Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

Могу привести и более поздний пример удивительного понимания отцом технических свойств металла. В 1980 году после одиннадцати лет службы на атомных подводных лодках Северного Флота меня перевели для дальнейшей службы в военный закрытый подмосковный городок «Дуброво». Но жилья там не было. Мне предложили снять квартиру в Москве и «нештатно» послужить в центральном аппарате ВМФ, выполняя обязанности в интересах того военного объекта, на который я был назначен. По кругу служебных обязанностей я посещал многие военные и гражданские министерства и ведомства, в том числе кремлевские кабинеты чиновников из Совета Министров СССР по военно-промышленным вопроса и кабинеты партийных работников ЦК КПСС на Старой площади. Можно понять и оценить всю важность нового объекта, на который я получил назначение, хотя бы по тому, что его главным конструктором был герой Соцтруда, академик Савин Анатолий Иванович, девяностолетие которого торжественно отмечено 6 апреля 2010 года. Подтолкнул меня к мысли купить в Москве кооперативную квартиру мой товарищ по службе на атомной подводной лодке Андрей Луцук. Он рассказал, что есть секретное Совместное Решение ЦК КПСС и Совета Министров СССР, которое дает право офицеру, прослужившему на атомном подводном флоте более пяти лет, получить прописку в любом городе страны, в том числе и Москве. Прописка давала право стать на очередь или сразу же купить московскую кооперативную квартиру. Кремлевские работники очень удивились, когда в случайном личном разговоре узнали, что у моей семьи нет никакого официального жилья и я снимаю платную квартиру. В то время в Москве офицеру-подводнику, не знающему всех тайн номенклатуры, было невозможно не то чтобы получить квартиру, а даже прописаться, чтобы встать на очередь для получения жилья. Работники Совмина посоветовали мне организовать ходатайство руководства Военно-Морского флота к Председателю Моссовета Промыслову с просьбой разрешить прописку. Основания были совершенно законными. По совместному постановлению ЦК КПСС и Совета Министров СССР, после пяти лет службы на атомной подводной лодке офицер-подводник имел право получить бесплатное государственное жилье в любом городе Советского Союза, не исключая Москвы. Такое ходатайство, завизированное и подкрепленное просьбой Совета Министров СССР, было направлено Председателю Моссовета, и вскоре я и моя семья получили разрешение на прописку в Москве. Бесплатное государственное жилье можно было ждать десятилетиями и так и не дождаться, но свободного кооперативного жилья в фондах Министерства обороны было достаточно. Я оплатил первый взнос в сумме шести с половиной тысяч рублей (половина стоимости кооператива), и уже в 1982 году моя семья въехала в прекрасную трехкомнатную квартиру в только что законченной новостройке. Квартира была расположена на первом этаже, и ее никто не покупал, но я и моя семья восприняли ее как самый дорогой подарок судьбы.

Чтобы развесить по стенам многочисленные книжные полки, я накупил целый арсенал победитовых сверл, но бетонные стены квартиры не поддавались моим усилиям. Сверла тупились, не успев углубиться на одну треть нужной глубины. Я с трудом повесил пару полок, все бросил и поехал в Сабурово звать отца на помощь. Еле уговорил его съездить со мной в Москву и помочь просверлить стены. Когда мы приехали, то я показал ему десяток затупленных победитовых сверл и комплект сверл, еще не опробованных в работе. Он их все забраковал, объяснив, что они неправильно заточены. Мы взяли все эти сверла с собой и пошли искать «металлоремонт», где могло быть точило для обработки металлических изделий. Искать долго не пришлось. Прямо у дома стоял строительный вагончик, и в нем было то, что нам нужно. Рабочие играли в домино и на просьбу отца разрешить ему воспользоваться точилом поинтересовались, что он хочет заточить. Отец ответил, что он хочет заточить победитовые сверла. На это рабочие авторитетно заявили, что для такой обработки нужен корундовый камень, а их точило имеет самый простой камень, которым можно заточить только топор или нож. Когда отец попросил сидящих в вагончике рабочих все-таки разрешить ему воспользоваться их точилом, его подняли на смех как совершенно безграмотного деревенского старика, не понимающего разницы между корундом и обыкновенным камнем. Но к точилу допустили, и отец минут двадцать настойчиво обтачивал победитовые наконечники сверл, часто вглядываясь сквозь обломанные и скрепленные веревочкой очки в результаты своей работы. Никто из рабочих не обращал на нас никакого внимания. Мы закончили точить, сказали «спасибо» и вернулись в квартиру. Вставив в дрель одно из «доработанных» руками отца сверл, я прикоснулся к намеченной на стене метке. Не успел ощутить никакой нагрузки, как сверло погрузилось в бетон, как будто это вовсе не бетон, а гнилая деревяшка. Но еще больше меня поразило то обстоятельство, что первое сверло «затупилось» и стало хуже сверлить только после того, как мы прокрутили им все необходимые отверстия. Отец, немного погостив, вернулся домой, в Сабурово, а я еще несколько лет пользовался при необходимости его сверлами особой заточки, которые входили в бетон, как в масло.

