятки раз прочитал сам и многократно перечитывал своим родителям. Всем нам очень нравились детские рассказы Льва Толстого. То ли у него, то ли у другого писателя был такой рассказ «Орефий под снегом». В нем речь шла о мальчике, который в метель заблудился, и его занесло снегом. Мальчика отыскали и спасли. Этот рассказ очень понравился моим родителям, и по их просьбе зимними вечерами при свете керосиновой лампы я часто читал им эту «ужасную» историю со счастливым концом. Родители и меня самого, видимо, из-за моих частых простудных заболеваний, называли «Орефий под снегом». К сожалению, в реальной деревенской жизни такие чудесные спасения не случались. Наоборот, почти каждую зиму во время сильных метелей и снежных заносов по дороге к рабочему поезду на станцию Сабурово кто-нибудь из местных жителей сбивался с тропы и замерзал, иногда всего в трехстах-двухстах метрах от собственной деревни или деревни Сурава. Дело в том, что рабочий поезд отходил в 5.30 утра. Чтобы преодолеть в сильную метель семь километров, люди выходили из дома около трех часов ночи и поодиночке, через двухкилометровое степное бездорожье, где не росло ни одного деревца и не было никаких ориентиров, пробирались к деревне Сурава, надеясь только на собственную интуицию и опыт. При сильной метели и ветре даже собственные следы через минуту исчезали и заметались степной поземкой. Путник от прямолинейного движения автоматически переходил на непрерывное круговое движение. Как потом я выяснил, это является следствием физических законов, и без ориентиров преодолеть земную физику никому не удавалось. После двух-трех часов движения в валенках по полуметровому снегу заблудшего путника покидали силы. Он присаживался на минуту отдохнуть и засыпал. Пронизывающий ветер быстро остужал разгоряченное ходьбой тело, и короткий сон незаметно для путника переходил в вечную смерть. Насколько я помню, все деревенское население в зимнее время ходило в стеганых ватных фуфайках. Другой одежды не было. Сами понимаете, что фуфайки невозможно сравнить с современными даже самыми дешевыми зимними куртками. Они спасали от ветра и мороза работающего и движущегося человека, но становились одеждой смертников для обессилевших путников, пытающихся восстановить свои силы в короткой остановке и забытье «вечного» сна.

Такие эпизодические случаи гибели здоровых людей от случайных обстоятельств, вызванных отдаленностью деревни от железнодорожной ветки и извечным русским бездорожьем, как и потери от заключения в лагеря за мелкие кражи колхозного имущества, вовсе не снижали демографический рост деревенских жителей. Даже вдовы, мужья которых не вернулись с войны, воспитывали по 3–4, а то и по пять детей довоенных и военных лет в пределах 1933–1942 годов рождения. Те, кто вернулся с войны, также активно работали на рост демографических показателей. Несмотря на все суровости, строгости и повальную нищету, деревня не собиралась умирать или впадать в тоскливое отчаяние собственной ненужности. Вот этот поразительный рост рождаемости при всеобщей нищете и полуголодном существовании является феноменом, который невозможно объяснить только экономическими причинами и предпосылками. В наше время в демографии видят только экономические причины и пытаются стимулировать рождаемость финансовой поддержкой и дополнительными выплатами за рождение второго и третьего ребенка. Сдвиги в лучшую сторону в этой самой серьезной государственной проблеме есть, но решительного перелома роста населения не происходит. Также невозможно объяснить никакими экономическими причинами и огромные ежегодные потери, до миллиона человек в год, численности населения во времена Бориса Ельцина, в период последнего десятилетия двадцатого века. Люди умирали вовсе не от голода, а от душевной тоски и своей ненужности. Нет никаких сомнений, что в демографии огромную роль играют не только экономические, но и духовные причины. Именно они дают необходимую жизненную энергию и нацеленность молодых людей не только на создание семьи для удовлетворения своих половых потребностей, а на создание семьи с целью продолжения и умножения своего человеческого рода. Не экономическая, но главным образом неосознанная духовная составляющая и дает настоящий прирост населения того или иного народа и нации.

