Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

Работа пастуха не предполагала никаких выходных. Начиналась она в любую погоду каждый день с восхода солнца и заканчивалась примерно в 10 часов вечера. Несовершеннолетний брат ежедневно ночевал у нас дома, и это ложилось тяжелой нагрузкой на мою маму. Дело в том, что по вечерам на улице играла гармонь, и мы с братом также уходили на часок повеселиться и «потусоваться» со сверстниками. Эти вечерние «тусовки» затягивались иногда до часа, а иногда и до двух-трех часов ночи. Мне-то было все равно, я был на каникулах и спал до обеда, а вот для моего брата и для моей мамы его утренний подъем за полчаса до восхода солнца превращался в форменный кошмар. Молодой организм не обманешь. Брату иногда за всю ночь приходилось поспать не больше часа. Никакие толчки в бок и окрики не помогали. Мама, как живую куклу, руками поднимала его с кровати и ставила на ноги. Бывали случаи, что через минуту она снова заставала его безмятежно спящим и тогда пускала в ход процедуру обливания холодной водой из колодца. Брату такие подъемы давались нелегко, но еще тяжелее приходилось моей матери. Отправив его на работу, она уже не ложилась. Пару часов работала на приусадебном участке, а затем и сама уходила к восьми часам утра на работу в совхоз или «Заготзерно». Даже в свой выходной она не могла нормально выспаться. Ведь у пастуха не было выходных, и матери ежедневно приходилась поднимать моего непутевого двоюродного брата за полчаса до восхода солнца. Сейчас мне непонятно, как мама могла справляться с такой тяжелой физической нагрузкой? Мама никогда не жаловалась на трудности, а я по эгоизму молодости ничего не замечал. Брат Николай работал пастухом четыре сезона с 1955-го по 1958 год и все это время своего пастушества жил в нашем доме. Уже с первых заработанных денег он купил себе приличную одежду и наручные часы. Что была за одежда, я не помню, а вот часы со светящимся циферблатом произвели глубокое впечатление не только на меня, но и на всех наших поселковых сверстников.

Николай почувствовал себя взрослым и с первых заработанных денег купил не только часы и одежду, но и четвертинку водки. Глубокой осенью 55-го года он закончил первый сезон своей пастушеской работы и прежде чем уйти на зиму в деревню к матери, в тайне от моих родителей угостил меня спиртным. Поздним холодным осенним вечером мы уединились около нашего дома и испробовали это зелье. Брату уже приходилось пробовать спиртное, так как некоторые «доброжелательные» владельцы скотины за ужином угощали его и водкой, и самогоном. Мне было 12 лет. Спиртное я никогда не пробовал и тяги к нему не испытывал, но из любопытства и уважения к старшему двоюродному брату выпил пару глотков обжигающей и противной жидкости. Внутренности обожгло, будто я выпил крутой кипяток. Через мгновение меня вырвало, и на этом мое первое знакомство с алкоголем закончилось. К сожалению, это было первое, но не последнее мое знакомство с горячительными напитками. Родители на праздники употребляли за праздничным столом и самогон и водку, но делали это в «меру» и мне спиртное никогда не предлагали. Выпивали они и когда копали огород под картошку. В 50-годы самогон гнали повсеместно. У отца тоже был свой «аппарат» и он гнал небольшое количество самогона для «внутреннего» потребления. Но в поселке проживало немало одиноких вдов, которые гнали самогон на продажу, ради получения дополнительного заработка. Все взрослые и подростки знали этих вдов и пользовались их услугами. За рубль или даже за 70 копеек наличными, в любой час ночи такая «добрая» торговка могла отпустить бутылку самогона страждущему посетителю, нисколько не заботясь о его возрасте.

