Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

На всех приусадебных участках нашего поселка разводили клубнику, и когда она созревала, то первые урожаи самых отборных и крупных ягод местные жители ведрами и корзинами отвозили в Тамбов и продавали на центральном рынке. Оба моих родителя работали, и на неделе отвезти клубнику в город было некому. Мама вообще не любила город и всегда уговаривала отца съездить в свой выходной в город на рынок и продать клубнику. С вечера вся семья собирала ведра два-четыре отборной клубники, и утром мать на велосипеде провожала отца до рабочего поезда на Тамбов. В выходной всегда был самый «торговый» день, и вместе с отцом на рынок отправлялись и еще человек десять «клубничных попутчиков» с нашего поселка. Те из них, кто честно доезжал до рынка и до вечера продавал клубнику по рыночной цене, выручал за одно ведро клубники от 17 до 20 рублей. Отец же через полтора часа с обратным рабочим поездом возвращался назад с пустыми ведрами. До рынка он никогда не доезжал, а продавал всю клубнику прямо на вокзале по цене 12–13 рублей за ведро. Мать его сильно ругала за это, потому что в выращивание урожая клубники она вкладывала больше всех своего личного труда. Она ее окапывала и протяпывала, удобряла навозом и пропалывала от сорняков, а мы с отцом лишь иногда помогали матери в поливке или в уборке урожая. Но никакая ругань матери не могла изменить бескорыстный характер человеческой души отца. На все упреки он отмалчивался, а когда «обмывал» тяжелую поездку в Тамбов самогоном или чекушкой водки, то заявлял: «Что же городские – не люди что ли, чтобы драть с них три шкуры за ведро клубники»? Мать упрекала отца даже не за то, что он дешево продал клубнику, а за то, что скупали эту клубнику на вокзале не только настоящие тамбовчане, а по большей части перекупщики. Это подлое племя уже в те времена следило за ценами на рынке и «настойчиво» рекомендовало таким продавцам, как мой отец, продавать свой товар подороже. Если они не хотели этого делать, то, опасаясь милиции, их не били и не изгоняли с рынка, но скупали у них весь товар оптом, давая на рубль дороже, чем им предлагали на вокзале. Отец не любил и не умел торговать, для него это занятие было хуже каторги. Таких, как мой отец, которые сбрасывали цену, чтобы побыстрее сбыть с рук свой отборный товар, на рынке с утра было достаточно много. Все они быстро, оптом продавали ведрами клубнику якобы тамбовчанам, а скоро эта же клубника выставлялась перекупщиками по цене раза в полтора больше начальной.

Те городские жители, которые самостоятельно варили клубничное варенье, знали это, и приходили или на вокзал к прибытию пригородных поездов, или к открытию рынка. Они успевали купить от истинных крестьян и настоящих производителей продукта любые ягоды и фрукты сравнительно дешево. Уже через полчаса или час работы цены на рынке поднимались примерно в полтора раза, но дневные посетители рынка брали ягоды или стаканами, или по одному, максимум по два килограмма на одного покупателя. Торговля затягивалась до 15, а иногда и до 17 часов вечера. Такую продолжительную торговлю могли выдержать только некоторые женщины из нашего поселка. А мужчины, не выдерживая дневной сутолоки и полуденной жары, уже после трех часов торговли начинали резко сбрасывать цены тем покупателям, которые любили поторговаться, и привозили лишь на 5–6 рублей больше отца за то же количество клубники, но зато теряли весь день и зверски уставали. Вообще надо сказать, что торговля – это особый род занятий, который противен и неприятен большинству частных производителей ягод и фруктов и даже мясопродуктов, если эти производители имеют настоящие крестьянские корни. Они с великой радостью и вдохновением выращивали на своем подворье бычков и поросят или ягоды и фрукты на своих приусадебных участках и буквально насиловали себя, чтобы добраться до городского рынка и реализовать результаты своего труда по достойным ценам. Мама еще как-то могла справляться с этими неприятными обязанностями, не скрывая к ним своей неприязни, а отец открыто демонстрировал свой нестяжательный характер и ни разу не доехал до рынка, отдавая ягоды или фрукты за бесценок прямо на железнодорожном вокзале города Тамбова. Да и к выращиванию огородного урожая, в отличие от матери, отец относился не как к творчеству, а как к необходимым жизненным обязанностям. Он не проявлял никакой инициативы, а, как и я, был только послушным помощником матери.

