Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

Глава 3. Новый этап сельской жизни. Комфорт и качество человеческого материала

С деревней это сельское поселение связывало лишь то, что при каждом доме был приусадебный участок, который и являлся главным поставщиком всех сельскохозяйственных продуктов для обеспечения семьи, начиная от картошки и кончая всем разнообразием фруктов и ягод. Но это сельское население по своей духовной структуре и разнообразию уже в корне отличалось от населения той глубинной и самодостаточной деревни, которую я покинул в девятилетнем возрасте. Хлеб уже никто не пек в домашних условиях, а покупали его в магазине. Выбор ассортимента магазинных полок, как по разнообразию одежды, так и продуктов питания, значительно расширился. По дороге в школу или из школы мы, поселковые ребята, могли зайти в станционный буфет и за копейки купить бутерброды с красной и черной икрой. Плоды цивилизации и плоды улучшения жизненных условий или бытового комфорта были налицо. Но эти плоды не делали людей духовно чище и трудолюбивее. Материальное неравенство не определялось только трудолюбием, а зависело от тысячи причин, в том числе от близости к руководству и от образования. Я бы сказал, что сельские жители станции Сабурово были значительно «пронырливее» жителей глубинных деревень, и эта их «пронырливость» имела цель повысить собственный жизненный уровень и комфорт без особых затрат физического труда. Довоенная и глубинная послевоенная деревня давала стране все необходимое, начиная от духовно здорового и крепкого человеческого материала и кончая зерном и хлебом, ничего не требуя для собственного умножения и укрепления кроме керосина и спичек. Хрущевское сельское население двинулось по пути улучшения комфорта и уже не могло жить не только без керосина, но и без угля, без электрической энергии, без магазинного хлеба и без широкого ассортимента одежды и других «товаров народного потребления». Оно стало не только производителем, но и потребителем в широком смысле этого слова.

Правда, эта «комфортная» деревня продолжала производить «широкий ассортимент» человеческого материала. Люди еще не отвыкли от тяжелого ручного труда, с великой любовью и старанием работали на своих приусадебных участках или колхозных огородах и для обеспечения семьи не нуждались ни в каких «побочных» продуктах питания, кроме буханок черного хлеба и некоторых дешевых рыбопродуктов. Приусадебный участок давал уверенность в собственной самодостаточности и независимости от колхоза и государства, поэтому даже вдовы и незамужние женщины плодили детей, не боясь, что зимой они начнут пухнуть с голода. Я думаю, что во все советские времена из-за маленьких зарплат и стесненных бытовых условий коренное городское население, а затем и поток деревенских переселенцев, не могли себе позволить иметь более двух-трех детей на одну семью. Деревня и население сел поселкового типа, где при каждом частном домостроении имелся колхозный огород или приусадебный участок, продолжали активно умножаться и плодиться, так как даже одинокая женщина при мизерной зарплате в 30–40 рублей легко могла прокормить с собственного огорода пять-шесть, а иногда и семь-восемь детей. Однако это уже был другой человеческий материал. Он еще сохранил в себе генетическую наследственную духовную чистоту и совесть крестьянского духа, но уже был подвержен за счет экономического неравенства зависти и эгоизму. По этой причине сельская молодежь не только численно увеличивалась, но быстро расслаивалась, но не по «надуманным» классовым признакам, а по признакам внутреннего духовного неравенства и личным способностям.

