Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

В этом крошечном домике с традиционной русской печью и парадной комнатой или горницей, в которой даже четырем взрослым людям становилось тесно, дядя Вася и тетя Дуня прожили до конца своих дней. На входе было устроено небольшое деревянное крылечко, но в сенях на железном крюке всегда висело ведро свежей колодезной воды, и весь дом с этой большой русской печью напоминал слепок векового деревенского быта. В гости мы с отцом приходили к дяде Васе по воскресеньям, но никогда не заставали его в горнице. Встречала нас тетя Дуня и показывала на заднюю «сенную» дверь: «Проходите, он там». Мы проходили во двор и попадали в деревообрабатывающую мастерскую, пол которой был устелен свежими деревянными стружками. В доме было электричество, но никаких электрических инструментов в мастерской не было. Их тогда не было в продаже, а всю работу плотник исполнял только плотницким инструментом собственного изготовления. Дядя Вася показывал нам свои изделия, и мы проходили в горницу. В застолье дядя Вася много шутил, был веселым и задорным. Угощал нас традиционным медом и «нетрадиционным» салом. Украинцев он называл «хохлами» и, угощая нас салом, и сам себя называл русским «хохлом». Дело в том, что из-за отсутствия зерна в довоенной и послевоенной колхозной деревне поросят в личных хозяйствах практически не заводили. Их нечем было кормить. Многодетные семьи держали корову и в летнюю пору рано по утрам и глубокими вечерами ходили по лугам с косами, чтобы накосить сено для ее зимнего прокормления, а традиционным домашним животным, которое заводили все колхозные семьи, была неприхотливая овца. Овца могла зимой питаться не только сеном, но и высушенными сорными растениями. Дети были во всех семьях, и когда взрослые уходили в летнюю пору на работу в колхоз, то давали индивидуальные задания каждому подростку в зависимости от его возраста, набрать со своего огорода то или иное количество «сора». Те, кто не исполнял своего задания, получал хорошую порку от своих родителей. Меня родители к этой работе не привлекали, но привлекала бабушка. Овцы у нас были всегда, и бабушка, после ухода родителей на работу уходила собирать «сор» на огороде и обязательно на два-три часа прихватывала и меня, заставляя трудиться рядом с собою. Бабушка собирала «сор», не присаживаясь на колени, а низко наклоняясь над грядкой. У меня так не получалось. Я уставал и «ползал» по грядкам на коленях, но с огорода не уходил, пока бабушка, убедившись в моем полном бессилии, не отпускала меня с огорода. Овцы были выгодны тем, что с середины апреля и до глубокой осени они паслись в стаде, которое стерег наемный общественный пастух, и не требовали для себя никакого дополнительного пропитания. Найти выгон для скота у железнодорожной станции было невозможно, поэтому и овец здесь не держали. Однако выход был в том, что вместо овец местные жители заводили поросят.

Угощая нас салом, дядя Вася испытывал гордость и радость за свой достаток и благополучие, потому что его домик стоял не только рядом со станцией Сабурово, но и рядом с элеваторами «Заготзерно». Здесь он за бесценок мог купить несколько ведер зерновых отходов и без особых забот выкормить для своей семьи поросенка на мясо и сало. На территории элеватора скапливались целые горы проросшего и некачественного зерна, но продавать населению эти отходы категорически запрещали. Их вывозили и уничтожали различными способами с использованием тракторов и бульдозеров. Рабочие, которые занимались уничтожением «зернового брака», сами разносили по ночам местным жителям «отходы» и тайно продавали их за бутылку водки или самогона. Не помню, были ли в те времена комбикорма в государственном обороте или нет? По крайней мере, официально купить зерно или комбикорма для содержания домашнего скота было невозможно. Под видом стирания граней между гордом и деревней из населения СССР истреблялся крестьянский дух. Хотя никто официально не говорил об этом, а говорили о построении коммунизма, но уже не кулачество, а само крестьянство истреблялось как класс, ненавидимый ярыми коммунистами. Под видом строительства коммунизма самодостаточных и независимых от государственной машины крестьян превращали в безродных люмпенов и пролетариев, полностью зависимых от государства и связанных с ним цепями комфортного «бесплатного» жилья и скудной зарплатой. Но сельское население, как могло, сопротивлялось и противодействовало собственному уничтожению и как могло, обеспечивало себе продовольственную независимость. Скоро в колхозном да и в промышленном производстве махровым цветом расцвело мелкое повальное воровство.

