Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

Саманы для стен делали из глины, которую ведрами приносили из специально вырытых ям, и на ровной площадке, как правило, прямо на поселковой улице эту глину выкладывали кругом диаметром около 4–5 метров. Затем глину укрывали соломой, заливали ее десятками ведер холодной воды из колодца, и все дети и взрослые босиком, засучив штаны, заходили в круг и начинали бегать по кругу, чтобы тщательно перемешать солому с глиной и получить сырую массу для изготовления самана. Этот процесс затягивался на целый день, а иногда и продолжался несколько дней. Будучи подростком, я десятки раз участвовал в этом процессе, изготовляя саманы как для потребностей нашей семьи, так и для соседских. Для подростка занятие это не очень трудное, но от холодной колодезной воды по первости ломило ноги. Работа проводилась в теплое летнее время, вода быстро нагревалась, и беготня по кругу превращалась в игру или увлекательное занятие. Позже для этих целей заслуженным колхозникам разрешали использовать лошадь, и это вызывало уже другой интерес. Подростки со всех дворов собирались около круга, где мяли глину, и ждали своей очереди, чтобы посидеть на лошади, управляя ей так, чтобы она непрерывно ходила по кругу. Лошадь всегда приводили для этой работы без седла, кто-нибудь из взрослых подсаживал подростка на потный и скользкий круп лошади и он сразу же превращался в центр всеобщего внимания. Наша подростковая работа заканчивалась, когда взрослый руководитель считал, что глино-соломенная масса достаточно перемешалась и можно приступать к изготовлению саманов. В стороне от проезжей части укладывали квадратную форму, сделанную из обструганных досок, и хозяин дома тщательно набивал эту форму готовой смесью, смачивая водой внутреннюю поверхность каждой формы и мокрой ладонью выравнивая поверхность сырого самана. Убедившись, что все сделано правильно, хозяин мягким и плавным движение аккуратно снимал форму и оставлял саман на длительный процесс естественной сушки. Точные размеры самана я не помню, но примерные размеры назову. Его толщина составляла около 25–30 сантиметров, длину он имел сантиметров в 50 и ширину сантиметров 40. Это было довольно тяжелое и хрупкое изделие, требующее аккуратного обращения при переносе и кладке. Самановые стены были очень теплыми, но требовали ежегодного внутреннего оштукатуривания и ремонта. Стены из самана клали на землю без всякого фундамента, со временем саманы неравномерно врастали в землю, и от этого дом терял первоначальные формы, кренился и проседал. Для изготовления комплекта саманов и строительства из него стен дома требовался целый сезон тяжелой и непрерывной работы с участием большого количества взрослых и подростков. Как правило, хозяину будущего саманового дома помогали не только его домашние, но и все подростки и взрослые ближних и дальних соседей, а также родственники, если таковые имелись в наличии.