На десяток подобных поселков и деревень, включая и все население станции Сабурово, был один участковый милиционер. Он наверняка знал этих торговцев в лицо, но практически никого не сажал, отделываясь грозным предупреждением и «взяткой» в виде нескольких бутылок того же самогона. Это был советский вариант будущего милицейского «крышевания» периода ельцинской эпохи. Но только не было денежных взяток. Все эти подпольные самогоноторговцы не были «нуворишами» или «сельскими мироедами». Они жили в развалюхах да еще имели и пять-шесть голодных детских ртов на своем иждивении. В какой-то мере, это была круговая порука житейской безысходности, тесно связанная с благожелательным отношением к умеренному употреблению алкоголя всем взрослым и подростковым населением поселка. Белыми воронами среди взрослых и молодежи были не те, кто много и часто пьет, а те, кто вовсе не пьет ни водки, ни самогона. Таких людей прилюдно оскорбляли и «клевали» ядовитыми насмешками и издевательствами. Практически все мои друзья по поселковой улице были на два-три года старше меня по возрасту. В школе они не учились, а уже работали или прицепщиками, которых мы называли «плугочистами», или выполняли еще какие-нибудь несложные работы в колхозном хозяйстве. У них появлялись небольшие карманные деньги, и они по вечерам бегали в круглосуточные «шинки» и приносили самогон, которым по-дружески делились со своими уличными товарищами. Когда мне предлагали выпить, то отказаться было невозможно. Если откажешься, то станешь в своей подростковой среде презираемым изгоем. Мало того, ты окажешься в полной изоляции. Маменькиных сынков в поселке не водилось, другого круга общения у меня не было, и поэтому я без всякого внутреннего напряжения и протеста поступал точно так же, как и мои уличные сверстники.

Не скажу, чтобы я был в лидерах и заводилах, но и последним никогда не числился. Уже в 12 лет мне купили гармошку, и через год я играл для уличной молодежи простые плясовые и танцевальные мелодии. Весенними и летними вечерами на каникулах я выходил из дома с гармошкой, садился на срубленные ветлы, сложенные у забора аккуратной стопкой, и начинал играть. Постепенно вокруг меня собирались такие же подростки, как и я, а когда темнело, то подтягивались и более старшие парни и девушки, начиная от 37-го до 41-го года рождения. Чтобы не беспокоить родителей, часов в 11 вечера я вставал с бревен и, продолжая играть, двигался на луг, к краю поселка. Вся «гуляющая улица» перемещалась вместе со мной с песнями и плясками. Музыкальный слух у меня был никудышный, но танцевальные и плясовые мелодии я настолько отработал, что они звучали вполне прилично. Я даже научился импровизировать плясовые и песенные мелодии набором простых переборов. Вплоть до окончания десятилетки я был одним из «штатных» уличных гармонистов. В поселке никто не увлекался гитарой или балалайкой, но было не менее пяти человек, которые имели гармошки или баяны. Лучшим игроком на гармошке и баяне и прекрасным музыкантом-самоучкой был Иван Коньшин, 1937 года рождения. Все его плясовые и танцевальные мелодии были заполнены виртуозными бесконечными импровизациями и переборами чистейшего исполнения и так проникали в душу, что ты сам становился частью его музыки. Ничего подобного я нигде после него не слышал. Я восхищался его высочайшим профессионализмом и мог слушать его игру бесконечно. Может быть, его игра и вдохновила меня заняться музыкой, но, освоив гармошку и став гармонистом средней руки, я понял, что мастерства Ивана мне никогда не достигнуть, и потерял всякий интерес учиться играть на баяне.