Природа отцовых талантов имела под собой фундамент церковно-приходского довоенного образования и школу трактористов-комбайнеров. Если бы он не занимался техническим самообразованием и не проявлял живого творческого интереса к самой разнообразной технике, то никто бы его не поставил на инженерную должность механика. Все товарищи отца, которые закончили вместе с ним школу трактористов-комбайнеров и вернулись с войны живыми, так и продолжали работать трактористами и комбайнерами. Отец не читал художественной литературы и не проявлял к ней никакого интереса. Но каждый раз из поездки в Тамбов он привозил техническую литературу и учебники по самым разным дисциплинам и направлениям, в том числе и по обработке металлов. Каждую свободную минуту он с великой радостью и удовольствием заглядывал в эти замасленные до желтизны книги и даже зачитывал мне понравившиеся места, как перлы технической мудрости. Не имея художественных книг, я невольно прочитал достаточно много отцовских технических учебников и пособий, но по молодости лет мало чего запомнил и понял. Однако ничего не проходит бесследно. Пример отца научил меня любознательности и умению самостоятельно работать с учебной, технической и художественной литературой, что немало способствовало тому, что я всегда учился с великой легкостью и без труда и даже иногда без помощи преподавателей осваивал самые сложные учебные программы. Может быть, помогло и то, что мои старшие двоюродные братья Витя и Коля таскали меня за собой в школу с двух лет. В 1945 году война закончилась, но отец еще не вернулся с фронта и все работали в колхозе. Да и когда он вернулся, обстановка не изменилась, сидеть со мной было некому. С разрешения доброй учительницы я садился за заднюю парту, братья давали мне мою тетрадь и карандаш, и я молча проводил все четыре урока за партой начальной школы. В другую сторону от нашей избы, за школой, был деревенский пруд. Плавать я не умел, и братьям было запрещено оставлять меня одного без присмотра. Так, еще до поступления в первый класс я неофициально прошел всю программу начального четырехлетнего образования. Братья учились плохо, получали колы и двойки, и мне, дошкольнику, приходилось оказывать им помощь в подготовке домашних заданий. Это двойное обучение в начальной школе и заразительный пример отца, научившего меня самостоятельно работать с технической и учебной литературой, не прошли даром. Из всех моих одноклассников по начальной школе одному лишь мне выпало счастье закончить Сабуро-Покровскую среднюю школу и получить возможность продолжения учебы в высшей школе. Сыграло негативную роль и то обстоятельство, что многие отцы моих старших сверстников не вернулись с фронта. Брат моей матери Василий, отец моих детских учителей и наставников Вити и Коли, которые всюду таскали меня за собой как живую куклу, тоже не вернулся с фронта. Витя закончил семь классов и пошел работать в колхоз, а Коля закончил только начальную четырехлетку и стал работать пастухом, чтобы не быть лишним ртом в голодающей семье и оказывать хоть какую-то помощь одинокой матери. Мое счастье, как и будущая судьба, связано с великим везением. Мой отец вернулся с фронта живым и невредимым и заразил меня своим творческим подходом к изучению технических наук и самостоятельному накоплению знаний.