Главная проблема при строительстве деревенского дома заключалась в том, где найти доски для оконных и дверных блоков, для потолка и пола, а также бревна для маточных перекрытий и половых перерубов. Такой же неразрешимой проблемой являлся и поиск жердей и горбыля для создания строительного основания под соломенное покрытие крыши будущего дома. Вплоть до окончания средней школы в 1960 году и поступления в индустриальный техникум города Котовска Тамбовской области я не видел ни одного деревенского дома, стены которого были бы построены в виде деревянного сруба из нормального лесного кругляка. И это в стране, которая на две трети заполнена сосновыми и еловыми лесами и которая в это время приступила к строительству коммунизма и начала стирать грани между городом и деревней. Если кому-то и удавалось достать круглый лес, то его использовали очень экономно. Делали два нижних сплошных венца по всему периметру стен, который назывался «таган», а затем заполняли межоконное пространство всякими кривулинами и даже горбылями. Сверху на все это «безобразие» одевали два сплошных верхних венца, строительную конструкцию скрепляли металлическими скобами, а затем внутри и снаружи обивали «дранкой» и штукатурили. Такие дома были не только теплыми, но и очень прочными. Они стояли лет по пятьдесят без всякого ремонта, за исключением ежегодного подштукатуривания наружных стен, осыпающихся под действием дождей и ветровой эрозии. Вплоть до конца шестидесятых кирпичных домов даже для местной партийной и хозяйственной элиты не только в нашем поселке, но и во всем Сабурово практически не строили. Причина всей этой нищеты и примитивности была не в том, что кирпич, доски или бревна стоили баснословно дорого, а в том, что их невозможно было официально купить, а можно было только «достать» через прямое обращение к председателю колхоза или к руководителю того предприятия, где работает тот или иной житель нашего поселка. Только колхоз как официальное юридическое лицо мог посылать в лесничества северных районов Тамбовской области своих представителей для заказа и оплаты строительного леса и пиломатериалов. Видимо, и там были свои лимиты, квоты и нормы для каждого колхоза. Факт остается фактом, строительный лес, доски, как и любые другие пиломатериалы и кирпич были в постоянном дефиците. Доставались они с огромным трудом, и не было ни одной новостройки или крупного ремонта дома, где бы хозяина не втягивали в «левую» воровскую схему их приобретения.

Проще всех было тем семьям, главы которых работали на железной дороге машинистами паровозов или просто чернорабочими. В те времена рельсы лежали не на бетонных, а на деревянных шпалах, пропитанных против гниения креозотом. Железнодорожные составы разбивали шпалы, и рабочие бригады, состоящие в основном из молодых женщин и девушек, проживающих в населенных пунктах вблизи станции Сабурово, регулярно меняли разбитые шпалы на новые. Штабеля старых шпал не вывозили для уничтожения, а складывали в полосе железной дороги поближе к железнодорожной станции. Работники железной дороги имели право «выписать» за небольшую плату эти разбитые шпалы для своих нужд. Вот эти отслужившее свое шпалы и являлись главным строительным материалом (после глиняных саманов) для возведения деревянных стен большинства жилищ нашего поселка. Креозот обладает неприятным запахом и является сильным канцерогеном, но на безрыбье и рак рыба, не только железнодорожники, но и все, кто нуждался в ремонте и строительстве собственного жилища, правдами и неправдами доставали старые шпалы и использовали их для строительных целей. Когда мы только переселились в поселок им. Калинина в 1954 году, то подавляющее большинство изб были построены из самана и имели соломенные крыши. Через несколько лет работающие железнодорожники стали приобретать старые шпалы и возводить из них свои жилища. Внутри таких домов вечно пахло неустранимым запахом креозота, но зато дом получался на славу прочным и теплым. Когда железнодорожное начальство узнало, что из старых шпал местные жители возводят свои жилища, то резко ограничили их «продажу» и рядовой рабочий-железнодорожник уже не мог их выписать даже в ограниченном количестве. Штабеля старых шпал в количестве 400–500 штук лежали без всякой охраны вдоль защитной лесополосы железной дороги, а в то же время местные жители не могли купить их законным способом. Местным жителям как бы предлагали: «хочешь построить новый дом, приди ночью и своруй, никто искать не будет».