В школе мало кто знал, что я уже с шестого класса стал в своем поселке известным гармонистом и меня, как профессионала, иногда приглашали играть даже на поселковых свадьбах. Меня приглашали на самые «бедные» свадьбы, потому что в отличие от настоящих «гармонистов-профессионалов» денег за свою игру я не брал. Просили не только меня, но всегда обращались к матери, чтобы она разрешила мне поиграть на свадьбе. В поселке все жили в дружбе и согласии, отказать было невозможно, и я становился самым «главным» участником процедуры свадебного застолья. Мне выделяли не самое почетное, но самое доступное место за столом и всегда следили, чтобы моя тарелка была наполнена свадебными яствами, а стакан наполнен очищенным самогоном или настоящей магазинной водкой. Хочешь, не хочешь, но приходилось пить. Да иначе было и не выдержать пьяной болтовни застолья и многочасовой пляски, которая начиналась в доме, а затем выплескивалась и на улицу. Свадьба обязательно должна была пройти с плясками и песнями под гармонь в прямом и обратном направлениях по всей полукилометровой поселковой улице. Все это время я должен был непрерывно играть на ходу. За мной несли стул, когда левая рука уже не имела сил стягивать мехи гармошки, я останавливался и садился на стул. Сидя тоже приходилось играть, но это не так утомительно. После отдыха я вставал и начинал движение, и вся эта пьяная и орущая толпа следовала вместе со мною. Впереди меня пляшущие и просто изображающие пляску образовывали круг, когда одни уставали, они уходили с круга и следовали сзади меня в передовом арьергарде. На смену им выходили другие плясуны, и такая карусель искреннего веселья могла продолжаться часами. Подойдя к дому жениха или невесты, участники свадьбы снова приглашались за стол, и у меня наступал период заслуженного отдыха. За один день свадьбы садились и выходили из-за стола раз пять-шесть, и все перерывы в застольях я был обязан заполнять своей игрой на гармошке. Случались и пьяные драки, особо буйных даже связывали веревками и укладывали спать до протрезвления.

Гармониста оберегали все наиболее трезвые участники свадьбы, поэтому на меня никаких пьяных нападений никогда не было. Конечно, если бы мне не нравилось быть центром всеобщего внимания, то никто бы меня не заставил проводить этот изнурительный марафон многочасовой игры на гармошке. К вечеру левая рука натиралась от ремня до покраснения и даже опухала. Читатели могут подумать, что участие в свадьбах способствовало моему привыканию к употреблению алкоголя. Это не совсем так. Без всяких свадеб к алкоголю меня вечерами приучало мое подростковое окружение. Достать побольше спиртного и тут же его выпить было чуть ли не главной целью каждого вечернего сборища. За свадебным столом за гармонистом ухаживали не хуже, чем за самим женихом. Шампанского и тонких вин в то время в деревнях не употребляли даже на свадьбах, но для гармониста, если он не хотел пить самогон, ставили бутылку магазинной водки. Пей, сколько хочешь, но в том-то и дело, что надо было самому себя контролировать и честно отработать всю свадьбу, поддерживая своей игрой ритм веселья во время всего длительного свадебного марафона. Многие старшие «профессиональные» гармонисты, в том числе и любимый мной как истинный музыкальный профессионал Иван Коньшин, потому и не приглашались, что после двух-трех плановых посадок за свадебный стол крепко напивались и оказывались неспособными исполнять свои музыкальные обязанности. Чтобы заменить пьяного гармониста, никаких магнитофонов и даже простых проигрывателей ни у кого не было, и свадьба оказывалась скомканной. Без пляски и выхода избыточной энергии застолье с применением спиртного затягивалось на многие часы, и по этой причине возникали ссоры и драки. Участие в свадьбах приучило меня контролировать употребление спиртного и ставить исполнение своих обязанностей выше желания принять излишнюю дозу алкоголя.

