Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

В царское время никто и не мог подумать лопатой вскапывать 50 соток огорода, а затем этой же лопатой сажать бесконечные картофельные грядки. Для этого в каждом крестьянском хозяйстве имелись лошадь и соха и здоровый молодой человек, который за 8—10 часов легко справлялся с пахотой огорода. В советское время лошадей обобщили, но оставили в распоряжении колхозников огороды площадью в 50 соток. Гражданская война уложила в могилы значительную часть работоспособного деревенского населения. Вот моя мать и ее брат Федор в довоенное время и надрывались, за пару дней перекапывая лопатами огород в 50 соток. Когда началась война, то Федор вскоре пропал без вести на фронте, а мать без выходных с утра до ночи работала в колхозе. Большую часть колхозных лошадей реквизировали для нужд фронта. Колхозные поля пахали на быках, которых называли «волами». Эти «волы» участвовали и во всех хозяйственных работах колхоза еще несколько послевоенных лет. Сам я родился в 1943 году, но хорошо помню, как зимними вечерами отказывался от бабушкиного ужина и не ложился спать, ожидая возвращения матери с работы. Дело в том, что мать всегда приносила небольшую краюшку, насквозь промерзшего хлеба и говорила, что это подарок от «кумы лисы». Вот этот промерзлый хлеб я и съедал с большим удовольствием вместо ужина. Эта промерзшая краюха и была самым сладким «мороженым», которое мне приходилась кушать в моем раннем детстве. Иногда мать возвращалась так поздно, что бабушка уже засыпала, и я выражал свое детское «возмущение» долгим ожиданием возвращения матери. Она поясняла, что вместе с подругами ее назначили возить сено с колхозного поля, которое называлось «полынками». До «полынков» было не менее четырех километров пути зимнего бездорожья. Возили сено они все на тех же «волах», которые были крайне капризны и упрямы. Пара волов могла неожиданно остановиться по неизвестным причинам и вся бригада женщин толкала их руками и хлестала ивовыми прутьями, пока волы снова не начинали движение. В зимнее время разъединить обоз было равносильно потерять и упряжку «волов», и саму «извозчицу». Чувство солидарности и взаимовыручки не позволяло бросить подругу в беспомощном положении, и поэтому ежедневные, необходимые и обязательные путешествия в «полынки» иногда затягивались до полуночи. Но ведь отца призвали в армию еще в 1940 году. В июне 1941-го, с началом войны, вслед за ним отправился и брат матери Федор. Мать и бабушка остались без мужских рук и четыре года своими женскими руками ежегодно вскапывали 50 соток огорода, сажали на нем картошку, очищали грядки от сора, окучивали, а затем и убирали урожай. Картошка была главным богатством военного времени. Во время войны да и в голодный 1949 год люди в нашей деревне голодали не потому, что было мало земли или были неурожаи, а потому что не хватало сил после колхозной работы засадить собственный огород той же картошкой. Вот и мои малолетние двоюродные братья всю войну прожили впроголодь и жестоко голодали в 49-м, ежедневно упрашивая меня тайно от бабушки выносить им по краюхе хлеба. Все потому, что у них не было бабушки, а одинокая мать после ежедневной колхозной работы не имела сил и времени освоить всю площадь огорода и сажала картошку и овощи лишь на участке в 5–6 соток. Бабушка видела мое ежедневное воровство, но делала вид, что ничего не замечает. Да и как она могла поступить по-другому, если мои голодные двоюродные братья были ее родными внуками?