Не страсть к воровству, а безысходность толкала наиболее смелых взрослых ходить по ночам на железную дорогу и воровать старые шпалы, постепенно накапливая их количество для строительства нового дома. Молодежь и подростки быстро смекнули, что таким способом можно заработать «левые» деньги на выпивку и в массовом порядке подключились к этому процессу. Эта операция была более рискованна, чем воровство яблок из сада дяди Миши Балабона, и завершалась не только «впрыском» адреналина в молодой организм, но и последующим приемом денатурата или самогона, которые можно было достать в любое время дня и ночи. Взрослые, которые готовились построить дом и накапливали для этих целей старые шпалы, обязательно где-нибудь работали. Ночью им надо было спать, чтобы добросовестно исполнять днем свои трудовые обязанности, и задача ночного воровства шпал полностью легла на плечи местной молодежи. Слово «легла на плечи» я использую не в переносном, а прямом смысле. Дело в том, что молодые люди и подростки вечерами заходили к тем, кто собирался строить новый дом, и спрашивали их, нужны ли старые шпалы? Если хозяин был готов принять ночью ворованные шпалы, то договаривались о цене и количестве. В те времена за каждую шпалу хозяин платил 2 рубля наличных денег, и за эти деньги можно было купить бутылку крепкого самогона или денатурата. Охотники за «шпаловым» адреналином собирались в группы по два-три человека и после часа ночи выходили на «дело», переодевшись в грязные рабочие пиджаки или старые фуфайки. Креозот был настолько въедлив и пахуч, что отмыть его с одежды или освободиться от его запаха не было никакой возможности.

Когда мы только переехали жить в поселок, то в летнее время, когда печи не топили, пищу готовили на керогазах, примусах и керосинках. Более вонючего агрегата, чем фитильная керосинка, я никогда не видел, да и для варки картошки на четыре человека нашей семьи требовалось часа три времени. Но керосинка была самым надежным агрегатом, она не взрывалась и не засорялась, потому для бабушки мы держали керосинку, а сами пользовались керогазом и примусом. Вони от них было поменьше, но керогаз часто «вспыхивал», делая выбросы языков пламени до потолочных перекладин, и бабушка им пользоваться боялась. Примус работал на бензине и при неосторожном обращении мог взорваться и привести к пожару, к тому же из-за низкого качества бензина ниппель горелки часто засорялся и пламя пропадало. Примус имел внутри емкости небольшой насос. Его надо было постоянно подкачивать, чтобы бензин всегда находился под давлением. Когда горелка засорялась, то пары бензина с шипением продолжали исходить из примуса, а потом горелка остывала и бензин изливался уже в виде струи. Надо было снимать давление с бензинового резервуара, прочищать ниппель горелки тонкой проволокой и только после этого снова запускать примус в работу. Пожилые люди из-за слабого зрения не всегда могли прочистить горелку примуса, потому во время приготовления пищи на примусе кто-нибудь из детей или взрослых обязательно наблюдал за его работой и прочищал ниппель горелки. Этими опасными средствами для приготовления пищи приходилось пользоваться потому, что электроснабжение осуществлялось от дизеля, и его включали только после наступления темноты и до 12 часов ночи. Зимой дизель работал по вечерам часов восемь, а летом лишь два часа, но ставить розетки для электроплиток было категорически запрещено.

Где-то в 1957–1958 годах поселок подключили к государственной сети электроснабжения и электричество стали давать круглосуточно. Казалось бы, живи и радуйся комфорту цивилизации, но не тут-то было. Страна не могла обеспечить новых потребителей счетчиками электроэнергии, и проблему для нашего поселка решили очень просто: пользователям запретили ставить розетки. Кто-нибудь слышал, чтобы в электрифицированных городах запрещали ставить розетки? Я уверен, что в городах так не поступали, но деревню и село надо было «унизить» и создать в ней некомфортные условия, вот и издевались, запрещая ставить розетки. Одновременно этот парадоксальный запрет был огромным стимулом для развития мелкого воровства. Ведь люди знали, что электроплитка не только дешевле, но и в тысячу раз безопаснее всех этих керосинок, керогазов и примусов. Зачем же, уходя на работу, взрослые должны были оставлять своих пожилых родителей и детей наедине со столь опасными средствами приготовления пищи? Электроплитки с открытыми спиралями свободно продавались в хозяйственных магазинах, люди их покупали и в потаенных местах самовольно ставили розетки. И делали это не из привычки к воровству, а по необходимости обеспечения безопасности своих детей и домашних. Такое издевательство продолжалось года два, затем установили в каждом доме счетчики, но разрешили иметь в доме только одну розетку. В магазине продавали не только электроплитки, но и запчасти к ним, в основном это были вольфрамовые спирали нагревательных элементов и круглые камни для прокладки этих спиралей. Электроплитки были очень ненадежны в работе, когда на камень и спираль попадала кипящая вода из кастрюли, то спирали тут же перегорали, а камни часто трескались и выпадали из защитного кожуха. Слабыми были и ножки электроплитки. Многие семьи имели домашний скот и ставили на плитку ведра с водой для подогрева. Плитки не были рассчитаны на такую нагрузку и разрушались.