Удивительное дело, но в нашем подростковом уличном кругу моих друзей и товарищей ни у кого никогда не возникало даже мысли начать добывать деньги для спиртного с помощью воровства частного или государственного имущества. В то же время воровство яблок, малины или клубники с чужих огородов для насыщения собственных желудков мы не относили к разряду воровства и считали самым обыденным и чуть ли не обязательным делом, которым мы завершали наши ночные посиделки. Главное было не в том, чтобы поесть яблок или малины (этого добра было много почти у каждого моего товарища на личном огороде), а испытать опасность риска и умение незаметно пробраться и потом покинуть огород, который охранялся настороженным хозяином. Условно бездомным среди нас был только мой двоюродный брат Николай. Но каждую ночь он ночевал в нашем доме и мог брать из сада любые ягоды и фрукты. Кроме того, он работал пастухом и хозяева, у которых имелись сады, а таких было большинство на поселке, давали ему и яблок и малины, когда приходила их очередь обеспечивать пастуха дневной пищей. Нас мало интересовали и огороды, в которых не было будок, и их никто не охранял. Для своих походов мы выбирали те участки, где в летнее время ночевал хозяин. Особый интерес у нас вызывал огород дяди Миши по уличной кличке Балабон. Эту кличку он получил за вздорный характер, хвастовство и болтливость. У него даже не было садовой будки, а спал он на какой-то подстилке, укрывшись одеялом прямо в саду под яблонями. Мы осторожно пробирались в сад и начинали обрывать яблоки с той яблони, под которой спал дядя Миша. Сон его был чуток. Как правило, он просыпался, и тогда начиналась наше преследование с дикими воплями и матерщиной. Разлетевшись в разные стороны, как воробьи от брошенного в них камня, через полчаса мы собирались на краю поселка и взахлеб рассказывали друг другу, кто как отрывался от преследования дяди Миши Балабона. Сам же он еще долго и громко ругался в своем саду, угрожая в следующий раз переломать нам ноги.

Наша компания была сугубо мальчишеской. Девчонок в ней никогда не было. Конечно, вечером, когда я или кто другой из поселковых гармонистов выходил с гармонью и собирал «улицу», то там присутствовали и девчонки всех возрастов. Однако родители их отпускали ненадолго, и после одиннадцати они расходились по домам. Парни и девушки, которые были на пять-шесть лет взрослее меня, продолжали еще некоторое время находиться рядом с гармонью. Но все они уже попарно «дружили» и после двенадцати часов такими же парами начинали медленно расходиться по домам. Гармонь становилась ненужной, и мы ее оставляли в надежном месте или относили к дому и ставили за калиткой, чтобы не беспокоить родителей. Взрослые парни обязательно провожали своих девушек и еще долго стояли у девичьих оград, тесно обнявшись и о чем-то тихо разговаривая. Каждое лето мы с братом устраивали под кустом черемухи шалашное укрытие и спали в этом укрытии. Это давало нам возможность не беспокоить родителей во время возвращения с уличного гуляния и не ограничивать время возвращения конкретными сроками. Вплоть до девятого класса сверстницы женского рода меня никак не волновали. Но некоторые инициативные ребята из нашей компании, однажды предложили всем нам выбрать себе сверстниц и провожать их до дома. Я был против этой затеи, но согласился «за компанию».