Начиная с 1957–1958 годов во время уборки с колхозных полей свеклы, картофеля или зерновых культур сами уборщики по ночам мешками развозили по нашему поселку на тракторах или автомашинах собранный урожай, стучали в каждую дверь и предлагали поменять готовый продукт на самогон или водку. Если иногда и просили деньги, то эти цены были раз в десять ниже рыночных. За один рубль можно было купить два пятидесятикилограммовых мешка картошки или такое же количество сахарной свеклы. По-моему, ни сами «воры», ни тот, кто покупал ворованное, не считали себя преступниками. Колхозные механизаторы, сбывая «бесхозный» колхозный урожай, вовсе не пополняли свой семейный бюджет, так как получали хоть и небольшую, но твердую зарплату, а весь ночной приработок тратили на спиртное. Сельские жители были вынуждены скупать краденое, потому что официально для прокорма личного скота невозможно было купить ни комбикорма, ни зерновых отходов. Люди были разные. Одни водили скот, так как не могли мыслить своей жизни без личного подворья и домашних животных. Другие же, скупая краденное, просто облегчали свою жизнь, впадали в леность и начинали пьянствовать и духовно разлагаться. Вот ведь у дяди Васи не было детей, он водил пасеку, имел приусадебный участок, да еще и работал плотником в совхозе. Зачем же он работал и по своим выходным дням, с утра до вечера проводя время или на огороде или в столярной мастерской? Он не был скупым или жадным. Насколько я знаю, заработанные деньги он не накапливал, а передавал родственникам своей жены, семье Смагиных, которые учительствовали в школе и жили на скромные зарплаты сельских учителей. В его доме не было никаких излишеств, ни ковров, ни заводской мебели.

С учетом того, что дядя Вася был единоличником и сыном раскулаченного родителя, он и был, с партийных позиций, нецивилизованным мужиком, которого надо было силой воткнуть в комфорт и культуру городского жителя. Но я немало повидал на своем веку «культурных» и «цивилизованных» высокопоставленных партработников, которые матерились, как последние нелюди, а к окружающим людям, которые были ниже их по общественному положению, относились с полным безразличием и презрением. Дядя Вася не читал книг и не ходил смотреть кинофильмы, но его душа буквально излучала благожелательность и благорасположение ко всем людям, с которыми он встречался. Весельчак и балагур, он заражал своим веселым настроением окружающих, и все люди вокруг него начинали и сами шутить и смеяться над нелепостями нашего быта. При этом никакого черного злорадства или ненависти к властям в его шутках никогда не проскакивало. Он открыто и со всей душой радовался жизни и заставлял радоваться своих собеседников. Он вообще не умел материться, хотя во времена моего детства уже матерились даже дети в повседневном общении, а взрослые разговоры поселковых жителей были бы вообще невозможны, если бы не было мата. Мат в мое время уже не выражал никакой злобы. Это была привычка повседневного бытия, и исходила она, прежде всего, от сельского начальства и партийных руководителей. Этим и подчеркивается двуликость партии, которая строила коммунизм, стирала грани между городом и деревней, призывала к светлому будущему, но при этом грязно материлась по любому случаю и унижала своих подчиненных потоком непереводимых бранных слов.

Мы никогда не заставали дядю Васю отдыхающим в горнице или просто выпившим. Он всегда, даже в великие праздники, если был дома, то что-нибудь мастерил или работал по хозяйству. При этом он вовсе не был непьющим трезвенником. При встрече накрывался простой стол, где не было никаких купленных продуктов, типа красной или черной икры, хотя банки икры всегда было можно купить в станционном буфете. Все продукты, за исключением черного магазинного хлеба, были домашнего приготовления. Конечно же, дядя Вася выставлял на стол «окорочка» сала домашнего засола, которое было его любимым продуктом. По соседству жил начальник железнодорожной станции по фамилии Ярцев, и дядя Вася всегда приглашал его принять участие в праздничном застолье. Мужчины пили водку гранеными стаканами и первый стакан всегда наливали «по полной» и, как правило, выпивали его до дна. В фильме «Судьба человека», снятом Сергеем Бондарчуком по одноименной повести Михаила Шолохова, показано, как русский пленный мужик, выпив первый стакан водки, не прикоснулся к ломтику хлеба. На вопрос немецкого офицера: «Почему он не закусывает?», пленный отвечает, что после первой он не закусывает. В реальной русской жизни коренного крестьянства такого никогда не бывало. Никакой бравады в употреблении спиртного среди старшего поколения сельских жителей не могло быть, хотя бы по той простой причине, что они любили домашних животных своего подворья и чувствовали личную ответственность за то, чтобы вовремя напоить и накормить домашних животных.