Мать нас заставляла исполнять самые тяжелые «мужские» работы по вскапыванию огорода, поливке грядок и уборке урожая, а все остальное делала сама. Мать была настоящим «фанатом» сада и огорода, и не покидала его, пока не наводила там идеальный порядок. В 1982 году мать заболела раком груди, но никому не пожаловалась на боли и не обратилась в больницу. В 1983 году отец доставил ее в районную больницу, но врачи были уже бессильны ей помочь. Узнав об этом, я забрал мать из больницы и перевез в Москву, в свою московскую квартиру. В те времена врачи лечили людей не по страховым полисам, а по своим врачебным обязанностям и делали это совершенно безвозмездно, независимо от того, прописан больной человек в городе Москве или прибыл из сельской глубинки. В Москве диагноз сельских врачей районной больницы подтвердили. Как безнадежно больная мама осталась у меня на квартире, но к ней строго по графику прибывала медсестра и делала обезболивающий укол. Мать умерла у меня на руках 27 августа 1983 года, в возрасте 69 лет. Похоронил я ее на кладбище села Сабурово, рядом с моей бабушкой и ее матерью Поповой Ириной Епифановной. Я никак не могу покривить душой и сказать, что у матери была несчастливая жизнь. Мама была счастливым человеком, потому что в ней не было ненависти, зависти и злобы по отношению ко всем людям, с которыми ей приходилось встречаться и общаться. Никогда я не слышал от нее и каких-нибудь злобных высказываний по поводу местных властей или высшего руководства нашего государства. По наследственной крестьянской природе в матери был заложен огромный творческий потенциал любви к людям своего близкого окружения и к той земле, на которой она жила. И она в полной мере, не оглядываясь на других и не выискивая выгоды, расходовала свой творческий потенциал в тяжелой физической работе на земле и в любви ко мне и своим ближним. Мама прожила бескорыстную и праведную жизнь, стойко преодолевая все жизненные трудности своим трудом и своей любовью. Если кто и огорчал мать, сокращая ее жизненные силы, то это делал я по своему человеческому и душевному недомыслию. Жестокость молодости делала меня бессердечным по отношению к матери.

В последние два года школьного обучения, а затем и во время учебы в Котовском индустриальном техникуме я совершил много хулиганских поступков, которые так сильно огорчали мать, что она становилась грустной и неразговорчивой. Она пыталась воздействовать на меня воспитательными разговорами, уверяя меня, что «я открываю ногой дверь в тюрьму». Так оно и было на самом деле. Формально я обещал исправиться, но окружение улицы было сильнее воспитательных слов матери, и я продолжал бездумное движение к тому краю пропасти, которое заканчивается тюремной решеткой. Свою вину перед матерью я почувствовал только после ее преждевременной смерти. Не физический труд сгубил мою мать, а те духовные стрессы, которые она испытывала из-за любви ко мне, опасаясь за мое будущее. В молодости я не понимал, что мои хулиганские поступки, закончившиеся исключением меня из техникума и призывом на срочную действительную флотскую службу, более всего подорвали здоровье матери и наложили отпечаток горечи на всю ее жизнь. С годами моя вина перед матерью становится все более зримой и ощутимой. Я запоздало прошу у нее прощения в ежедневной молитве перед Богом. Вот и в этой книге, перед всеми читателями, прошу: «Прости меня, мама, что не жалел тебя, что не ценил твою любовь как главную ценность своей жизни, и тем самым невольно способствовал твоей преждевременной смерти».