В то же время здоровый крестьянский дух простоты обращения, стеснительности и целомудрия витал в нашей школе и исключал возможность проявления половой распущенности и ограничивал взаимоотношения полов только дружбой и тайными поцелуями. Никаких бурных или тайных школьных романов я не припоминаю. В мои школьные годы ни я, ни мои одноклассники и уличные друзья по поселковой компании никогда не слышали о наркотиках, геях, педофилии, лесбиянстве или каких-либо других половых извращениях в среде школьной молодежи. Могу с полной уверенностью утверждать, что и во время моей двухлетней срочной службы на надводных кораблях Ленинградской военно-морской базы, а также пятилетнего срока обучения в военном училище и всего срока офицерской службы от августа 1969 года до июля 1993 года, в моем окружении не было ни одного человека, который бы проявлял наклонности гея или муссировал эту тему в своих разговорах. Нет никаких свидетельств и о случаях реальной педофилии или наркотизма. При этом я был достаточно начитан и образован и знал, что эти явления открыто процветают в условиях западных демократий и тайно существуют в СССР. Я не выбирал среду своего окружения, но все-таки эта разнообразная человеческая среда знала секс и спиртное, но была настолько целомудренна, что даже попыток реальной педерастии в наших мужских военных коллективах за весь период моей срочной и офицерской службы никогда не было. То, что происходит сейчас в растленной почве российских городов, является не показателем телесного разврата, а показателем духовного разврата и духовной деградации современной молодежи. Не пора ли принудительно создавать замкнутые изолированные кагалы для духовных и телесных извращенцев, подобные Содому и Гоморре, которые создал дух Князя Мира Сего в древней Палестине? Зачем же, как бы под лозунгом свободы, превращать все народы мира и население городов и сел в подобие Содома и Гоморры? Распространяясь в земном человечестве подобно раковой опухоли, они превращают все народы мира в своих заложников. Князь Мира Сего в ветхозаветные времена уничтожил Содом и Гоморру, но оставил все остальные народы мира для жизни и процветания. Сейчас Ему не остается ничего другого, как готовить уничтожение всего развращенного земного человечества. Разве верующие христиане и иудеи не знают исторической и религиозной судьбы этих двух центров мирового разврата? Взаимопроникновение и взаимодействие телесно-духовных извращенцев с народами мира неизбежно приближает Апокалипсис. Так неужели разум земного человечества так замутнен, что оно даже не пытается спасти себя, не жестокостями и убийствами, а законами человеческого общежития от падения в телесное небытие приближающегося конца света? Также не было в нашей сельской округе и никаких маньяков-насильников или маньяков-убийц. Об изнасиловании или о пропаже ребенка тут же стало бы известно всему десятитысячному населению станции Сабурово. Но за время моей жизни на селе ничего подобного не случалось. Отсутствие подобных человеческих общественных язв в недалеком прошлом шестидесятых годов двадцатого века является главным свидетельством, что человеческое сообщество движется от своей первичной духовной чистоты бескомфортного, но здорового существования к духовной деградации и разложению комфортного, но нездорового существования. И этот процесс необратим, так как задача улучшения комфорта в наше время является государственной программой нашего государства, и, будучи в здравом уме, отвергать эту программу невозможно.

Не было даже и тайной проституции, если понимать под проституцией отпуск сексуальных услуг за деньги. В то же время доступные молодые девушки и женщины были и жили во многих местах нашего разбросанного сельского поселения. Не только взрослые, но и мы, школьники, знали их в лицо. Секс был реальностью бытия и необходимостью повседневной жизни. Некоторые особо активные в половом отношении работающие молодые парни пользовались их услугами, но нам, школьникам даже и в голову не приходило таким образом начать свою сексуальную жизнь. Внутреннее целомудрие, совесть и стыд не позволяли молодому человеку перешагнуть через самого себя и дать возобладать животной страсти. Когда я учился в девятом-десятом классе, то рядом со школой и на территории плодоовощного совхоза действовали молодежные клубы, показывали фильмы, а после фильма всегда были танцы под радиолу или магнитофон с мощными усилителями звука. Техника шагнула вперед, и уже никто не нуждался в гармонистах, даже и клубные баянисты были большой редкостью. Я практически забросил свою гармонь и не выносил ее из дома. Наш поселок был в стороне от этих клубов, но в конце учебы в девятом классе я влюбился сразу в двух девчонок, которые жили в нашем поселке, и по очереди ходил с ними в сельский клуб для просмотра кинофильмов, а затем оставался и на танцы. Танцевать вальсы я не мог. Меня могли бы научить, но у меня не было никакого желания. К самим танцам я относился как к неприятной обязанности. Топтался, как придется, лишь бы попасть в такт музыке. Я вообще не понимал и не понимаю сейчас смысла этого веселья. Как можно поменять прогулку на свежем воздухе на душный зал, набитый потными и разгоряченными телами? Но сельская молодежь танцевала с большим удовольствием и энтузиазмом. Мои девушки тоже любили ходить на танцы, и мне против моего желания приходилось их сопровождать. Куда-то ушла юношеская робость, и я с обеими весьма спокойно находил общие темы для разговора. Одна из них была Валя Первушина, которая была одноклассницей, но училась в параллельном классе. Другую девушку звали Тоня Юрьева. Она на один класс опережала меня. Обе они на один год были старше меня по возрасту, не были отличницами, но были весьма симпатичны и общительны. Я не помню обстоятельств первого знакомства, но предполагаю, что этим обстоятельством была длинная двухкилометровая дорога, которую ежедневно приходилось преодолевать вдоль железнодорожных путей, чтобы дойти до школы.