Примерно в 1959 году, в год выхода на широкий экран фильма «Судьба человека», оба старших раскулаченных брата отца приехали к нам в поселок в гости к моему отцу. Выглядели они весьма импозантно и хорошо, по высшему городскому уровню, были одеты в добротные костюмы и носили рубашки с галстуками. Я это особо запомнил потому, что своего отца при галстуке никогда не видел даже по великим праздникам. У него никогда не было ни тонкой рубашки, ни галстука. Мать накрыла стол, поставила угощение и выпивку и все мы вместе с гостями сели за праздничный стол отмечать неожиданную встречу. Я очень жалею, что по молодости лет не придал этой встрече никакого значения и уже через час отпросился и ушел по своим «важным» делам на встречу с поселковыми товарищами. Вернулся я, как всегда в летнее время, часа в два ночи, когда встреча уже закончилась и отец проводил братьев то ли на пассажирский поезд до Москвы, то ли на станцию Сабурово к своему брату дяде Васе. Сейчас бы детали их трагической судьбы очень пригодились для моего исследования, но, к сожалению, об их «чудесном» превращении из раскулаченных ссыльных в благополучных и успешных крупных хозяйственников, имеющих городские квартиры в городе Новосибирске и в городе Орехово-Зуево Московской области, я ничего не могу поведать. Новосибирск еще понятно, потому что их вместе с отцом сослали в Сибирь, но как второй брат оказался на ткацких фабриках Орехово-Зуева, для меня осталось полной загадкой. Сразу же по приходе в наш дом они осмотрелись, вышли на двор и были явно обескуражены нашей деревенской бедностью и примитивностью быта. Их это так поразило, что они больше расспрашивали отца о его деревенской жизни и судьбе после раскулачивания, интересовались, где и как он воевал и как перебрался из родной деревни в этот пристанционный поселок. Наверное, позже они поведали отцу и свою историю принудительного восхождения от деревенской крестьянской глубинки до хозяйственных командиров производств, которым доступен весь набор комфортных благ благоустроенной городской жизни. Они излучали жизненную уверенность, основательность и благополучие. Для меня они были людьми из другого мира, к которому я не испытывал ни благоговения, ни зависти и никаких других чувств, кроме полного безразличия. Этот чуждый мир городского комфорта никогда не тянул меня к себе и не был моим идеалом, я радовался своему деревенскому существованию, находился с этим миром в полной духовной гармонии и не задумывался о своем будущем.

Имеющих городской вид и одетых с иголочки старших братьев отца я ассоциировал с неприятным мне городом и не проявил к ним никакого любопытства. Мне стыдно, но я даже не запомнил, как их зовут по именам. Отец тоже вспоминал о них не очень часто, но при этом всегда говорил о них с ноткой уважения в голосе. Отец проявлял удивительное безразличие к своему карьерному росту, а всяких носителей власти он сторонился и избегал с ними даже случайной встречи, будто они были носителями какой-то непонятной заразы. Кроме четырехклассной церковно-приходской школы и годичных курсов трактористов-комбайнеров у него не было никакого официального образования. Членом партии он никогда не был, и на должность механика в МТС его назначили еще в 1937 году только за личные способности и по причине отсутствия дипломированных кадров. Что интересно? Интересно то, что с 1931-го по 1937 год он работал в «родном» колхозе, который и послал его на курсы, но эти годы в трудовой стаж не включены, потому что колхозы трудовые книжки до эпохи Брежнева не выдавали и трудовой стаж не начисляли. Получается, что отец как бы бездельничал и жил на иждивении моей матери, которая стала членом колхоза с 1932 года, когда ей исполнилось 18 лет. В тот же 1932 год они и поженились. Отец очень любил мою мать и женился на ней, как только она стала совершеннолетней. До 1937 года он работал в колхозе, его талант заметили и назначили механиком в МТС, но колхозный стаж, почти шесть лет, так и не вошел в трудовую книжку.