Уже во время моей взрослой жизни я понял, что отношусь к другому, более слабому поколению. Даже в расцвете сил я бы скорее умер от физического перенапряжения, но так и не смог бы лопатой перекопать даже двадцать соток огорода. В лучшие свои годы я мог вскопать за один день не более пяти соток. А ведь к десятому классу я был не хилым, а вполне спортивным юношей. У меня был собственный турник и двухпудовая гиря, которую я мог по полчаса бросать и ловить, не опуская на землю. Моя мать как бы состояла из другого телесного материала. Она не умела выгадывать и беречь себя, а по крестьянской привычке целиком выкладывалась как при работах в домашнем хозяйстве, так и на общественных колхозных работах. Даже когда родители перешли в служебную квартиру при Сабуро-Покровской МТС, мать и недели не посидела дома, а тут же стала работать в плодоовощном совхозе. Но и этого ей было мало. Без собственного огорода она уже не могла быть полностью счастливой. Она уговорила отца копить деньги на частный дом. В служебной квартире МТС с круглосуточным электричеством, электроплиткой и небольшой печкой, которая топилась углем, мы провели лишь зиму 1952-го и весь 1953 год, а затем купили в небольшом поселке им. Калинина частный дом с огородом, и мать стала совмещать свою работу в совхозе с работами на собственном огороде. Даже при двух работающих членах семьи и одном ребенке прожить на одни зарплаты без продуктов с личного участка в послевоенные времена было весьма трудно.

Глава 2. Зарисовки деревенской жизни подростка

МТСовский служебный дом стоял рядом с железнодорожной станцией Сабурово. Я учился уже в третьем классе Сабуро-Покровской средней школы, считал себя взрослым и думал, как помочь семейному хозяйству. В то время железнодорожные поезда перемещались с помощью паровозов. В трехстах метрах от дома на железнодорожных путях стояла водокачка, и практически каждый состав останавливался, чтобы набрать в резервуар котла запас пресной воды. Скоро я обнаружил, что дети главного инженера МТС сидели с пустым ведром на бугре рядом с железнодорожной водокачкой и ждали, когда очередной паровоз остановится для дозаправки. Когда состав начинал притормаживать для остановки у водокачки, кто-нибудь из них сбегал на железнодорожное полотно с ведерком и всем видом показывал паровозной бригаде готовность открыть и закрыть вентиль подачи воды в трубу водокачки. Ни помощнику машиниста, ни кочегару не надо было спускаться вниз, заводить трубу, закрывать и открывать вентиль. Такую добровольную помощь паровозная бригада щедро оплачивала, сбросив из тендера паровоза два-три куска сверкающего черным блеском антрацита. За этот цвет уголь и прозвали «черным золотом». Некоторые сердобольные машинисты разрешали добровольным помощникам самим подняться в тендер паровоза и взять угля побольше. Сверстники включили меня в свою бригаду добровольных помощников машинистов, и, соблюдая строгую очередность, я стал также спускаться со своим ведром к водокачке. Почему-то занимались мы этим только зимой. Подежурив несколько часов у водокачки, удавалось собрать полведра, а то и целое ведро «черного золота». Это был уголь, добытый не воровством, а честным трудом и терпением. Родители, возвращаясь с работы, видели, что кучка угля у печки увеличилась, и хвалили меня за помощь и усердие.

Не могу упомянуть и о том, какое ошеломляющее впечатление произвело на меня электрическое освещение. Но начну по порядку. Поздней осенью 1952 года родители переехали в новую МТСовскую квартиру на станции Сабурово, а меня уговорили на всю зиму остаться с бабушкой в деревне. Здесь под руководством и попечением бабушки, которая по старости лет уже не работала в колхозе, я должен был закончить третий класс, а продолжить обучение уже на новом месте жительства, в Сабуро-Покровской средней школе. Решение было разумным и правильным. Оба родителя работали и не могли не только накормить меня обедом после возвращения из школы, но и проследить, чем я занимаюсь в свободное время. Но уже к концу декабря я невыносимо заскучал по своим родителям. Программу третьего класса я знал назубок. На уроках мне было скучно. Домашние задания делал за пять минут. В конце концов, перед зимними каникулами, втайне от бабушки, я принял свое первое самостоятельное решение. Учительнице и всему классу я объявил, что родители зовут меня к себе и я покидаю школу. Учительница очень сожалела, что школу покидает ее лучший ученик, но все-таки написала и выдала мне на руки необходимые бумаги для перевода в другую школу. Придя домой, бабушке я ничего не сказал, но твердо решил использовать хорошую солнечную погоду и утром в одиночку уйти к родителям. Вечером собрал в свою холщовую сумку тетради и учебники, положил ручку с запасом металлических перьев разных конструкций, чернильницу-непроливайку с фиолетовыми чернилами и даже краюху хлеба. Бабушка никогда не интересовалась моими школьными делами, ни о чем не догадывалась. Спал я беспокойно, все-таки делал первый самостоятельный шаг и думал о будущей встрече с родителями и о том, как меня встретят в новой школе.