Надо сказать, что это чувство причастности к компании является самым ужасным инструментом, который может даже самых благовоспитанных подростков довести до тюремной решетки. Взрослые тоже понимали довлеющую силу коллективного безумия. Я часто слышал такую поговорку: «за компанию жид удавился». При этом это слово «жид» никак не связывалось с еврейским народом. У нас не было никакого разделения на нации и полностью отсутствовало даже представление, что евреи чем-то отличаются от русских. Много позже, уже будучи взрослым, вспоминая фамилии и внешний облик моих сельских учителей Сабуро-Покровской средней школы, я понял, что директор школы Бронислав Яковлевич и завуч Фаина Григорьевна были евреями. Но все ученики школы их искренне уважали за строгость и знания, и я ни от кого никогда не слышал об их национальной принадлежности. Среди учеников нашей школы были и немцы. Большими хулиганами были рыжие и жестокие братья Баумгертнеры. Учились они плохо и после седьмого или восьмого класса посещать школу прекратили. Но в младших классах я от них немало натерпелся обид и угроз физической расправы. До седьмого класса я продолжал оставаться круглым отличником, и один из братьев «приспособился» списывать у меня домашние задания. Под его угрозами приходилось приходить в школу на несколько минут раньше начала занятий и давать ему свои тетради для списывания домашнего задания. В то же время до окончания десятилетки со мной учился немец Владимир Ламм, с которым я был очень дружен и часто заходил к нему в гости после школы. Это был мягкий и старательный парень, который проявлял деликатность в общении, но был несколько замкнутым и отчужденным. В нашей мальчишеской компании под жидами подразумевали всех тех, кто проявлял жадность и трусость. Когда надо было обидеть своего товарища из нашей компании за проявленную им жадность при игре в «пристенок» или «разбитки» или за проявленное чувство страха, то мы его называли жидом, и это обидное прозвище быстро ставило его на место. Когда кто-нибудь «мухлевал» при игре в самодельные карты или каким-то иным способом хотел выманить у своего друга лишний пятак или десять копеек, то мы его урезонивали тем, что просили не «жилить»

Несмотря на наше численное меньшинство наша скромность не позволяла сделать самостоятельного выбора, и мы щедро предоставили это право выбора нашим сверстницам. Больше всего меня поразило то, что и я кому-то могу нравиться. Меня выбрала скромная и незаметная девочка по имени Нюра. Она была мне безразлична, как, впрочем, и все остальные девочки, которые приходили вечером на звуки гармошки. Я даже с трудом вспомнил, что она живет на параллельной улице нашего поселка, и провожать ее мне придется идти довольно далеко. Больше всего меня волновало, о чем я должен с ней говорить. Я даже задавал этот вопрос своему другу-инициатору и тем мальчикам, которых я замечал раньше в индивидуальных беседах с девчонками. Ничего путного они мне не сказали. Если не знаешь, о чем говорить, говори о погоде. Но при чем здесь погода, если рядом с тобой не твой сверстник, а девочка, которой ты нравишься! Когда подошло время «разбиваться» на пары, то ноги мои стали ватными, и только большим усилием воли я заставил себя подойти к Нюре и взять ее под руку, как было заранее обусловлено по этикету начала дружеских отношений. Попасть «в ногу» мне не удалось, я расцепил руку и пошел рядом, лихорадочно прокручивая в голове хоть какие-нибудь общие темы для разговора. Нюра тоже молчала. Как я потом понял, она была скромной и застенчивой, да и меня, может быть, выбрала не потому, что я ей нравлюсь, а от безысходности. Ведь дружить с кем-нибудь надо, чтобы не оказаться белой вороной. Вот и пал на меня ее выбор. По-моему, мы так, молча, не проронив ни слова, дошли до ее дома. Кроме ужасного стеснения и духовной тоски я никаких других чувств не испытывал. Мы и расстались молча, не назначив следующей встречи, что было условием продолжения дружбы. Так эта первая моя «дружба» бесславно закончилась, не успев начаться.