Вот и в мои детские времена 1948–1952 годов полуголодная сельская молодежь после тяжелой работы на колхозных полях и фермах не падала от усталости и не забывалась в голодном сне в своих самановых избах и землянках. С ранней весны и до глубокой осени под веселые переборы гармоники вечерами молодежь выходила на «улицу» и где-нибудь на краю деревни устраивала «всеобщий сбор» и веселое гулянье. Девичьи пляски проводились под незамысловатую плясовую мелодию, которая называлась «матаня». В ходу была и плясовая мелодия, которая называлась «барыня». Парни и девушки любили распевать однокуплетные частушки, часто собственного сочинения, тут же придуманные, под раздольную мелодию «канарейки». Во время пляски под «матаню» и «барыню» парни и девушки исполняли сотни разнообразных частушек не только целомудренного любовного содержания о неразделенной любви, но и весьма двусмысленного фривольного содержания на грани дозволенного. Конечно же, звучали частушки, которые высмеивали неприглядные пороки колхозной жизни и конкретных руководителей колхозного хозяйства. «Вдоль деревни с колотушкой бригадир и счетовод, выгоняют на работу голодающий народ». Немало было и частушек с «матерными» выражениями о колхозной жизни, в них был едкий смех, но невозможно было отыскать ненависти и зла к деревенской колхозной жизни. И еще раз подчеркну, что никакого стукачества не было и в помине. По политическим мотивам никто никого не преследовал и в лагеря не сажал. Хотя война уже закончилась, но много было частушек о нашей победе над Германией. «Скоро Гитлеру капут и советские машины по Берлину побегут». Парами танцевали в основном под вальсы «Дунайские волны» и «Амурские волны». На этих долгих вечерних и ночных гуляниях, которые продолжались иногда до самого рассвета, образовывались молодежные пары для «дружбы». Многие участники расходились с гулянки уже не поодиночке, а парами. Парни провожали девушек до их изб, где прощание затягивалось на многие часы и минуты. Когда дружба перерастала в любовь, то по осени игрались небогатые свадьбы, и население деревни прирастало новыми семьями.

Я уже говорил о том, что мой отец после войны работал механиком в Сабуро-Покровской МТС, расположенной в окрестностях железнодорожной станции Сабурово. От деревенской избы в деревне Козьмодемьяновка до места работы и обратно ему приходилось преодолевать расстояние в 14 километров. В весенне-летнюю пору он почти ежедневно проделывал этот путь, чтобы побыть дома и помочь бабушке и матери по хозяйству и уходу за колхозным огородом, который имел немалую площадь в 50 соток. Почему я говорю, что 50 соток это очень большая площадь для сельского огорода? Да потому, что в 50-х годах прошлого века весь этот огромный огород обрабатывался только с помощью ручных лопат и тяпок. Конечно, с помощью лошади или трактора вспахать площадь в 50 соток и засадить эту площадь картофелем не представляет особой проблемы, но вы попробуйте это сделать с помощью ручной лопаты. В молодые годы, будучи курсантом высшего Военно-Морского училища, а затем и офицером атомного подводного крейсера Северного Флота, я уже не был таким слабым и хилым, как в годы детства. К тому времени родители переехали на станцию Сабурово, по месту работы отца. Там огород был чуть больше десяти соток, но даже для перекапывания такой «небольшой» площади мне требовалось два-три дня совершенно изнурительной и крайне тяжелой работы. Я чувствовал себя не свободным человеком, а рабом лопаты. При этом я отчетливо понимал, что, «хлебнув» даже тяжелой военной службы трехмесячных подводных походов без единого всплытия, я там не перегружался тяжелым физическим трудом. Физический труд заменяла морально-духовная нагрузка постоянной готовности к бою, фактическими тревогами, тренировками и накапливанием знаний для обслуживания вверенной техники и применения ее по прямому назначению. Но в короткие минуты отдыха даже на борту атомохода ты окружен комфортом быта, который не только физически, но духовно перерождает человека.