Не помню подробностей, но утром мне удалось уговорить бабушку отпустить меня к родителям якобы в гости на каникулы. Был воскресный день, и родители должны были находиться дома. Бабушка сначала сопротивлялась, но потом согласилась и даже прикрепила мне на спину самодельный рюкзачок с гостинцем для родителей. Этим гостинцем был каравай домашнего хлеба. Я чуть ли не бегом пробежал семикилометровый путь от деревни до станции Сабурово и уже через пару часов обнимался с родителями и осматривал свое новое жилище. Кроме побеленных известкой стен, сквозь которую просматривались заштукатуренные «ребра» дранки, и отсутствия большой русской печи, место которой занимала небольшая кирпичная «голландка», новая квартира мне ничем особенным не запомнилась. Обыкновенная четырехугольная комната около двадцати квадратных метров, с небольшими темными сенями для домашнего скарба. Но неизгладимое впечатление произвело на меня электрическое освещение, которое я увидел впервые в жизни, а также настенная розетка. Одинокая лампочка под потолком сияла так ярко, что на нее трудно было смотреть. Никакого керосина не было, к ней подходило лишь два окрашенных известкой тонких провода, но издавалось такое сияние, будто под потолком было подвешено маленькое солнце. Еще больше я был поражен работой электроплитки. Отец втыкал в настенную розетку вилку с двумя проводами, соединенными со спиралью электроплитки, и спираль начинала нагреваться, приобретая красный оттенок. Не было никакого видимого горения, но от плитки исходило тепло. Отец ставил на плитку чайник с водой, и минут через пятнадцать вода закипала. Происходило необъяснимое для меня чудо. Я не мог понять, откуда берется тепло, если сама спираль не сгорает, а после выключения вилки снова становится такой же черной и холодной. Отец заметил мою заинтересованность и как мог объяснил работу электрической энергии. Главное, он дал понятие о напряжении и токе и предупредил меня, что на фазе розетки имеется напряжение 220 вольт, что смертельно опасно для жизни. Много раз он повторил мне, чтобы я без его присутствия не прикасался к лампочке, если даже она перегорит, а также не прикасался к розетке и к спирали плитки во время ее использования. Я молча кивал и соглашался. Закончив инструктаж по электричеству, мы перешли к другим делам, но мысль об электрическом чуде не давала мне покоя.