Еще более интересны две следующие записи. Запись от 22 июня 1940 года (ровно за год до начала войны) гласит: «Освобожден от работы в связи с призывом в ряды Советской Армии». Следующая запись сделана после войны и вовсе не упоминает о том, что отец все четыре года воевал на фронтах Отечественной войны и прошел с боями от Кавказа до Франкфурта на Одере. В трудовой книжке сказано просто и скромно, но все-таки с легкой издевкой: «С 1940. 06.22 по 18.10.1945 года. Служба в Советской Армии». Ведь отец призывался не на фронт, а на срочную службу, вот ему и засчитали этот стаж не как участнику войны, год за два, а как солдату срочной службы в мирное послевоенное время. Пока существовал МТС, отец там был механиком, затем начались бесконечные хрущевские реорганизации. Если бы отец захотел власти, то он вступил бы в партию и сразу же получил пожизненный «портфель» и командную должность. Но он «чурался» власти, и это в дальнейшем сказалось потерей инженерной должности. Уже не в МТС, а в РТС (ремонтно-тракторная станция), в период с августа 1958 года до октября 1959 года, он работал инженером по механизации в животноводстве, весь остальной стаж до выхода на пенсию в 1976 году он числился то наладчиком топливной аппаратуры, то слесарем-электриком, то слесарем 5-го разряда. За это время сделано восемь записей в трудовой книжке, а значит, прошло как минимум семь реорганизаций. Отец никуда не перемещался, а работал все в той же мастерской бывшей МТС, а вот его начальством становились то Тамбовская СМК «Сельэлектрострой», то Мичуринское СМУ№ 3, пока мастерскую окончательно не закрепили за совхозом «Сабуровский», позже переименованном в совхоз «Маяк». Короткий раздел трудовой книжки «Сведения о поощрениях и награждениях» полностью заполнен благодарностями за высокие производственные показатели, добросовестное отношение к своим обязанностям и «личную» дисциплинированность в работе.

Отец так не любил унижаться перед начальством, что не мог превозмочь себя и обратиться к своему руководству даже чтобы выписать те или иные жизненно необходимы материалы вроде леса для ремонта жилого дома, угля или дров для топки печки. С этими вещами у нас были вечные проблемы, которые доходили до легких семейных ссор. Мать обвиняла отца в неприспособленности к жизни, указывала на соседей, которые доставали строительный материал через колхоз, отец лишь виновато улыбался, но дело к лучшему не менялось. В 1958 году наша поселковая изба, переделанная на скорую руку в 1954 году из длиннющей самановой избы Саликовых, окончательно развалилась. Деньги на ремонт были, но достать законным способом бревна, доски, железо или шифер на крышу, а тем более, кирпич, не обращаясь к руководству совхоза или колхоза, было невозможно. Мать постоянно «пилила» отца, но он терпеливо отмалчивался. Помог нам с этой проблемой сосед Патрин Алексей, дом которого стоял по соседству с нашим домом. Отец в это время работал инженером по механизации в животноводстве, а сосед по поселковой кличке Корзуб занимал какой-то незначительный пост в колхозе. У него было много детей, более старшего возраста, чем я. Хорошо помню Серафима, Петра, Машу. Младшая дочь Тамара была на три или четыре года младше меня, я ее считал ребенком и не удостаивал своим вниманием. Мои родители дружили с дядей Леней Корзубом и тетей Марфуней и часто по выходным ходили друг к другу в гости, скрепляя взаимное уважение и дружбу застольем с небольшой выпивкой. Отец у меня не умел петь, а вот соседи, полчасика посидев за столом, на два голоса пели старинные песни о ямщике, об удалом Хасбулате или о бежавшем с каторги через озеро Байкал бродяге, и на душе становилось светло и спокойно. Соседи были общительными и отзывчивыми людьми, они умели не только петь, но и с юмором относиться к своей колхозной жизни. За одним из таких совместных застолий мать подняла проблему отсутствия стройматериалов для ремонта дома, и Корзуб вызвался помочь выписать стройматериалы в колхозе. Мы отдали часть денег, приготовленных на ремонт дома, дяде Лене, и скоро он завез нам штук двадцать бревен, куба два досок и листовое железо для крыши. Этих материалов, по расчетам отца, не хватало на пол, где требовалась очень толстая доска, но выписать такой толстой доски в колхозе дядя Леня по каким-то причинам не мог.