Но, начав рассказ о школе, я слегка забежал вперед и не сообщил всех перипетий моей поселковой жизни в период от седьмого до десятого класса. Это была параллельная жизнь, которая резко отличалась от школьной жизни. Большинство моих уличных друзей по разным причинам к седьмому классу бросили школу. Мой лучший товарищ, душа компании и замечательный рассказчик детских сказок Саша Синельников был на год или на два старше меня. Он с отличием окончил семь классов и тут же вместе с другим своим поселковым другом уехал в Донбасс к родственникам или знакомым, работать и учиться. В Донбассе он получил среднее образование, стал шахтером, а затем окончил вечерний институт и работал на шахтах Донбасса инженером. Честно скажу, что когда Саша Синельников приходил вечером в нашу компанию, то всякие мысли об экстремальных походах на чужие огороды уходили в сторону. Когда гуляющие парни и девушки расходились на взаимные проводы, мы закапывались в какую-нибудь копну сена и просили Сашу рассказать сказку. Сочинял ли он их сам или брал сюжеты из каких-то книжек, умело дополняя собственной фантазией, но сказки в его пересказах были необычайно интересны и зримы. Когда Саша заканчивал одну сказку, мы тут же просили его рассказать другую, и так продолжалось до рассвета. Я часто бывал у него в доме. Жил он вдвоем с матерью в крошечном домике с приусадебным участком. Так же, как и моя семья, его мать переселилась в поселок имени Калинина из глубинной деревни, которая называлась Двойня. Саша был младшим у матери. Где-то у его матери, которую мы звали «тетей Липашей» (значит, ее звали Олимпиадой) жили две замужние дочери. Они сильно бедствовали. Тетя Липаша не хотела вступать в колхоз, а перебивалась временными заработками и своим огородом.

Считается, что частного наемного труда в советское послевоенное время не было. Но это не так. Колхозники часто нанимали своих безработных соседей-единоличников для посадки картофеля и уборки урожая. За этот труд они их обильно кормили и поили самогоном, но видимо, и что-то платили наличными. Тетя Липаша сначала перебивалась вот такими «наймами», а затем, как и мой несовершеннолетний двоюродный брат Николай, нанялась стеречь частное стадо. Количество поголовья коров и овец в частном владении к этому времени достигло максимальной величины. Идея хрущевского коммунизма еще не дошла до полного абсурда и запрета частного владения скотины. Тетя Липаша собирала и стерегла стадо с нашей улицы поселка, а мой брат с другой, и они никак не мешали друг другу и не были конкурентами. Но даже этот мизерный заработок сельского пастуха тетя Липаша переправляла своим замужним дочерям, и в ее доме была крайняя бедность. Саша уехал от матери к каким-то дальним родственникам в Донбасс, чтобы не быть обузой в доме и поскорее стать самостоятельным и независимым. У меня работали оба родителя, семья была всем обеспечена, и во время проводов Саши я совершенно не задумывался о своем будущем. К этому времени под руководством Никиты Хрущева и партии страна строила коммунизм, и к 1980 году все мы должны были жить при коммунизме. Честно говоря, сам я внутренне никогда не понимал, в чем заключается смысл коммунизма и что это за светлая жизнь, которая нас всех впереди ожидает. Но ведь я никогда и не считал себя умнее других. Свое непонимание светлого будущего я относил к собственной глупости, но тщательно скрывал это свое непонимание, чтобы не быть белой вороной. Наверняка учитель истории Татьяна Тихоновна спрашивала меня о принципах коммунизма, и я уверенно отвечал, иначе у меня не было бы пятерки по всем трем историческим предметам. Много позже до меня дошло, что такими людьми, не понимающими, что такое коммунизм, было не только все население Советского Союза, но и все коммунисты во главе с Никитой Хрущевым.