Тебе не надо заботиться о хлебе насущном, не надо носить воду из колодца, не надо покупать керосин для освещения домашнего закутка, не надо зимой ежедневно протапливать избу. И еще можно назвать тысячу других «не надо», которые освобождают человеческую жизнь от вечной борьбы за выживание и делают ее несовместимой с привычной жизнью деревенского жителя. В то же время мать рассказывала, что до войны, еще до замужества, вдвоем со своим старшим неженатым братом Федором они легко перекапывали 50 соток огорода за полтора-два дня, и при этом по вечерам ходили на уличные гулянки, не испытывая никакого физического дискомфорта, а тем более никак не ощущали себя рабами лопаты или невольниками. Я бы сказал так, что деревенская жизнь протекала, а может быть, и протекает сейчас в другом духовном измерении. К такому выводу я пришел не понаслышке, а по личному наблюдению и по своему опыту деревенского детства. Мои родители, как и окружающие меня деревенские жители, вовсе не выглядели и не чувствовали себя забитыми подневольными рабами колхозной системы. Они не жаловались на тяжелые условия жизни не из-за страха «загреметь» в лагеря за выражение недовольства и не потому, что они были «природными» рабами, а потому что деревенская жизнь была их бытийной сущностью, которая давала им чувство духовной свободы и независимости. Даже короткие поездки в город Тамбов вызывали у отца и матери неприятное отторжение их вечной городской суетой и многолюдьем бессмысленной сутолоки. После короткой однодневной поездки в город, они чувствовали себя физически разбитыми и усталыми, как не чувствовали себя даже после самой тяжелой деревенской работы.

В чем же дело? Ведь отец почти год провел в побежденной Германии и наверняка насмотрелся на тамошние условия немецкого комфорта и порядка. Да, насмотрелся. И часто рассказывал о комфорте немецких городов и страстной приверженности немцев к порядку и экономической бережливости. Но в его рассказах не было зависти к этим немецким комфортным условиям жизни. В них не было особого восхищения немецкими порядками, как и не было желания поменять свою деревенскую жизнь на комфортные городские условия. О Германии он рассказывал с легким юмором, в котором не было никакого восхищения, а проскакивали нотки жалости и сострадания. Странно, но в рассказах отца и тех первых фронтовиков, которые вернулись целыми или искалеченными с победной войны, не было никакого «чванства» и гордости победителей. В их рассказах не было никаких героических эпизодов о проявленном лично ими героизме и смелости и даже не было рассказов о потерях и страхе смерти. Я бы хоть что-нибудь обязательно запомнил! Собирались они и просто на «перекур» у отца и за праздничными застольями в честь религиозных праздников с употреблением большого количества самогона, но всегда говорили только о каких-то веселых и курьезных случаях, как будто война была не смертельным испытанием для каждого солдата и для всей страны, а рискованной, но веселой прогулкой. Согласно записи в красноармейской книжке отец был призван в июне 1940 года, за год до начала войны с Германией, в плену не был, проходил службу в зенитно-артиллерийском полку, а значит, так или иначе, знал и горечь огромных человеческих потерь, и горечь отступления.