К вечеру я признался, что пришел не в гости, а навсегда и показал родителям те бумаги, которые мне выдали в деревенской школе. Родители не обрадовались и не пришли в восторг от моей инициативы. Отец пообещал вернуть меня после каникул в деревню, чтобы я закончил третий класс в привычной обстановке под контролем бабушки. Я пояснил, что это будет для меня великим позором. Ведь я получил все документы и попрощался со школьными друзьями и учительницей. «Как же я после этого вернусь в школу? Начнутся насмешки и шутки, и я буду вынужден не ходить на занятия, а сидеть с бабушкой и дожидаться, когда вы окончательно заберете меня из деревни». Мои доводы подействовали, и родители согласились сходить в Сабуро-Покровскую школу и выяснить, могут ли меня принять в третий класс в середине учебного года. В понедельник родители ушли на работу, и я остался наедине с загадочным электричеством. Слова отца об опасности электричества я помнил. Но я же должен разгадать тайну, каким образом нагревается нить в электролампе и спираль в электроплите? Лампочку я выкрутил и тщательно осмотрел. Затем нашел у отца катушку тонкого медного провода, обмотал им цоколь электролампы и попытался вкрутить эту конструкцию в патрон, стараясь, чтобы светилась не спираль лампы, а мой тонкий медный провод. От короткого замыкания провод мгновенно расплавился, но, видимо, я соблюдал осторожность, и током меня на этот раз не ударило. Я прекратил эксперименты с лампочкой, убрал медную проволоку, вкрутил лампочку в патрон и включил электричество, на стуле с близкого расстояния наблюдая, что происходит внутри лампочки. Что-то поняв для себя о работе электролампы, я перенес стул к розетке и тщательно ее осмотрел. Ничего особенного, кроме двух контактов, в ней не было. Запрет отца «не прикасаться к розетке» я помнил и потому придумал прикоснуться к ней с помощью длинного провода. Быстро отыскал в сенях метровый отрезок медного провода, выпрямил его и, убрав стул, чтобы не мешал эксперименту, стал с зажатым в руке проводом медленно приближаться к розетке, стараясь вторым концом попасть в одно из отверстий розетки. Затем меня ослепила молниевая вспышка, и от удара электричества я потерял сознание. Сколько я так пролежал на полу, метрах в двух от розетки, никому не известно. Спасло меня то, что крашеный деревянный пол был сухим и не мог дать хорошего заземления, чтобы пропустить по моему телу смертельный ток короткого замыкания. Не было рядом и никаких предметов, о которые я мог бы разбить голову. Этот детский эксперимент стал мне уроком на всю оставшуюся жизнь и приучил соблюдать максимальные меры предосторожности при работе с электричеством. Но этот пример характеризует и мою человеческую натуру, и не только мою, но и человеческие свойства характера большинства живущих на земле людей. Слова самых умных книг и наставлений, слова родителей и учителей, конечно, проникают в душу и оставляют в ней какой-то след, но этот след не является фактором безусловного запрета. Лишь собственный эксперимент и собственный положительный и отрицательный опыт определяют свободу выбора человека и его поведение в тех или иных жизненных ситуациях.

В служебной квартире МТС я так и остался с родителями, а к бабушке уже не вернулся. Меня приняли в третий класс Сабуро-Покровской средней школы, и я продолжил обучение в совсем другом школьном коллективе, где ученики резко отличались по своему уровню, и главенствовала послевоенная жестокость и хулиганство. У бабушки оставались запасы муки, она еженедельно выпекала свежие караваи круглого хлеба в русской печи. Мой двоюродный брат Коля, который к этому времени уже бросил школу, но по малости лет нигде не работал, в хорошую погоду приносил нам в Сабурово рюкзак с хлебными караваями. Его отец, старший брат моей матери Василий погиб на фронте, семья вела полуголодное существование, и Коля подкармливался по дороге, съедая половинку одного каравая. Здесь он ночевал у нас, отъедался утром и вечером мясными щами и жареной картошкой и сытно накормленный возвращался в деревню к матери. Бабушка не могла одна обрабатывать большой колхозный огород, и поэтому мы весной 1953 года забрали ее к себе в служебную квартиру. Но без огорода она не могла найти себе никакого применения. Через три дня она вернулась назад, в деревню. Мама тоже не мыслила свою жизнь без огорода. Вот по этой причине объединиться с бабушкой мы могли только в деревенском доме с приусадебном участком. Мы начали копить деньги на покупку частного дома вблизи территории Сабуро-Покровской МТС, поближе к работе отца, и в 1954 году купили полусаманный, полудеревянный дом недалеко от МТС, на территории поселка им. Калинина. Правда, мы перестали быть членами колхоза, и колхозный огородный участок при доме нам «обрезали», оставив в нашем распоряжении только 15 соток. В поселке жили как будто другие люди, хотя переехали мы всего за семь километров. Здесь у всех были сады с яблонями, вишней, смородиной, крыжовником, малиной и клубникой. В поселке тоже жили колхозники, но наряду с ними жили и семьи «единоличников», которые работали или в городе Тамбове или в МТС, подобно моему отцу. Скоро и наш приусадебный участок заполнился фруктовыми деревьями, кустами крыжовника и смородины, на нем появилась небольшая плантация клубники, и мы ничем не стали отличаться от своих соседей. Главным продуктом оставалась картошка. Она занимала большую часть участка, и мы круглый год кормились своей картошкой, как это делали и все остальные жители нашего поселка. Обрезанный участок площадью 35 соток колхоз никогда не использовал. Просто на нем не разрешили нам ничего сажать, и скоро этот участок превратился в небольшую лужайку, где я играл с соседними подростками в футбол, а когда подрос, то устроил спортплощадку, оборудовав ее турником, штангой, гирями и гантелями.