Я пишу эти строки в апреле 2010 года. По первой программе идет сериал «Школа», который якобы отражает быт и взаимоотношения современных старшеклассников между собой, с учителями и взрослыми. Задержавшись на пять минут на этом сериале, я потерял к нему всякий интерес. Может быть, сериал и отражает реальность современной школы, но эта реальность ужасна и безобразна, которая не имеет ничего общего с той атмосферой, которая царила в старших классах сельских школ в период хрущевской эпохи «построения коммунизма» 56—60-х годов прошлого века. Дело не в том, серьезно или нет мы воспринимали «политическую трескотню» о построении коммунизма в СССР. Ни меня, ни других старшеклассников эта тема нисколько не волновала. Я не был пионером, но в четырнадцать лет меня буквально принудили вступить в комсомол, пугая тем, что если ты не станешь комсомольцем, то тебя не примут не только в институт, но и на приличную работу. Я вообще не запомнил ни одного школьного комсомольского собрания и даже тех вопросов, которые выносились в повестку дня. Такими же политическими нейтралами были и все мои школьные друзья-одноклассники. Если в своем поселке я числился в «хулиганах», потому что никто из компании моих уличных друзей не закончил даже восьмого класса, то в старших классах школы меня числили просто недисциплинированным учеником и разгильдяем. Мое поведение в основном определялось не моим стремлением умышленно нарушать школьную дисциплину, а волевыми качествами и способностями наших учителей. Например, учитель истории Татьяна Тихоновна умела так заставить себя слушать, что на ее уроках все мы были «сплошное внимание» и сидели не шелохнувшись. Вот и все три оценки аттестата зрелости по историческим наукам у меня сданы на «отлично». Тройки имеются по астрономии, черчению и основам производства. Учителя по этим предметам, на мой современный взгляд, не должны были работать учителями. Они свои предметы, наверное, знали, но они не могли и не принимали никаких мер, чтобы заставить себя слушать. Каждый из нас делал, что хотел, читал постороннюю книгу, разговаривал друг с другом, но учителей это нисколько не волновало. По всем остальным предметам аттестата зрелости у меня были четвертки. Действительно, алгебру, геометрию, тригонометрию и химию я знал на твердые четверки, потому что их преподавали учителя, которые умели заставить себя слушать на уроке. Таким учителем был наш классный руководитель Попова Ольга Ивановна. Ее объяснений было для меня достаточно, чтобы самостоятельно решить у доски любую задачу и выполнить контрольную работу. В этот сложный для себя период отсутствия каких-либо жизненных целей домашние задания я не делал и вообще не открывал учебников вне стен школы. Вот сейчас смотрю на свой аттестат зрелости и весьма удивлен, что по физике и иностранному языку у меня выставлены четвертки. Физику преподавал учитель по кличке Кутек. По-моему, мы были ему полностью безразличны. Он приходил и тихим голосом, себе под нос излагал тему урока, совершенно не обращая внимания на наше поведение. Лично до меня доходили не более пяти процентов учебной информации, а так как дома я не занимался, то знал только общие основы физических законов. Точно такая же ситуация была с иностранным языком. Немецкий язык нам преподавала совершенно безвольная учительница по кличке Кляйн. За все годы обучения я запомнил не более двадцати немецких слов и совершенно не понимаю, за что мне поставили в аттестат четверку по иностранному языку.

И все-таки могу констатировать, что моя ученическая недисциплинированность, как и недисциплинированность моих школьных товарищей, диктовалась не озлоблением против школы или против конкретных учителей, а избытком юношеской энергии и отсутствием жизненных целей. Если говорить о нашем моральном облике, то никакого раннего секса между старшеклассниками в наше время не было. В нашем десятом классе было шесть парней и девятнадцать девчонок, и если бы такие отношения между кем-нибудь возникали, то я непременно узнал бы об этом. Не только я, но и другие старшеклассники воспринимали школу как необходимую обязанность и обузу. Это не было местом общения и времяпрепровождения. Многие старшеклассники жили достаточно далеко от здания школы. Мне тоже со своего поселка приходилось ежедневно идти до школы около двух километров вдоль железной дороги. В школе не было никакого буфета. Закончив занятия, мы тут же расходились по домам. Конечно, население, которое проживало на станции Сабурово, в основном состояло из крестьян, которые работали в местных колхозах и зажиточном плодоовощном совхозе «Сабуровский». Но немало было и тех семей, которые работали на железной дороге, в «Заготзерно» или ездили ежедневно на пригородном рабочем поезде и работали на заводах и учреждениях города Тамбова. Здесь все дома были электрифицированы, а вместо русских печей в домах были установлены небольшие печи «голландки», которые топились не соломой, а углем. Это уже было совсем другое, не деревенское население, которое можно назвать сельским населением.