Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

Конечно, об этой уверенности я не только никому не говорил, но и не осознавал ее толком, она жила во мне на уровне подсознания. Став офицером-подводником, я много раз совершил на атомной лодке боевые трехмесячные длительные походы в Атлантический океан от Кольского полуострова до Восточного побережья Америки. Под нами были глубины до пяти километров, и нам запрещено было всплывать на поверхность океана. В этих походах было всякое, в том числе сложные аварийные ситуации с пожарами и несанкционированным поступлением в прочный корпус больших количеств забортной воды. Но страха смерти никогда не возникало, и я ни разу не задумался о том, что лодка может погибнуть, а прочный корпус стать нам общим морским погребением. Уже будучи в Москве, как-то раз мы с женой рано утром с запасом колбасы и селедки выехали в Сабурово, чтобы поделиться продуктами московского «изобилия» со своими престарелыми родителями и родственниками. Еще не рассвело, шел дождь, встречный транспорт слепил фарами, я чувствовал себя усталым и не выспавшимся и несколько раз провел опасный обгон на грани лобового столкновения. Жена, как всегда, сладко дремала на правом сиденье. Чтобы взбодриться и привести свои чувства в порядок, я толкнул жену в бок и спросил, не боится ли она попасть со мной в автомобильную аварию? Не задумываясь, жена ответила, что когда я за рулем, она полностью уверена, что ничего опасного для нашей жизни произойти не может. Естественно, я поинтересовался, откуда такая уверенность. Ведь я никогда не был хорошим водителем, в городе при вождении автомобиля сильно нервничал и плохо ориентировался в московских улицах, которые и до сих пор являются для меня непонятным и загадочным лабиринтом. Жена сказала, что она не может объяснить причины своей уверенности. Уверена и все. «Что ж, ты не опасалась за мою жизнь и тогда, когда я уходил в длительные плавания на атомной подводной лодке?». «Нет, не опасалась. Я всегда была полностью уверена, что с вашей лодкой ничего не случится, и вы вернетесь живыми и невредимыми».

Что тут скажешь? Об авариях подводных лодок и гибели подводников женщины гарнизона знали не понаслышке. Шила в мешке не утаишь. В стране такая информация не распространялась, но в закрытом гарнизоне, где в пределах видимости жилых домов стояло более 25 атомных подводных лодок, которые несли в своих прочных корпусах пятьдесят атомных реакторов и десятки баллистических ракет с ядерными боеголовками, все женщины знали о случаях гибели людей и техники. Но, видимо, моя инстинктивная уверенность на невидимом духовном уровне передавалась и моей жене. Ведь если бы это было не так, то хотя бы из уважения к опасной профессии подводника или из чувства такта жена сказала бы, что опасалась за мою жизнь. Но чего не было, того не было. Жена сказала сущую правду. Сейчас такой уверенности в собственной телесной бессмертности у меня нет. Я чувствую, что отведенное мне время телесной жизни катастрофически уменьшается и сжимается, как шагреневая кожа. Уйдя на пенсию и освободившись от военной службы, я получил возможность заняться тем, что мне так нравилось с детства. Я самостоятельно изучаю науку, религию и философию и на основе их творческой переработки излагаю духовный взгляд на человека и Вселенную как единое творение Бога. Но от этого изучения моя вера в бессмертие человеческой души не уменьшилась и не исчезла, а укрепилась от уровня интуиции до уровня абсолютного знания. Любой человек, который умеет мыслить и общаться с другими людьми, телесно смертен, но его душа умерла как материя и родилась как дух. Обратный переход от духа к материи невозможен. Наша внутренняя творческая мыслительная работа, наработанная во время нашей земной жизни, переписывается на другие духовные носители и становится принадлежностью нижних творческих духов, которые повышают за счет творческой информации человека свой собственный творческий потенциал. Бог не нуждается в этой информации, потому что Он как Творец Сущего владеет всей полнотой информации о мире и человеке. Но Бог нуждается в человеке, потому что только человек способен нарабатывать высшую ценность этого мира, и этой ценностью является освобожденный от всякой энергии и от всякой информации человеческий дух. Бог наделяет этот дух собственной информацией, и человеческая душа умершего человека становится не только бессмертной, но получает статус божественной сущности или статус того творческого духа, не исключая и дух Князя Мира Сего, ради которого человек провел свою земную жизнь. Казалось бы, все просто. Но я написал уже три книги на эту тему и чувствую, что вряд ли кто понял смысл моей работы. Бог дал мне телесную жизнь, и пока я присутствую в нашем материальном мире, я обязан исполнять волю Бога и продолжать свою работу. Человек только обольщается, что он принадлежит самому себе и исполняет во время жизни свои желания. Через информационные связи его душа связана с тем или иным творческим духом Вселенной или с Богом. Человек является их главным творческим инструментом, с помощью которого творческие духи изменяют ход человеческой истории и проводят эволюцию человека, чтобы наиболее полно использовать этот божественный инструмент в своих творческих стратегических целях. Но вернемся в послевоенные годы и годы моего раннего детства и продолжим рассказ о моей бабушке Ирине.