При всей своей творческой одаренности, в житейских делах, где надо было что-то потребовать от начальства в интересах семьи, отец проявлял полную беспомощность и инфантильность. Мать об этом свойстве характера отца хорошо знала, поэтому для нее, да и для меня тоже, сообщение отца о том, что он получил в Сабурово служебную квартиру, было полной неожиданностью. Я думаю, что отец не просил жилья, но руководство МТС по своим соображениям оценило творческую работу отца и самостоятельно выделило ему однокомнатную квартиру с отдельным входом в деревянном домике, расположенном прямо на территории МТС, напротив дома директора и главного инженера. Несмотря на то, что в послевоенное время в колхозах было узаконено «крепостное право», паспортов колхозники не имели, а за самовольный уход из колхоза могли признать дезертиром и на много лет посадить за тюремную решетку, мать по авторитету отца довольно быстро отпустили из колхоза. Уже через пару недель после того, как отец получил служебную квартиру в МТС, мать собрала вилки, ложки, кастрюли и платья и отправилась на постоянное место жительства к отцу, за семь километров от нашей деревни. Я тоже очень хотел быть вместе с отцом и матерью, но меня уговорили эту зиму остаться вместе с бабушкой в деревне и закончить третий класс. В новой квартире не было никакой мебели, родители сами первое время спали на полу, но твердо обещали забрать меня, как только они обустроятся на новом месте. С бабушкой у меня был полный духовный контакт, в школе и сами ученики и учительница относились ко мне дружелюбно и уважительно. Все-таки я был единственным отличником не только в своем классе, но и во всей школе. Но без родителей мне было грустно и одиноко.

В зимнее время никаких развлечений не было. Пруд за школой занесло снегом. Кругом была голая степь, даже снежных горок построить было негде. Поблизости от нашей избы никаких моих сверстников не проживало, и в гости сходить было некуда. Правда, мои двоюродные братья Витя и Коля жили в соседней избе, буквально в десяти метрах от нашего порога, но днем их изба пустовала. Мне было девять лет, а Вите и Коле по 15 и 12 лет. Они стали подростками. Витя ходил в семилетнюю школу деревни Сурава, за два километра от нашей деревни, а Коля бросил школу, и пока его мать работала в колхозе, целыми днями пропадал у своих сверстников. После войны на деревню навалилось тяжелое бремя безотцовщины. Подростки, которые росли без отцов, как правило, учились плохо. Они пропускали уроки, получали колы и двойки, по два года учились в одном классе, но безграмотные матери целыми днями работали в колхозе и не могли оказать на них никакого воздействия. По жестоким законам их воспитывала деревенская улица, где более старший и более сильный добивался авторитета не знанием, а кулаком и физическим принуждением. Большинство подростков начинали курить уже во втором-третьем классе. Никаких сигарет и папирос не было и в помине, но курящие фронтовики выращивали на своих огородах табак, подростки воровали листья, сушили их и в укромных уголках делали себе газетные самокрутки. Так приучили к курению и меня. Однажды летом, когда я был учеником второго класса, я в одиночестве сидел на бугорке, а мимо проходил взрослый парень с самокруткой. Он остановился напротив, подошел ко мне и, сунув мне самокрутку в рот, приказал затянуться. От мгновенного удушья я свалился набок, и минут пять дикий кашель сотрясал все мое тщедушное тело девятилетнего ребенка, а мой «насильник» с тихой радостью улыбался, наблюдая за моими страданиями. Я и сейчас не могу понять, какое чувство двигало этим парнем.

Пожаловаться родителям или старшим двоюродным братьям я не мог, потому что ябедничать и доносить было не принято, а неприязнь к доносительству была впитана мной с молоком матери. И это не только у меня. Вся детвора, да, наверное, и вся деревня считала ябедников и доносчиков самыми презренными людьми на свете. Я не помню его имени и даже лица, но этот подлец, видимо, поставил себе цель приучить меня к курению. Несколько раз, когда я оставался один, он возникал как привидение и повторял свой жестокий эксперимент. Так повторялось три-четыре раза, а затем я и сам стал просить пару раз «дыхнуть», когда более взрослые сверстники «баловались» самокрутками. Практически с этого времени я эпизодически покуривал, да и окружающая обстановка способствовала укоренению этой губительной для человеческого здоровья страсти. Вскоре не только я, но и все мои деревенские сверстники стали курильщиками. Родители долго не подозревали о моем пристрастии к курению. Они узнали об этом, когда я учился в 7-м классе, но уже не могли оказать эффективного морального воздействия, чтобы я бросил курить. Никотин является слабым наркотиком, и эта никотиновая зависимость оказалась сильнее словесных внушений отца и матери. Я давал обещание бросить курение, но тайком со сверстниками продолжал «смолить» все, что попадется, не брезгуя и чужими окурками. Понимая всю пагубность этой привычки, я и сейчас, в зрелом возрасте, не могу от нее избавиться. Мое волевое усилие, напрвленное на прекращение курения, парализуется ложным чувством, что курение способствует моей творческой активности. Не я сам, а видимо, все тот же никотин внушает моему сознанию, что без сигареты я не смогу правильно изложить свои мысли и вообще потеряю всякую возможность самостоятельного творческого мышления. Вот и приходится, превозмогая аллергический кашель и физическое отвращение, начинать каждый день с затяжки сигаретным дымом.