Отец решил их усовершенствовать и модифицировать. Он накупил сотню-другую камней и спиралей и стал самостоятельно изготавливать электроплитки с усиленным кожухом и прочными ножками. Спирали он вкручивал одну в другую и укрывал их фарфоровыми изоляторами, за счет чего повышалась не только мощность, но и продолжительность работы до перегорания нагревательного элемента. К отцу стали выстраиваться очереди желающих приобрести усиленные плитки, и он никому не отказывал. Понижающий трансформатор для электроснабжения нашего поселка был установлен в двухстах метрах от нашего дома. Никакой защиты и ограждений около трансформатора не было, а все плавкие вставки сразу же перегорели и были заменены скрутками из медной проволоки. Трансформатор был очень маломощный, он мог обеспечить освещение в домах поселка, но не был рассчитан на использование электроплиток и других электрических бытовых приборов. Так и было задумано, чтобы жители деревни испытывали постоянные трудности. Электричество было очень дешево. Один киловатт-час стоил 2 копейки. Наша семья за месяц «нажигала» по счетчику электроэнергии лишь на полтора или два рубля. Но больше взять электроэнергии на один жилой дом было практически невозможно. Вечерами все возвращались с работы, включали электроплитки и лампочки «отключались». Люди сами отключали плитки, так как при низком напряжении они становились неэффективными, да к тому же приходилось зажигать вместо электролампочек керосиновые лампы. Не только в 60—70-х годах, но и в наше время в плане обеспечения электропитанием в поселке ничего не изменилось. Установить законным способом электрическое отопление невозможно. Да это невозможно и беззаконным способом тайного воровства, так как от электронагревателей напряжение падает до 160–150 вольт, и лампочки начинают гореть в полнакала. Сколько помню, проволочные «жучки» постоянно выходили из строя, и поселок оставался без электричества. Меня сильно ударило током еще в 1952 году в служебной квартире МТС, и я уже не делал никаких попыток самостоятельно заменить перегоревшие «жучки» новыми «жучками». Да и другие взрослые и подростки не рисковали лезть в трансформатор, потому что так или иначе тоже испытали на себе убойную силу электричества. Никаких дежурных электриков не было, нашу линию никто не обслуживал, и все ждали, когда мой отец вернется с работы и устранит неисправность в коробке щитка трансформатора.