Как только мы купили дом в поселке на станции Сабурово, бабушка окончательно переехала к нам, и моя связь с деревенским друзьями, навсегда прервалась. Из-за хрущевских реорганизаций мать иногда меняла место работы, а отец продолжал работать на том же месте, но организации меняли свое название, как менялись и названия его должности. Одно время мать работала на элеваторе «Заготзерно» и опять возвращалась в совхоз, а закончила свой трудовой стаж снова в колхозе, где она кормила телят. Никто ее не гнал на работу, и наша небольшая семья могла бы вполне обойтись без ее трудового заработка, но она не могла жить по-другому. Работала она не с карандашом в руках, а рядовой чернорабочей. Это совсем не тот труд, который выполняет крестьянин в своем домашнем хозяйстве. Там тоже много тяжелого ручного труда, но там крестьянин имеет свободу выбора. Он работает на себя и свою семью и осмысленно выбирает, что исполнить в первую очередь, а что сделать чуть позже. Он может передохнуть, если устал, и никто не обвинит его в лености и не заподозрит, что он ищет выгоду. Мать же всю жизнь проработала среди таких же чернорабочих, как она сама, и выкладывалась без остатка, независимо от того, нравилась ей эта работа или не нравилась. Уже будучи учеником старших классов, я видел, что после возвращения с работы у матери часто шла носом кровь. Работала она тогда в элеваторах «Заготзерно». Я просил мать бросить хотя бы временно работу и обратиться к врачу. Но все было тщетно. Мать продолжала работать, а к врачу она обращалась только однажды и то к зубному, когда нечем стало жевать пищу. В 60 лет мама вышла на пенсию, к этому времени бабушка в возрасте 97 лет умерла, и мама стала заниматься приусадебным участком и домашним хозяйством.

К большому сожалению, поучительного о школьных годах моей учебы в Сабуро-Покровской десятилетке сообщить читателям абсолютно нечего. До седьмого класса я еще продолжал оставаться отличником, но никаких жизненных планов у меня не было. Улица все больше затягивала меня в свое болото отчаянной бесшабашности и мелкого хулиганства. Те мои ровесники и поселковые друзья, которые хорошо учились, после седьмого класса куда-то исчезли и разъехались. Большинство моих школьных поселковых товарищей учились плохо, и, закончив седьмой класс, школу бросили. Из всего поселка в восьмом классе «Б» я остался один, остальные соученики были девочками. Еще три парня ходили в соседние восьмые классы, но я с ними мало общался. Так, вольно или невольно, моими уличными друзьями стали те, кто уже бросил школу и, взрослея, бездельничал, ожидая того возраста, когда можно будет устроиться рабочим на железную дорогу или куда-нибудь завербоваться. Самые бесперспективные и непредприимчивые сверстники уже работали в местном колхозе. Выше я вам рассказывал о своем двоюродном брате Коле. Он был на три года старше меня, его отец погиб на фронте и он закончил только четыре класса начальной школы нашей деревни Козьмодемяновка. Мать и его братья жили впроголодь. Как только мы купили дом в поселке, рядом со станцией Сабурово, он пришел к нам и нанялся стеречь поселковое стадо. Работа пастуха не тяжелая, но ответственная. Нельзя было потерять ни одного животного, так как хозяева потерянной овцы или коровы вправе были потребовать с пастуха выплаты стоимости потерянного животного. Пастух зимой отдыхал, а начинал свою работу весной, когда начинала пробиваться первая зелень. По договору найма кормили его владельцы животных по очереди. Утром они передавали ему сумку с продуктами, а вечером, после того как он разгонит животных по дворам и убедится в их полном наличии, эти же хозяева кормили его ужином.