После смерти матери я на зиму забрал отца из деревни и перевез в свою московскую городскую квартиру. Никакие бытовые удобства и комфорт, а также забота и любовь всех членов моей семьи не обрадовали отца и не привязали его к городу. Через две недели он попросил купить ему билет на поезд Москва – Тамбов и проводить в родной деревенский дом. Решение его было бесповоротно, Москва ему не понравилась, потому что он чувствовал себя в ней никому не нужной, одинокой песчинкой. Сидеть без дела он не мог, а здесь даже печь топить не надо, да и выйти поговорить, несмотря на видимое многолюдье, абсолютно не с кем. Мне нечего было ему возразить, так как у него в деревенском доме было достаточно запасов угля, крупяных изделий, картошки и других овощей и фруктов, чтобы спокойно провести там зиму. К тому же он получал приличную пенсию и мог или сам сходить в магазин за продуктами, или послать в магазин старшую сестру моей жены Первушину Любовь Ивановну, дом которой стоял недалеко от дома моего отца. По весне отец посадил с помощью соседей и добровольных помощников огород, а в двадцатых числах мая 1984 года мы привезли к деду на каникулы мою старшую дочь Ирину. Кроме участка свежепосаженной картошки, весь остальной огород с грядками клубники выглядел сорным и заросшим. Отец понял мое молчаливое изумление и заметил, что пока была жива мать, он и не думал, что на нашем огороде может расти сорная трава так же буйно, как и на некоторых соседних огородах. Но чернозем везде одинаков и даже воткнутая не высушенная ветка или палка на нем прорастает и быстро укореняется, а сорная трава растет так бурно, что через неделю за сорняками уже невозможно разглядеть клубничных грядок. При жизни мать по своей духовной потребности и любви к земле следила за огородом так пристально и внимательно, что на нем никогда не было ни одной соринки. И такое отношение к земле никак невозможно объяснить частнособственническим инстинктом. Мы с отцом никогда не были огородными «фанатами», а работали на земле по необходимости получить собственный урожай картофеля, овощей и фруктов, чтобы быть независимым от государства. Да и собственной инициативы мы с ним никогда не проявляли на огородных грядках, а лишь оказывали помощь матери. Вот так и получилось, что отец, прожив всю жизнь на земле, так и не почувствовал землю объектом приложения своих творческих сил. Работа на земле для нас не была, конечно, каторгой, но и не вызывала творческого вдохновения. Мама же, несомненно, испытывала удовольствие и полное удовлетворение не только тогда, когда убирала урожай, но и когда приводила огород в идеальное состояние, ежедневно уничтожая на нем, каждую свежую соринку. Правда, и у отца было одно огородное «хобби». Он умел выращивать замечательные помидоры, удаляя по одному ему известному методу ненужные отростки, которые он называл «детками». Мать высаживала рассаду помидоров, а затем он собственноручно обрабатывал их и следил за их ростом, вплоть до получения урожая. Помидоры краснели прямо на ветках растений, и мы их ежедневно, как говорится, с куста, ели за обедом или ужином или просто при желании. Помидоры отец вырастил и после смерти матери. Он их не засаливал на зиму и не собирал впрок. Приезжая по осени за картошкой, мы собирали и спелые помидоры, а остальные так и зрели на кустах до самых морозов. Моя дочь и внучка отца Ирина все летние каникулы проводила у деда. Он научил ее играть в шахматы. Между ними было полное взаимопонимание и, конечно, любовь. Дочь вышла замуж уже после смерти деда Никифора, но своего сына первенца в честь деда и в память о нем тоже назвала Никифором. Так древнерусское имя перекочевало в нашу современность.

Глава 6. Семьи односельчан и их судьбы

Чтобы понять, как деградировала и дрейфовала нецивилизованная деревня от крестьянского трудолюбия к цивилизованным городским условиям и принудительному труду на заводах и фабриках городов и рабочих поселках Советского Союза, я не буду приводить никаких статистических анализов и расчетов. Я просто расскажу о семьях моих земляков, которые проживали в округе 500 метров от нашего деревенского дома. В судьбе потомков моих земляков, как в зеркале, отразилась истребительная сущность тайной политики партии по отношению к сельскому населению и крестьянскому духу. Поселок-то мой стоит! Вот только количество домов в нем сократилось примерно в 5 раз. Из потомства тех семей, которые жили тут до 1980 года, домов сохранилось и того меньше. Было домов 50–60, а сейчас осталось только три дома коренных жителей на всей моей поселковой улице. Появились и новые жители, но я их никого не знаю. Они в основном являются тамбовскими дачниками. Начнем по порядку от ближайших соседей.