У бабушки была красивая деревянная прялка с ножным приводом. Она заправляла «кудель» шерсти сверху на специальное приспособление, садилась за прялку и, нажимая ногой на деревянную педаль, приводила механизм прялки в плавное движение. Деревянное колесо со многими деревянными спицами начинало вращаться. Во время работы прялка издавала звуки, напоминающие мурлыканье котенка. Бабушка двумя пальцами отделяла шерсть из «кудели», а механизм прялки автоматически скручивал шерсть в довольно ровную и тонкую нить, из которой потом она вязала для всей семьи домашние носки. Никаких носков, купленных в магазине, в детстве я никогда не видел. Был у бабушки и примитивный ручной ткацкий станок. Его конструкцию я представляю весьма смутно, потому что его редко использовали. Он тоже имел деревянную основу, но, возможно, в нем были и какие-то металлические детали. Станок имел внушительные размеры с обеденный деревенский стол. Исходным материалом для домотканой одежды являлась конопля. Ни о каких наркотиках в то далекое время слыхом не слыхивали, и никто не пытался использовать коноплю для курения или изготовления какого-либо зелья. Небольшая плантация конопли сажалась сразу же за хлевом и дворовыми постройками. Конопля достигала гигантских размеров выше трех метров. По осени ее собирали в небольшие «вязанки», тщательно просушивали, а затем отбивали цепами и уже с помощью рук окончательно отделяли конопляное волокно от самих растений. Домотканая одежда из конопляного волокна получалась очень грубой, но многие деревенские жители пользовались самодельным полотном для изготовления одежды и постельного белья, так как купить заводские и фабричные изделия не могли по финансовым причинам.

Во времена моего деревенского детства великим дефицитом было и обыкновенное хозяйственное мыло. Было ли оно в магазине или нет, не помню. Наверное, было. Ведь городское население пользовалось мылом не только при советской власти, но и в царское время. Но в нашей семье, благодаря стараниям бабушки и наличию русской печи, в быту мы пользовались в основном мыльным веществом собственного изготовления, который назывался «щелоком». «Щелок» умели готовить и все наши деревенские соседи. Его приготовляли, настаивая кипяченую воду на печной золе. Золу помещали в ведро или другую емкость, а затем заливали водой и некоторое время «настаивали» как травяную настойку. Когда зола «отстаивалась» и оседала на дно емкости, полученную жидкость осторожно сливали в чистую посуду, добавляли в нее настои ромашки и других полевых трав, и получался замечательный «шампунь». Это и был «щелок», которым мылись от мала до велика все жители нашей деревни. Надо заметить, что несмотря на такое замечательное помывочное средство вся деревенская детвора была повально завшивлена. Многие дети жили в землянках, вместо матрасов пользовались соломой и сеном и укрывались во время сна тряпьем, которое трудно было назвать одеялами. Я не жил в землянке, но и мои бытовые условия мало чем отличались от тех условий, в которых жили мои безотцовские соседи или погорельцы. Все мы в летние времена общались между собой, а в зимние времена ходили друг к другу в гости. При этом из-за избяного холода мы не играли за столом или на полу, а сразу же забирались на русскую печь.