В мои девять лет бабушка уже не работала в колхозе по старости. Как я позже вычислил, ей в это время было 76 лет. Умерла она в 1972 году, в возрасте 97 лет. Родила 12 детей, но, видимо, из-за отсутствия медицины семеро детей умерли в раннем возрасте. Три брата матери, сыновья бабушки, погибли на фронте, а один, младший Федор пропал без вести. Из всех ее детей после войны осталась только моя мать. Бабушка очень любила своего младшего сына Федора. Она увеличила его фотографию до портрета и иногда часами стояла перед этим портретом, о чем-то вспоминая и вглядываясь в любимые черты младшего сына. Моего дедушку по матери звали Епифаном. Он был участником Первой мировой войны. На фронт его забрали, кода в семье оставались малолетние дети Петр, Иван, Василий и моя будущая мать Наталья. Мать родилась 31 июля 1914 года, буквально за два месяца до того момента, как ее отца Епифана «забрили» в солдаты. Крепкое крестьянское хозяйство за три года отсутствия главы семейства пришло в полный упадок. Дед вернулся с войны в 1917 году безногим инвалидом, да еще и нахватался на фронте и в госпиталях коммунистической заразы. Бабушка не очень любила рассказывать подробности его жизни, но по отдельным намекам позже мне стало ясно, что хотя дед и не был коммунистом, но в комитете бедноты рядовым членом он состоял.

Во время гражданской войны и антоновского восстания его не убили, хотя антоновские войска нашу деревню захватывали и живьем закапывали коммунистов в землю, предварительно вырезав на их телах кровавые пятиконечные звезды. Деда могло спасти лишь то, что он не был коммунистом и не принимал участия в репрессиях против кулаков и зажиточных крестьян. Впрочем, когда войска Тухачевского окружили и захватили в нашем селе в плен отряд антоновцев, они тоже всех до единого живыми закопали их в землю. Об этом мне бабушка поведала во всех кровавых подробностях, удивляясь, как могли нормальные люди настолько озвереть и ожесточиться, чтобы превратиться в нечеловеческих монстров. По своей инвалидности дед не смог поднять хозяйство до уровня 1914 года. После войны в семье родился еще один, последний сын Федор. Отчаяние безысходности одноногого инвалида и дружба с сельской беднотой, представлявшей собой орган местной власти под названием «комбед», подтолкнули деда к регулярному пьянству. Был ли мой дед Епифан первым председателем колхоза, мне доподлинно неизвестно. Бабушка на это намекала, но я по незрелости лет мало этим интересовался. Не бабушка, а моя жена, когда на меня сердилась за выпивку, то говорила про алкоголика-деда. По ее непроверенной свидетельскими показаниями легенде, в конце 20-х годов дед за зиму пропил весь семенной фонд для весеннего посева яровой ржи и пшеницы. Подросшие сыновья Петр, Иван и Василий перед началом весенней страды заглянули в «ригу» и обнаружили там пьяного отца и пустые закрома семенного хлеба. В гневе они сильно его поколотили. Дед вернулся домой и от унижения перестал выходить на улицу, но продолжал пить, благо, что новые друзья «комбедовцы» снабжали его конфискованным самогоном. Опился ли дармовым самогоном или по каким другим причинам, но вскоре дед умер. Ни мать, ни бабушка никогда не рассказывали мне этой семейной тайны, да и односельчане никогда не говорили о моем деде ничего плохого, а если бы такое плохое было, то некоторые злобные люди не преминули бы уязвить мое человеческое самолюбие. Для меня было ясно, что дед умер еще до начала войны с Германией, в период коллективизации. Оставленная после его жизни бедность индивидуального крестьянского хозяйства не предоставляла его детям и жене никакого выбора. Бабушка Ирина и ее дети Петр, Иван, Василий, Федор и моя мать Наталья добровольно вступили в колхоз и жили не столько пустыми трудоднями, сколько урожаем с колхозного огорода в 50 соток. Петр, Иван и Василий уже во время начала образования колхоза женились, построили свои избы, получили колхозные огороды и стали вести отдельные хозяйства. Моя мать вышла замуж за моего отца в 1932 году, когда ей было 18 лет. Все ее старшие братья к этому времени были женаты и жили отдельно от бабушки. Младшему брату Федору в это время было 10 лет, и мама с отцом помогала моей бабушке сажать на ее колхозном огороде картошку, а затем и убирать урожай. Когда Федор подрос, то этот огород в 50 соток моя мать перекапывала вместе с Федором.