Кроме дяди Васи и моего отца были в нашем поселке и другие фронтовики. Когда наша семья в конце 1953 года переселилась в поселок им. Калинина, то за две избы от нас жила семья фронтовика дяди Гриши Советского и его жены тети Дуни. У них была дочь Маша, которая была значительно старше меня по возрасту. Изба была построена из самана по типовому деревенскому проекту и покрыта соломенной крышей. Дядя Гриша Советский был статным мужиком лет под пятьдесят с красивыми пшеничными усами и также всю войну провоевал рядовым пехотинцем. У них, конечно, была другая фамилия, которую я никогда не слышал, но все их прозвали Советскими за необыкновенное умение дяди Гриши рассказывать о своих геройских поступках на войне и в довоенной жизни. В самом этом уличном прозвище «Советский», которым дядю Гришу в глаза и за глаза называли все взрослые и дети, крылась некоторая насмешка над советской властью. Все понимали, что дядя Гриша на 90, а может и на все 100 процентов выдумывает свои геройские рассказы, а попросту врет, но как зачарованные приходили вновь и вновь слушать эти бесконечные легенды, которые если и повторялись, то не очень часто. Конечно же, это были красивые сказки о войне. В чем-то они были похожи на сказки, которыми пичкала советская пропаганда сельских жителей, задуривая головы скорым построением коммунизма и под эту марку до нитки обирая не только колхозников, но и всех сельских жителей. Рассказы дяди Гриши тоже были лживы, но очень правдоподобны, по сути дела, его рассказы заменяли современный телевизор и даже театр. Он говорил разными голосами, изображая двух или трех лиц одновременно, и даже создавал примитивные мизансцены, виртуально стреляя из автомата, или показывал, как он связывал пленного немецкого «языка», чтобы доставить его для допроса своему командованию. Я никогда не видел у дяди Гриши никаких орденов. У него, как и у моего отца или у его брата Василия, никогда не было и приличного выходного костюма, чтобы предстать перед народом во всем «параде» с полным «иконостасом» военных наград. Но ни мой отец, ни другие фронтовики нашего поселка никогда не опровергали военных заслуг и подвигов дяди Гриши, а ведь дыма без огня не бывает. Значит, если не он сам, то в его солдатском окружении и происходили те геройские события, о которых он рассказывал.

Был ли он настоящим героем, сказать затрудняюсь, но то, что он был духовным центром в солдатском коллективе, нет никаких сомнений. Конечно, во время войны тысячи артистов, объединялись в творческие коллективы и выезжали на фронты, чтобы своими выступлениями в прифронтовой полосе или непосредственно на передовых линиях поднять моральный дух советских солдат. Они делали святое дело. Но разве могли артисты посетить каждую роту и батальон и постоянно присутствовать в воинском коллективе? Такие солдаты-скоморохи, весельчаки и балагуры, как дядя Гриша, присутствовали в каждой роте и батальоне. Своими рассказами-завирухами они снимали с солдатских сердец скованность страха и неуверенность перед боем, а после боя заставляли их расслабиться и забыть о потерях своих товарищей и о зверствах взаимного человекоубийства. Не политработники и командиры, а вот такие «завиралы» и балагуры-весельчаки делали из труса настоящего отважного воина, который шел в бой не как на смертное дело или на подвиг, а как на тяжелую, но нужную работу. Ни в одной армии государств Европы не было подобных духовных вдохновителей, которые непрерывно, кроме сна и боя, не по чьей-то подсказке, а по природе своей человеческой души поднимали моральный дух солдата и мобилизовывали его на победу. Ярослав Гашек в своей книге «Похождения бравого солдата Швейка» рисует жалкого уклониста, который всеми правдами и неправдами пытается избежать непосредственного участия в боевых операциях. Были ли в советской армии такие уклонисты? Были, но их было незначительное меньшинство, и они не делали погоды и никак не влияли на моральный климат воинского коллектива. Тоже можно сказать и о героях романа Марии Эрих Ремарк «Три товарища». Это духовные индивидуалисты, которых война не сломала, но превратила в опустошенных циников, стремящихся залить свою пустоту кофе и алкоголем.