Но об этом он никогда не рассказывал, как будто этого ничего и не было. Все его рассказы начинались с того, что в 1942 году его полк проходил переформирование в районе озера Баскунчак, и его за былые заслуги на неделю отправили в отпуск в родную деревню. Это озеро славилось тем, что из него добывали поваренную соль, которая в военное время ценилась на вес золота. Там же поваренная соль просто валялась под ногами, так как все берега состояли из соляных отложений. Он положил в рюкзак пудовый камень поваренной соли и вместе с этой солью, а также с приличным запасом американской тушенки, хлеба и круп, которые он обменял в пути на часть соли, прибыл в деревню на краткосрочную побывку. Эту соль с благодарностью вспоминали моя мать и бабушка, так как она, несомненно, помогла им пережить голодное военное лихолетье. Отец воевал в зенитном полку, и в лобовые атаки ему ходить не приходилось. Его полк защищал от налетов вражеской авиации водные переправы или крупные соединения войск. Они всегда были как бы в стороне от главных наступательных и оборонительных сил, но вражеская авиация сотни раз основательно «утюжила» их полк и людские потери были значительны. Выживал тот, кто умел быстро и глубоко закопаться в землю, а уж этого умения и добросовестности отцу было не занимать. Боевых орденов он не заслужил, а вот пяток всевозможных медалей лежали в сундуке, и я использовал их как красивые игрушки. Помню, были медали «За оборону Кавказа», «За взятие Будапешта» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». В красноармейской книжке отмечено, что отец оборонял город Тбилиси и город Оршу, а затем все речные переправы вплоть до немецкого города Франкфурта-на-Одере. С большой любовью отец любил вспоминать об обороне Кавказа. Местные жители, видимо, грузины, раз он участвовал в обороне Тбилиси от налетов немецкой авиации, ведрами приносили зенитчикам виноградное вино, шашлыки, хлебные лепешки и зелень. И по воспоминаниям отца получалось, что это была не война, а настоящий курорт для отдыхающих. С большой любовью отец вспоминал и свое непосредственное командование, вплоть до командира полка. Как я понял, эта любовь объяснялась искренней заботой не только о продовольственном, боевом и бытовом обеспечении, а заботой о сохранности жизни каждого солдата и сержанта. Они учили рядовых солдат не только грамотно стрелять, но и как спасти свою жизнь от немецких бомб. Эта наука пошла впрок, и отец не получил за время войны ни одной царапины.

Вообще-то надо сказать, что сельские фронтовики не надевали торжественные пиджаки с медалями даже по великим праздникам. Те, кто имел ордена, носил их на повседневной одежде, да и сама повседневная одежда фронтовиков в первые пять-шесть послевоенных лет состояла, как правило, из застиранных и потерявших свой защитный цвет военных гимнастерок или немецких френчей. Вместе с отцом мы снялись на единственной фотографии, для чего пришлось совершить совместную поездку в город Тамбов, примерно в 1950 или 1951 году. Он сидит перед фотокамерой в солдатском немецком френче, а я стою рядом в своем помятом и кургузом пиджачке, но зато в матросской бескозырке с надписью «Балтийский флот», тельняшке и гюйсе. Фотограф предопределил мою будущую судьбу.

В ноябре 1962 года меня призвали на срочную службу и отправили матросом на Балтийский флот. Два года я прослужил на надводных кораблях Балтики, а затем поступил в Высшее военно-морское училище радиоэлектроники им. А.С. Попова. Демобилизовался я в 1993 году, по выслуге лет, в звании капитана 1-го ранга. Только не подумайте, что я с детства мечтал стать моряком или военным, а когда повзрослел, то реализовал свою мечту. В детские годы я просто рос и жил в духовной гармонии с моими родителями. Я хотел быть похожим на них, но никаких будущих планов о военной или гражданской карьере ни я сам, ни мои родители не строили. Мягко говоря, я с детства не любил всякую дисциплину. От родителей мне передалось их безразличие к карьере, и если быть честным самим с собою, то у меня нет разумных объяснений, почему я стал офицером Военно-Морского флота. Возвращаясь в детские послевоенные годы, напомню, что отец работал механиком в Сабуро-Покровской МТС, и чтобы ночевать дома, ему приходилось ежедневно проделывать путь в 14 километров на велосипеде или пешком до места работы и обратно. Летом он бывал дома почти ежедневно, а вот послевоенные зимы отличались особой лютостью, сильными ветрами, снежными заносами и морозами. На переходе от нашей деревни до станции Сабурово почти каждый год кто-нибудь сбивался с дороги, и его на второй-третий день находили замерзшим в двухстах-трехстах метрах от деревни. Зимние вечерние и ночные завывания ветра и страшный нечеловеческой вой в трубе, похожий на волчий вой, я до сих пор отчетливо помню.