По всей видимости, расположенный в 2 километрах от станции Сабурово поселок Калининский возник в середине тридцатых годов, уже после повсеместного раскулачивания и сплошной коллективизации. Я об этом сужу потому, что в поселке жили две сестры моего отца, а попасть туда из деревни Козьмодемьяновка они могли только после раскулачивания их отца Мальцева Ивана Терентьевича. Этих сестер звали тетя Таня и тетя Фекла. После реквизиции хозяйственных построек, скота и имущества в пользу колхоза отца и двух старших братьев выслали в Сибирь. Замужние дочери раскулаченного отца вместе со своими семьями были вынуждены сами покинуть свою малую родину, чтобы не подвергаться унижениям и оскорблениям от местной власти. По привязанности к родному краю они далеко не ушли, а поселились на свободной земле недалеко от станции Сабурово. Как я понимаю, и все семейные кланы нашего пристанционного поселка так или иначе бежали из глубинных сел, преследуемые как подкулачники или родственники семей раскулаченных крестьян. Мужья тети Тани и тети Феклы могли пойти работать на железную дорогу, но не могли перебороть в себе любви к крестьянскому труду. Они остались крестьянами и еще до войны семьи всех неработающих на железной дороге крестьян-единоличников объединили в колхоз под названием колхоз имени Калинина. По имени колхоза получил наименование и наш пристанционный поселок. Когда мы в середине пятидесятых годов переехали из служебной квартиры МТС в частный дом на поселке, то колхоз носил громкое название «Знамя коммунизма» и был весьма процветающим хозяйством. Он сильно отличался от того деревенского колхоза моего раннего детства, который возглавлял передовой рабочий путиловец из «золотого» партийного фонда прославленных на всю страну «тридцатитысячников». Это был колхоз нового типа, как вторичное объединение трудолюбивых крестьян-единоличников, которых принудили объединиться в колхоз, когда численность новых поселенцев достигла 40–50 дворовых построек. Руками колхозников был построен приличный пруд, где плавали и набирали вес целые стада уток и гусей. Луг у пруда был застроен загонами для стада лошадей и сараями для крупного и мелкого рогатого скота. Имелись небольшое зернохранилище и другие весьма приличные и основательные колхозные общественные постройки. Но даже не это меня тогда поразило, а поразило то обстоятельство, что все частные огороды колхозников и неколхозников буквально ломились от обилия яблоневых насаждений, кустов смородины и крыжовника, от аккуратно подстриженных и привязанных рядков малины, как и от всего другого фруктово-ягодного изобилия. Я уже не говорю о том, что коровы, овцы и стада кур были в каждой колхозной семье нашего поселка, и даже семьи железнодорожников не чурались водить домашний скот и питаться не покупными продуктами, а продуктами собственного хозяйства. Ведь после своей глубинной деревни я всего полторы зимы провел в служебной квартире МТС, но разница была так разительна, что создавалось впечатление, будто мы переехали не за семь километров от места моего рождения, а в совсем далекую страну, живущую по другим законам.

Я никогда не задумывался над этим вопросом, но сейчас, когда пишу эти строки, отчетливо понял, в чем же разница между моим деревенским колхозом, доведенным до полной нищеты и отчаяния, и процветающим поселковым колхозом «Знамя коммунизма»? Дело в том, что поселковый колхоз не подвергался раскулачиванию. На начало раскулачивания не было и самого поселка. Он возник по той причине, что многие крестьянские семьи, проживающие в окружающих железнодорожную станцию Сабурово глубинных деревнях, во время раскулачивания бросали свое имущество и, не дожидаясь насильственной депортации, переселялись ближе к станции. Местная власть дождалась, когда крестьянские семьи обустроятся, а затем предложила им добровольно объединиться в колхоз или покинуть землю и перебраться в города и индустриальные центры. Эти убежавшие от колхоза середняки и зажиточные крестьяне не могли себе представить жизнь без земли, так как любили свой тяжелый труд и свой крестьянский быт и не могли его променять на комфорт городского бытия. Да и многие из них не имели никакого образования, а значит, и не могли рассчитывать на какую-либо профессию, кроме профессии чернорабочего. Лучше быть равным среди равных и заниматься любимым и привычным делом, чем жить в условиях городского комфорта и заниматься нелюбимым занятием. Люди, которые убегали от колхоза, не могли найти от него спасения, если хотели остаться крестьянами. Эти новые и более поздние колхозы, по сути дела, возникали на базе тех же «кулацких» поселков, только членами этих поселков становились не насильно выселенные, а добровольные переселенцы из подвергшихся жестокой сплошной коллективизации крестьян глубинных деревень. Колхоз был создан в конце тридцатых-начале сороковых годов, когда уже машина подавления хозяйственной крестьянской инициативы набрала полные обороты. К этому времени никакой колхозник глубинных деревень не имел права без справки председателя покинуть колхоз и переехать на другое место жительства. Но желание мигрировать из колхоза определялось не тем, что человек потерял любовь к сельскому труду и деревенскому образу жизни или хотел обеспечить себе комфортное городское существование. Нет, колхозник при первой возможности бежал куда глаза глядят потому, что, честно работая с утра и до поздней ночи без выходных и отпуска, он не мог свести концы с концами и обеспечить себе не только покупку каких-то домашних вещей, но нормального человеческого пропитания.