Печь нам заменяла все. Ночью мы на ней спали, там же, в тряпье хранили свои неказистые игрушки и, естественно, когда я приходил к кому-нибудь в гости или кто-нибудь приходил ко мне, мы сразу же забирались на печь и проводили там все свое свободное зимнее время. Вши были привычным естеством нашей деревенской жизни, и мы, дети, не обращали на них никакого внимания. Бабушка эпизодически кипятила мое белье, обмывала меня с ног до головы в цинковом корыте «щелоком», но ничего не помогало. Вши были знамением послевоенного времени и неистребимо присутствовали в каждой деревенской избе, как повальное и неустранимое бедствие и сопутствие общей бедности. Во всех семьях имелись очень частые костяные или деревянные гребешки. Бабушка чуть ли не ежедневно, силовым методом, этим частым гребешком освобождала мои волосы от избытка паразитов, но их не становилось меньше. Когда они донимали меня вечерами и не давали заснуть, то я и сам спрыгивал с печи, снимал небольшое настенное зеркало с поврежденной амальгамой, неистово расчесывал свои волосы антипаразитным гребешком и тут же ногтем уничтожал этих живых тварей. Лишь в 1955–1956 годах вши повсеместно исчезли, будто их и не было. Но я же не фантазирую, а даю свидетельские показания и поэтому просто обязан упомянуть об этой напасти как привычном естестве послевоенной деревенской жизни. Творя художественную литературу о патриархальном деревенском быте, все бытописатели не забывают упомянуть о любви деревенских жителей к русской бане. По паспорту я тоже русский, и все мои деревенские односельчане тоже были русскими от рождения, но ни одной общей, а тем более частной деревенской бани в нашем селе никогда не было. Никто и не вел разговоров о бане, а все мылись в жестяных оцинкованных корытах, используя как подсобное средство для мытья ведра и большие тазы. В чем тут причина, сразу не разберешься. Степное место и отсутствие поблизости природных и искусственных лесов, рек и озер говорят о том, что национальные корни нашей русской деревни исходят не из лесных глубин центральной и северной России, а из кочевых народов южной степи, которые как бы временно перешли к оседлому образу жизни, но так и остались здесь пахать и крестьянствовать.

Все мы так или иначе любим свою малую родину. Место, где мы провели свои детские годы, навсегда запечатлевается в сердце, как лучший уголок планеты. Все это так. Я тоже люблю свою малую родину, но не могу понять, из каких соображений мои предки выбрали эту безлесную степь, лишенную рек и озер, для своего постоянного проживания? Даже чтобы добыть питьевую воду, люди копали колодцы глубиной 12–15 метров. Представляете, какой это тяжелый труд, и как трудно было ежедневно с помощью ворота добывать эту воду из колодцев, для того чтобы приготовить пищу, обмыться самим после работы, и напоить колхозный и домашний скот. Единственное несомненное достоинство моей малой родины, это жирный тамбовский чернозем, толщина которого составляет более полуметра. Благодаря более южному положению по отношению к Москве в тамбовских степях всегда на два-три градуса теплее, и это позволяет выращивать не только рожь и овес, но и лучшие сорта пищевой пшеницы. Но все-таки деревня родилась не по причине благодатного чернозема. Выбор ее местоположения был вызван необходимостью военной обороны южных средневековых границ Русского государства от нашествий степных кочевников. По малости лет историей и происхождением своей деревни я интересовался мало. Бабушка родилась в 1875 году, но ни о каком крепостном праве она не упоминала. Никогда не было в нашей деревне да и соседних деревнях никаких помещиков. Вот когда я переехал в Сабурово, то учился в Сабуро-Покровской средней школе, которая располагалась в двухэтажном здании бывшего помещика и царского генерала Сабурова. Там было крепостное право, и люди там были другие. В нашей деревне всегда было общинное земское самоуправление, а сами жители были государственными крестьянами. Уже когда жил в Сабурово, я обследовал округу и обнаружил в двух километрах севернее старинную пограничную линию, которая существует и до сих пор и называется «татарским валом». Это, конечно, не линия «Мажино» и не «Великая китайская стена», но «татарский вал» соединяет одной оборонительной линией город Тамбов и город Рязань и состоит из внушительного насыпного вала высотой более трех метров и столь же внушительного рва. Со времен борьбы Русского княжества с татарами прошло почти 800 лет, но и сейчас этот вал тяжело преодолеть даже на танке. Можно перевернуться. Несомненно, что во времена Древней Руси этот вал представлял весьма грозное оборонительное сооружение, а значит, вдоль всего «татарского вала» должны были постоянно находиться вооруженные защитники земли Русской.