В предвоенные годы жизнь была тяжелой по причине того, что колхоз отобрал лошадей из всех частных подворий, независимо от того являются ли хозяева подворий колхозниками или не являются. Огромные по площади колхозные огороды приходилось вскапывать с помощью лопаты и обрабатывать тяпкой и граблями. И это было прямое издевательство советской власти над сельским крестьянством. Даже колхозникам заполучить лошадь для обработки огорода было невозможно. Но бабушка и мама, как и другие сельские жители пожилого возраста, в один голос утверждают, что довоенное крестьянство хорошо питалось и легко справлялось с тяжелой физической нагрузкой. Солидный возраст моей бабушки, как и многих других пожилых людей деревенской закалки, которые встретили Революцию 1917 года в сорокалетнем возрасте, позволяет сделать заключение, что тяжелый физический труд и деревенский образ жизни, при нормальном питании, никак не ограничивали продолжительность человеческой жизни. Моя бабушка только на 79-м году жизни с помощью грамотной соседки сумела оформить колхозную пенсию в 12 рублей. Она пережила страшную революцию и две мировые войны. Первая война превратила ее мужа в одноногого инвалида, а затем в деревенского бедняка и пьяницу. Вторая война забрала и уничтожила четверых ее детей, и притом сама она, сколько себя помню, неистово работала с утра до вечера на огороде или занималась домашним хозяйством. Дома бабушка никогда не сидела без дела. Отдыхала она, когда мы с ней уходили в гости к ее знакомым или когда кто-нибудь из ее знакомых приходил к нам. И тем не менее, уже будучи в 79 лет «молодым» пенсионером, бабушка ни разу не лежала ни в какой больнице и тихо умерла в возрасте 97 лет не от болезни, а от старости. Всем бы нам дожить при комфортных условиях до ста лет, как моя бабушка. Она поднимала меня по утрам и кормила завтраком. Затем я уходил в школу, а она занималась домашним хозяйством. В моем детстве коровы у нас никогда не было, но ежегодно в хлеву зимовало десяток кур и пять-шесть овец. Без овечьей шерсти, да и без овечьего мяса представить себе деревенскую жизнь невозможно. Овец ранней весной стригли, и шерсть была главным исходным материалом для производства всей теплой одежды крестьянских семей. Покупали только то, что невозможно было изготовить в домашних условиях. Пару овец поздней осенью забивали на мясо и затем солили мясо в деревянной бочке и экономно кормились этим мясом всю зиму. Бабушка соблюдала посты, но никогда не требовала от меня и даже не просила меня, чтобы я следовал ее примеру.

Я был крещен во младенчестве, был абсолютно убежден в существовании Бога, но не знал ни одной молитвы. Бабушка не умела читать, но какие-то молитвы знала наизусть и утром и вечером подолгу стояла перед иконами, клала поклоны и беззвучно шептала свои молитвы. Я думаю, что если бы я попросил, она научила бы меня своим молитвам. Но я не просил, и она не хотела насильно навязывать мне свою православную веру. По-видимому, останавливало ее то, что мой отец не верил в Бога и открыто заявлял об этом. Это не помешало отцу прожить праведную жизнь и быть человеком не от мира сего, хотя и он сам никогда не говорил со мной о причинах своего безбожия и не агитировал меня стать безбожником. Отец никогда не был комсомольцем или коммунистом, а его безбожие шло от «поклонения» науке. Сам же я в детском возрасте вовсе не задумывался, почему я не молюсь и не соблюдаю посты, но верую в Бога как Творца Сущего мира и человека. В детском возрасте я ощущал удивительное чувство собственного бессмертия, мне не верилось, что я могу когда-нибудь умереть. Это ощущение шло не от собственной гордыни, а от полноты жизни и полной уверенности, что Бог мне подарил не только жизнь, но и бессмертие. Я видел смерть, знал, что люди замерзают и погибают от тысячи случайных причин, был и на похоронах, но это никак не поколебало моей уверенности, что со мной ничего подобного не случится, а бояться смерти и задумываться о ней еще не наступило время.