Но даже в этих обстоятельствах обратиться сам к руководству колхоза или совхоза отец не захотел. В этом плане он был как бы не от мира сего. Я и сейчас не могу до конца понять отца и объяснить его нежелание общаться с руководством для решения насущной проблемы ремонта дома. В конце концов о том, что наша семья собралась ремонтировать дом, скоро узнали все жители поселка на нашей улице. Один из них, оборотистый и нечистый на руку «мужик» по поселковой кличке Степан Лысак сам однажды вечером пришел к нам в дом и предложил свои услуги. Отец угостил его хорошим ужином и выпивкой и договорился о цене на половую доску. Когда Лысак ушел решать проблему, то отец с матерью долго и тревожно совещались. Из этих разговоров я понял, что Лысак будет приносить нам доски, ворованные на колхозном складе, и при этом цена каждой доски будет раз в десять больше государственных расценок. Меня это нисколько не взволновало, я уже знал, что Лысак промышляет воровством колхозного имущества в сговоре с заведующим складом, а также четко понимал, что другого способа добыть новую половую доску просто не существует. Мои же родители впали в тревожное беспокойство, держали наготове горячий ужин, закуску и спиртное и не ложились до полуночи спать, ожидая прихода ночного визитера. Пользуясь своими «полномочиями», Лысак практически ежедневно приходил к нам поздно вечером в дом, выпивал стакана три самогона с плотной закуской и горячим ужином и обещал к утру принести очередную половую доску. Доски были свежего распила, сырые, очень широкие и имели метров шесть длины. Носил их Лысак от колхозного склада до нашего дома километра полтора на своем «горбу», тихо продвигаясь по задворкам огородов. Даже если бы он захотел, то одновременно донести две доски было невозможно. В ночь «операции», часа в три утра Лысак тихо стучал в окно, отец выходил из дома, и они вдвоем заносили в сени и прятали под солому очередную половую доску. После этого Лысак для разрядки на скорую руку выпивал стакан самогона и уходил восвояси.

Приходил он к нам каждый вечер, а вот ворованные доски приносил не чаще двух штук за неделю. Тягомотина добывания половой доски затянулась месяца на два и закончилась только глубокой осенью. Ночной гость надоел нам всем хуже горькой редки, но приходилось терпеть его разглагольствования о жизни и встречать его как лучшего гостя и друга нашей семьи. Родители осунулись и почернели от недосыпания и страха угодить в тюрьму за соучастие в воровстве колхозного имущества. Когда это закончилось, все почувствовали огромное облегчение. Дело это было не только грязное, но и весьма опасное, однако никакого другого способа отремонтировать или построить новый дом для сельского жителя не было. Дело не в том, что у деревенских жителей не было денег на строительство. Деньги были, потому что практически все местные жители выращивали на приусадебных участках клубнику, малину и яблоки, и, пользуясь близостью города, продавали их на колхозном рынке Тамбова. Однако достать законным способом без воровства или соучастия в воровстве необходимые стройматериалы не было никакой возможности. Пока года три главы семейств собирали необходимые материалы, а потом года два строились, они доводили себя до физического, а больше до духовного истощения от постоянных стрессов и страха загреметь за решетку. Нередко после завершения строительства или перед самым его окончанием хозяин нового дома попадал в больницу или даже внезапно умирал. Я как свидетель обязан говорить правду и только правду. Многие пожилые жители нашего поселка могут подтвердить истинность моих слов. Кстати, не избежал такой скорбной участи и наш добровольный соучастник строительства Степан Лысак. Видимо, Лысак «помогал» с поставкой стройматериалов не только нам, но и всем семьям, которые строили новый дом или перестраивали старый. Скоро он и сам накопил средств и затеял строительство своего нового дома. Когда новый дом был практически завершен и подведен под крышу, случилось несчастье. Крепко выпив, Лысак уснул в своей старой развалюхе. Ночью случился пожар, и он заживо сгорел, не успев покинуть горящую избу.