Во времена Древней Руси Тамбов был передовой крепостью на пути варварских кочевников и татаро-монгольских орд Великой Степи. Несмотря на ряд отчаянных попыток степных «варваров» крепость на реке Цна ни разу не была разгромлена и не была захвачена. Кочевники оценили стойкость защитников крепости божественной помощью и стали называть это место «Там Бог». С легкой руки своих врагов город и получил название Тамбов. От Тамбова в сторону моей малой родины расположены деревни с красноречивыми названиями, которые указывают на их изначальную принадлежность. Это деревни называются Стрельцы и Пушкари. Характерной особенностью является то обстоятельство, что моя деревня с древним названием Коновальщина, которая по направлению к Тамбову граничит с деревнями Беломестная Криуша, Пушкарями и Стрельцами, расположена не за линией «татарского вала», а на 5–7 километров южнее «татарского вала». По сути дела, все эти деревни расположены не на территории Древней Руси, а на территории Великой Степи. Это означает, что население этих деревень состояло из бывших кочевников, которые пришли из Великой Степи под защиту Древней Руси, а затем осели здесь на постоянное место жительство и сами стали не только частью Русского княжества, но и передовым отрядом ее защитников. Эти выводы я делаю на основании того, что во всех деревнях южной степной части Тамбовской области «банная культура» полностью отсутствовала. Если бы население этих деревень формировалось из жителей северных глубинных районов или центральных районов, вроде Твери и Мурома, то, попав в эти степные края, они бы передали своим потомкам любовь к бане, а может быть, вырастили и искусственные лесонасаждения, благо мест по склонам небольших ручьев и весенних водостоков вполне достаточно. Но не было не только бань, но и какие-либо деревья, вроде привычной русской березы, вокруг деревенских изб начисто отсутствовали. Вязы росли только вокруг церкви, но они были посажены в более поздние времена. Напротив некоторых изб, в том числе и напротив моей избы, росли несколько крупных ветел, но ветлу никак нельзя отнести к лесным насаждениям. Ветловые «талы» росли вдоль русла пересыхающего в летние месяцы ручья за деревенскими огородами. Они и назывались «талы», потому что питались талыми водами. Кто-то из моих предков посадил отростки этих «талов» напротив избы, вот и выросли ветлы. Отсутствие садов и бань однозначно указывает на то, что мои предки, основавшие деревню, как и другие деревни в этой округе, были кочевниками-степняками. Пожив сотню-другую лет на одной территории, они приняли язык и религию своих северных соседей и стали русскими. Ни о какой единой голубоглазости и беловолосости говорить не приходится. В моей деревне было много смуглолицых и черноволосых односельчан, но все мы были русскими.

В нашей деревне никогда не было никаких помещиков. Вот в Сабурово был помещик, были помещики и в других деревнях, расположенных от нашей степной местности в 7–9 километрах. Жителей этих деревень бабушка называла «барскими». Позже я посетил большинство этих деревень. Во всех них сохранились остатки разрушенных революцией дворянских усадеб, остатки парков и заросшие осокой пруды, как напоминание о былой славе этого избранного сословия. Ничего похожего в нашей деревне не было. Здесь издревле существовала земская крестьянская община, которая выбирала себе на общем сходе сменяемое руководство и все внутренние дела решало гласно и с одобрения большинства деревенских жителей. Я думаю, что первоначально земское общинное самоуправление никто и не вводил никаким царским Указом. Эта форма сложилась сама собой, как наиболее справедливая форма крестьянского самоуправления, которая сочетала частную свободу землепользователей с общественной взаимопомощью, а также интересами земской общины и государства. Крестьянская земская община, будучи по своей природе достаточно консервативной и жесткой для стороннего наблюдателя, вовсе не казалась такой для добросовестных членов крестьянской общины. Она полностью соответствовала их жизненному укладу и обеспечивала им счастливую жизнь, наполненную духовным смыслом и творческим трудом во благо своих больших семей и во благо государства. Крестьянская земская община обладала высочайшей духовной прочностью, была самодостаточна в плане внешнего энергетического или товарного обеспечения и потому могла самостоятельно, без помощи и поддержки государства преодолевать невзгоды неурожайных лет и другие стихийные бедствия, связанные с погодными условиями. Не община нуждалась в государстве, а государство было неспособно существовать без общины. И дело даже не в том, что община давала необходимые государству зерновые и мясные сельхозпродукты, а также шерсть и другие товары побочного производства, связанные с сельским хозяйством. Крестьянская земская община в большом количестве производила добротный человеческий материал, который был нужен для защиты государства и пополнения городского населения. И эта важнейшая функция крестьянской общины никак не нашла отражение в критике крестьянского рабства, забитости, бесправия и других «свинцовых мерзостей» крестьянской жизни, которые так щедро приписала интеллигентская литература «западников» земской общине и сельской жизни. Все эти гениальные Добролюбовы и Чернышевские, а затем и подлые человекоубийцы-народовольцы, жалели крестьян, ужасались их тяжелому быту и желали их скорейшего освобождения. Но откуда черпали эти возбудители зла и ненависти свою информацию о несчастливой жизни крестьянской массы Российской империи? Они ее черпали из придорожных харчевен по пути из Москвы в Санкт-Петербург и обратно. Там жили не коренные крестьяне, а крестьяне, которые уже были развращены «комфортом» барского существования. Они уже напитались леностью, завистью и страстью к обогащению и очень желали стать такими же странствующими бездельниками, какими и были большинство российских «западников».