Отец приходил с работы или выходил из дома, когда электричество пропадало в его присутствии, и шел к трансформатору, захватив с собой пучок тонких медных проводов для восстановления перегоревших «жучков». Его ладони и пальцы были настолько огрублены от постоянной работы, что обладали повышенным сопротивлением. Работал он в трансформаторе без всяких резиновых рукавиц, но в сырую погоду надевал резиновые сапоги, чтобы электроразряд короткого замыкания фазового напряжения не прошел через его тело и ноги на землю. Я лично видел десятки раз, как отец голыми руками выдергивал плавкую вставку фазового провода под напряжением 220 вольт из медных держателей, заменял сгоревшие и оплавленные провода «жучка» новыми проводами и ставил эту конструкцию на место. Я знал, что напряжение выше 36 вольт может насмерть убить человека, и интересовался у отца, почему же он так рискует, работая с напряжением 220 вольт без всякой защиты? Отец подтверждал, что напряжение выше 36 вольт может убить человека и запрещал мне соприкасаться с электрооборудованием и ремонтировать его пока оно находится под напряжением, но тут же заявлял, что для него 220 вольт не опасно и убить его такое напряжение не может. Однажды он даже продемонстрировал мне сверхспособности своего организма. На моих глазах он взялся одной рукой за оголенный провод фазы, а другой рукой за оголенный «нулевой» провод и стоял так несколько мгновений. Я спросил, а бьет ли его в это время электрическим током? Он ответил, что бьет, но не сильно, можно терпеть. Но период 55–60 годов требовал терпения не только от отца, но и от всего многочисленного сельского и деревенского населения нашей могучей родины. Хрущев начал строить коммунизм и стирать грани между городом и деревней, и это стирание граней обернулось истинным геноцидом сельского населения и колхозного крестьянства. В марте 1956 года было принято постановление об ограничении скота на частных подворьях и сокращении площади личных огородов, что больно ударило по большинству сельского населения сел и поселков. В этот период сельское хозяйство страны производило избыток зерна. Зерно в объеме 7–9 млн. тонн ежегодно продавали заграницу, и ненавистникам крестьянства, осевшим в научных учреждениях столицы, это обстоятельство не давало спокойно спать и работать.

Ни отец, ни мать в воспитательных целях никогда не прикоснулись ко мне даже пальцем. Отец же не только не применял физического насилия, но и за всю свою жизнь ни разу не прочитал ни одной нотации, чтобы научить меня что-то делать или правильно жить. Но когда я обращался с каким либо вопросом, отец щедро делился своим жизненным опытом и своими знаниями. Любовь к миропознанию и к естественным наукам я приобрел от отца. Отец был атеистом и открыто признавался в этом перед окружающими. Мне и до сих пор непонятна природа его атеизма, так как она полностью противоречила его образу жизни, человеческому характеру и отношениям с окружающими его людьми и даже домашними животным. Ведь как атеист он ближе всех стоял к партии, но, никак не критикуя деятельность партии по строительству коммунизма, он, тем не менее, твердо отказался стать членом партии в ущерб своей профессиональной карьере инженерно-технического работника. В 1959 году пришли молодые партийные кадры инженеров, и отца тихо перевели на должность рядового рабочего. Будучи атеистом и закончив войну во Франкфурте на Одере в должности командира зенитного орудия и в звании старшего сержанта, отец так и остался человеком, о котором говорят, что он муху не обидит. И так было не только в переносном, но и в буквальном смысле. Отец при мне не зарезал ни одной курицы. Всегда эту неприятную работу выполняла моя мать. Однажды, будучи курсантом морского училища, я приехал в отпуск, и мать попросила меня зарезать курицу. Я взял топор, поймал во дворе первую попавшуюся курицу и отрубил на пеньке ее голову. Но безголовая курица начала бегать по двору, взлетать на полметра, обдавая весь двор свежей кровью, так что мне пришлось спрятаться в дом и наблюдать через окно, когда зарезанная курица успокоится. После этого я так же, как и мой отец, более не пытался самостоятельно резать ни кур, ни других домашних животных.