И вина за такое состояние колхозной жизни ложится на партию и на те номенклатурные кадры, которые проводили сплошную коллективизацию, выселяли из деревень кулаков и зажиточных крестьян, а затем, не сбавляя темпов, начали превращать крестьян в безродных люмпенов, искренне полагая, что когда у крестьян ничего не останется, кроме собственных цепей неволи, они станут настоящими коммунистами и революционерами. Силовое удержание колхозников в качестве бесправной дармовой силы сохранилось и после окончания войны. Причина этого заключается как раз в том, что миллионный отряд номенклатурных местных партийных кадров управления не был на фронте. За время войны этот отряд только отъелся и оброс жирком собственной незаменимости. Он привык помыкать и командовать колхозниками, будто колхозники это не люди, а тот же колхозный скот, научившийся разговаривать, но ничего не смысливший в коммунистическом строительстве. Крестьяне действительно ничего не смыслили в коммунистическом строительстве, но они хотели работать не по принуждению, а добровольно, а главное они хотели иметь полный достаток полноценного питания и иметь средства, чтобы купить себе и детям одежду и предметы быта. Ничего из этих элементарных желаний колхоз моей глубинной деревни не мог предоставить своим членам. Моя родная деревня нищенствовала и вела полуголодное существование. Она вырождалась духовно и физически, потому что каждый молодой человек, который после школьного образования поступал в техникум или институт, уже никогда не возвращался назад, а пополнял городское население индустриальных центров. То же было и со службой в армии. Молодые и инициативные люди мечтали скорее попасть на срочную службу по обязательному призыву, чтобы навсегда убежать от тоски полуголодного существования на своей малой родине. Возвращались назад лишь те солдаты, которые имели начальное образование, сильно привязались в детстве к земле, или те, которые не могли оставить в одиночестве своих престарелых или больных родителей.

Я не могу сказать точно, знало ли центральное руководство партии, Советское правительство и сам Сталин о плачевном положении глубинной послевоенной деревни. В те времена только руководители областного и районного масштаба, словно волки, рыскали по своей вотчине, а центральное руководство практически не бывало на местах, а довольствовалось докладами о положении на местах своих подчиненных. Но мне совершенно ясно, что миллионы низовых управленцев так привыкли к своему командному положению местных «божков» и «сверхчеловеков», что добровольно никогда бы не отказались от такой желанной для них власти. Они и сами жили в такой же бедности, но в отличие от рядовых колхозников их столы ломились от свежего мяса, молока и всех других продуктов, которые производили колхозы. До 1970 года даже жилые дома председателей ничем не отличались от жилищ рядовых колхозников. Никому из них в голову не приходило обогащаться и копить деньги, продавая урожай колхоза на сторону. Это все пришло потом, после 1970 года и даже позже, а тогда председатели колхозов и сельсоветов довольствовались обильным столом на уровне «ешь по потребностям» и хотели, чтобы это коммунистическое обилие продолжалось вечно. Для этого нужно было не упустить власть, и они ценили власть дороже собственной жизни. Если бы 9 мая 1945 года война действительно закончилась, то у центральной хозяйственной и партийной власти в период сталинского правления обязательно дошли бы руки, чтобы вышвырнуть эти миллионы номенклатурных властителей из сельскохозяйственных районов и колхозов, если не в Гулаг, то хотя бы в промышленные районы и на новые стройки социализма. Но сразу же вслед за горячей началась холодная война и экономическая блокада СССР. Страны восточной Европы и будущая ГДР сами были на грани голода и не могли нам помочь. Я уже выше приводил цифры статистики, которые свидетельствуют, что даже в период послевоенного голода в СССР не народ Германии, а народ СССР поставил часть урожая зерновых побежденной стране. Мог бы жестокий тиран так благородно поступить с побежденным народом? И есть ли образцы такой бескорыстной доброты в русской жизни, когда голодающий человек делится последним куском хлеба с тем, кто нуждается в помощи?