Кому-кому, но бабушке-то зачем было приукрашивать свои рассказы внуку ложью о счастливой жизни дореволюционной тамбовской деревни? Но я ни разу не слышал ни от нее самой, ни от других пожилых односельчан даже нотки жалобы на несчастную общинную жизнь дореволюционной деревни. В том-то и дело, что община давала полноту бытия и ощущение устойчивости этого бытия, что в сочетании с благополучием своих родителей и членов семей порождало ощущение счастья и покоя. В общине не было материального равенства, да и не могло быть, так как все люди по разному относились к труду, были откровенные лентяи и бездельники, но были и «трудоголики», которых никто не подгонял, а сами они трудились с утра до ночи. Земли было предостаточно, и вся она принадлежала не помещику и государству, а общине. Как говорится, работай – не хочу! По прошествии многих лет лживыми мне теперь кажутся и слова Ленина о деревенских кулаках и «мироедах». Вы где-нибудь слышали, чтобы волк уничтожал овец в районе своего лежбища? Нет? То-то и оно, ведь волк всегда стремится искать «прокорм» подальше от своего лежбища. Неужели кулак или «мироед» глупее волка? Они, конечно, использовали наемный труд, но это была добровольная «эксплуатация» деревенских лентяев и бездельников, которые, не имея способности и желания регулярно трудиться, бросали даже свой приусадебный огород, а по осени искали, где бы заработать два-три рубля, чтобы зимой не умереть с голоду. Наемный труд был житейской неизбежностью и спасением для самих нанимающихся. Земли в нашей деревне было много, но лентяи и пьяницы сами бросали свои земельные наделы и кормились каким-нибудь легким ремесленничеством или добровольным батрачеством. Нанимая их на работу, крепкие хозяева заранее обговаривали условия «найма», хорошо кормили и щедро расплачивались. Кулак или ленинский «мироед» не мог поступить иначе, потому что «батрак»-лентяй часто был соседом зажиточного крестьянина. Обидеть его или поступить с ним несправедливо было себе дороже.

Обиженный мог поздней осенью спалить двор, ригу или избу своего обидчика, и доказать, что это сделал «обиженный» сосед, было невозможно. В том-то и дело, что в общинном самоуправлении был заложен механизм, который в режиме саморегуляции вытеснял из своих рядов как сильно зажиточных, так и сильно бедных. Воров, пьяниц и бездельников на общем сходе лишали членства в общине и отправляли, выдав «подъемные», на все четыре стороны света в поисках лучшей доли. Они и пополняли городскую бедноту, становясь люмпенами или городскими обывателями низших сословий. Зажиточные крестьяне кулацкого склада характера, почувствовав силу своего капитала и кожей ощущая ненависть своих обиженных и обедневших соседей, сами по личной просьбе выходили из общины и перебирались в города, пополняя купеческое сословие или организуя ремесленное товарное производство. Основной тягловой силой на селе была лошадь и сам человек мужского рода. В нашей деревне до революции в каждом нормальном крестьянском дворе было по пять-шесть лошадей и человек семь работоспособных мужчин и женщин. Лошадь надо кормить и зимой и летом, поэтому в первую очередь сеяли овес, а затем уже заботились о себе и товарных зернопродуктах, среди которых числились рожь, просо и пшеница. Чем больше в семье работоспособной молодежи, тем проще было организовать многоплановое крестьянское хозяйство и добиться если уж не полнейшего изобилия, то полного пищевого и бытового достатка. Каждая самостоятельная крестьянская семья была заинтересована нарожать как можно больше детей. Не денежные накопления и пенсия, а здоровые и трудолюбивые дети были гарантом полноценной и обеспеченной старости. Бабушка и дожила до 97 лет, потому что в колхозное военное и послевоенное лихолетье она уже была пожилым человеком. В 1940 году ей было 65 лет, и ее не гоняли в колхоз на принудительный и подневольный бесплатный труд. Но она не сидела без дела, а с утра до ночи занималась привычным домашним хозяйством, кормила скотину, убирала «сор» с огородных грядок и выполняла еще тысячу разнообразных крестьянских дел. Но эти дела ее не утомляли и не раздражали, а были стимулом для поддержания жизненных сил и приносили радость от своей полезности дочери и внуку.