Глава 5. Абсурды и парадоксы сельского коммунизма. Факты для размышления

В наше время многие городские жители держат в своих городских квартирах собак и ежедневно гуляют с ними в одно и то же время. И этим они не только проявляют любовь к животным, но и инстинктивно спасаются от чрезмерного употребления алкоголя. Разве смертельно напившийся человек может вовремя проснуться и исполнить свои повседневные человеческие обязанности? В моем раннем детстве ни мои родители, ни их родственники, ни знакомые мне деревенские жители не имели привычки ежедневного употребления спиртного. В праздники любили ходить друг к другу в гости и пили спиртное гранеными стаканами, это общеустановленный факт, но при этом очень хорошо и тщательно закусывали сразу же после первого стакана, никто никого не «накачивал» насильно и не принуждал к выпивке льстивыми уговорами. Собеседники за столом не ставили себе цель опьянеть до потери сознания, а ставили себе цель побольше покушать и повеселиться. После окончания застолья, как правило, все расходились по домам без посторонней помощи. Но я не собираюсь и идеализировать крестьян глубинных деревень и сельских поселений. Ведь мой отец и его брат являлись младшими членами зажиточного раскулаченного семейства, в котором беспробудное пьянство было искоренено на генном уровне трудолюбием и трезвостью предыдущих поколений. Сельское материальное неравенство определялось не экономическими условиями, а духовным неравенством людей. Были и те, кто не любил труд, был склонен к лености и пустому времяпрепровождению, вот они и любили попьянствовать и для собственного забытья вливать в себя по три стакана водки без закуски. Злоупотребление алкоголем и неумеренным «отдыхом» и приводило их семьи к экономической бедности и недостатку. Из-за лености и пристрастия к алкоголю никакие кредиты в царские времена им не могли помочь. По примеру отцов поступали и их дети. Страсть к спиртному закреплялась на генном уровне. Такие крестьянские семьи становились источником злобы и зависти, но они и стали духовной основой сельских и деревенских комитетов бедноты, которые проводили коллективизацию. Попадая в число городских рабочих, по своей лености и нелюбви к труду они и становились главными борцами за восьмичасовой рабочий день и зачинщиками революционных выступлений.

Если бы в деревнях проводить тайное голосование, то за членов деревенских комбедов проголосовали бы только они сами. Деревенские жители обязательно избрали бы себе в руководители зажиточных крестьян, но сделали бы это не потому, что они богаты, а за их духовную чистоту, справедливость и трудолюбие. Партийцы районного и областного масштаба специально выискивали самых бедных жителей сел и назначали их членами комбедов. Практически все они являлись лентяями и наследственными алкоголиками. Вот они и уничтожали кулаков как класс, выселяя их в Сибирь или на северные окраины нашей родины, вроде Мурманска и Северодвинска. В моем раннем детстве рассказывали печальный анекдот о разности между богатым и бедным из царского периода сельской жизни. Вот этот анекдот. Богатый крестьянин и все члены его семьи с раннего утра и до позднего вечера работали по хозяйству, делая лишь малый перерыв на прием пищи. Напротив жил бедный сосед Иван. Он с утра выходил из избы, брал в руки гармошку, садился на пенек и начинал петь бесшабашные песни и частушки. Скоро вокруг него собирались такие же забулдыги из сельской бедноты, находили бутылку – другую спиртного и веселые посиделки затягивались до глубокой ночи. Дети богатого крестьянина не выдержали ежедневного соблазна и искушения этим весельем и попросили отца хотя бы на часок-другой отпускать их на соседнее гульбище. Отец понял, что детскую тягу к праздному веселью нельзя остановить запретами и внушением. На второй день он привел Ивану из своего богатого хозяйства корову и лошадь и дал безвозмездно 100 рублей денег (огромные деньги для сельского жителя по царским временам), чтобы Иван стал таким же трудолюбивым хозяином, как и его сосед. Иван с радостью принял безвозмездную помощь и согласился восстановить свое запущенное хозяйство. Гармонь смолкла, веселье прекратилось, и целую неделю Иван трудился, добывая с помощью косы сено для пропитания коровы и лошади. Но через неделю Иван со слезами на глазах вернул своему богатому соседу корову и лошадь обратно, и даже 97 рублей безвозмездной финансовой помощи. Три рубля он пропил за неделю, но его совесть еще не деградировала до точки невозврата. Иван понял, что неожиданное богатство, а главное, необходимость ежедневно трудиться лишают его счастья и ощущения полноты жизни, лишают его свободы и превращают в раба и невольника домашних животных и собственного богатства. Вернув обременительное имущество и «лишние» деньги своему богатому соседу, Иван снова обрел свободу и счастье и ощутил полноту жизни. Его гармошка заиграла веселее прежнего.