Отец зимой редко бывал дома. Он приходил в деревню лишь один-два раза в месяц, в хорошую погоду. Будучи по должности механиком, зимой он занимался ремонтом тракторов и другой сельскохозяйственной техники и ночевал прямо в подсобных помещениях и теплушках мастерского здания. Осенью, 1 сентября 1951 года, я пошел во второй класс начальной деревенской школы, а вскоре небо затянуло облаками, начались холодные дожди и осенняя распутица. В условиях тамбовского чернозема осенние дожди превращали даже небольшие перемещения по грунтовым дорогам, в пределах одного километра, в тяжелейшее физическое испытание. От моей деревенской избы до помещения школы было не более 400 метров пути, но преодолеть этот путь можно было только в длинных резиновых или кожаных сапогах, притом с первых же шагов на сапоги накручивались пудовые комья чернозема. Придя в школу, мы оставляли грязную обувь на крыльце, а по помещению школы перемещались или в теплых шерстяных носках, или в самодельных шитых тапочках, сделанных из тех же старых шерстяных носков. Осенние дожди затянулись, и отца долго не было дома. Когда первые морозы, наконец, надежной броней сковали дорожные лужи, отец пришел в деревню, был очень весел и с порога сообщил оглушительную весть: «Мне дали служебную квартиру!». Я до сих пор поражаюсь тому, как и каким образом могло произойти это невероятное событие. Дело в том, что отец крайне не любил «ходить» по начальству и выпрашивать какие-то блага для себя и своей семьи. Уже много позже я неоднократно слышал, как мать «пилила» отца за его неспособность пойти и попросить «у начальства» выписать, например, дрова или хоть какой-нибудь строительный материал или попросить лошадь или технику для обработки огорода. Его все уважали за общительный и открытый характер и ценили как грамотного специалиста. У него была светлая голова «сельского изобретателя» и золотые руки, которые тут же воплощали его замыслы в конкретные изделия. Когда я был еще совсем маленьким, он из старого будильника сконструировал действующую модель двукрылого самолета Пе-2, который называли «кукурузником» и использовали для опыления колхозных полей удобрениями и химикатами, а также для пассажирских перелетов между районными центрами Тамбовской области. Сейчас только говорят об использовании «малой авиации» для пассажирских перевозок, а в мои детские годы из любого районного центра можно было за копейки перелететь в Тамбов или другой районный центр на пассажирском самолете Пе-2. Но это уже было позже, во времена хрущевского подъема.

Так вот, сооруженная отцом еще в 1947 году модель самолета из старого будильника и клееной фанеры не только «бегала» по земле, но и самостоятельно взлетала! Вся деревенская детвора сбегалась посмотреть на это невиданное чудо техники. Модель подверглась нещадной эксплуатации, потому что все дети желали самостоятельно закрутить пропеллер и запустить игрушку в небо. Никто им не отказывал. Около нашей избы с утра собирались все дети, как на самый настоящий аттракцион. Пружина не выдержала «перегрузок» и после нескольких дней нещадной эксплуатации сломалась, но я до сих пор не понимаю, каким образом отец заставил летать эту тяжелую модель из будильника и фанеры? Из двух-трех шестеренок и колеса с ручкой, в деревянном корпусе отец собрал мельницу. Эта ручная мельница перемалывала зерно в муку, и вся округа пользовалась ей, так как на трудодни выдавали зерно, а для приготовления хлеба нужно было изыскать способ перевести зерно в муку. В домашних условиях эта процедура была крайне тяжелой и непроизводительной. Отцова мельница упрощала этот процесс и значительно сокращала время и физические затраты ручного труда на производство необходимого количества зимних запасов муки для выпечки домашнего хлеба. Позже отец для грубого помола упростил конструкцию и построил ветряную мельницу, которая была чуть выше человеческого роста, но успешно молола в ветреный день пять-шесть ведер зерна. Перечень отцовых изобретений не ограничивался только домашними поделками, такую же неистощимую творческую смекалку он проявлял и на работе. Позже он получил уличную кличку «Архимед». Многие его друзья и просто знакомые с уважением называли отца в глаза и за глаза вместо имени Никифор «Архимедом», что его нисколько не обижало и вполне соответствовало творческой натуре моего покойного отца.