Такие солдаты, как дядя Гриша, не только превращали трусов в отважных воинов, но и давали им духовный оптимизм и заряд жизнестойкости, который помогал им без всякого духовного надлома и стресса вернуться из кровавых лет тяжелой войны к мирной жизни. Их присутствие во фронтовых подразделениях помогло нашей армии безболезненно пережить горечь поражений и огромных потерь первых лет войны и перейти к наступательным операциям, закончившихся полным разгромом объединенных сил западной Европы. В войсках их берегли их же ближайшие товарищи. Командиры и политработники инстинктивно чувствовали их необходимость и также не посылали на задания, связанные со смертельной опасностью для жизни. Вот дядя Гриша и вернулся с войны живым, но здоровье его было подорвано. Уже в 1957 году он неожиданно и тяжело заболел. Болезнь была связана с почками и мочевым пузырем, а возможно, что началось все с мочекаменной болезни. У него были сильнейшие боли в области поясницы. Как после рассказывали, он лежал на кровати и непрерывно матерился. Соседи надеялись, что его жена тетя Дуня или дочь Маша, которая работала уборщицей в тамбовской железнодорожной больнице, сами вызовут врача, и потому не вмешивались в дела семьи. Однако его родственники или по лени, или по собственной тупости надеялись, что приступы острой боли пройдут, и тогда дядя Гриша сам отправится в больницу. Не дождались. Он так и умер на второй день в страшных мучениях. На фронте он, как и мой отец, никогда ничем не болел, хотя приходилось жить и спать в промерзлых окопах и в условиях жуткого холода и дискомфорта. Для человеческого организма не проходит ничего бесследно, а лишь откладывается на время. Мирная жизнь так или иначе расслабляет человеческую душу, и иммунная защита организма теряет бдительность. Переохлаждения, недосыпания, недоедания и духовные стрессы военных лет обязательно приводят в мирной жизни к какому-нибудь острому воспалительному процессу. Отец говорил, что все «задержанные» во времени военные «болячки» попытались выйти из организма дяди Гриши через 12 лет после окончания войны и убили его. Если бы ему вовремя оказали медицинскую помощь хотя бы в условиях тамбовской областной больницы, то дядя Гриша мог прожить еще не один десяток лет.

Возможно, что самый тяжелый удар, который нанесла война по моему отцу, заключался в том, что он потерял способность деторождения. Два часа он перетаскивал в ледяной воде свою зенитку по изуродованной бомбежкой водной переправе. Внешне это никак не проявилось. Отец тоже ни разу не заболел на фронте, но дети после войны в нашей семье не рождались, а через семь лет после окончания войны на его пояснице начали вскакивать огромные фурункулы. Он обращался и к знаменитой местной фельдшерице Прасковье Павловне, и в медпункт при МТС, но ничего не помогало. Спинно-поясничный фурункулез продолжался пять лет, а затем так же неожиданно исчез, как и начался. А ведь фурункулез в те времена лечить умели и излечивали его очень быстро. Приведу пример из собственной жизни. В 1960 году я поступил в индустриальный техникум города Котовска Тамбовской области, и нас, молодых студентов, тут же на целый месяц отправили в один из колхозов области для помощи в уборке урожая. Кормили нас очень хорошо, а вот спали мы на полу, в каком-то продуваемым всеми ветрами летнем помещении. Скоро я застудил шею, и по ней пошли фурункулы. Никакие ихтиоловые мази и таблетки не помогали. Фурункул нарывал, причиняя дикие боли, но как только хирург удалял нарыв, как тут же вскакивал новый фурункул и мои мучения возобновлялись с новой силой. Так продолжалось месяца два, пока я в полном отчаянии не зашел в медпункт МТС и не попросил помощи, совершенно не надеясь, что сельская фельдшерица кардинально решит мою проблему. Но она помогла, да так эффективно, что я и до сих пор с благодарностью ее вспоминаю. Она сделала процедуру, которая называлась «переливанием крови», но никакой крови другого человека для этого не требовалось. Взяв из моей вены немного крови, она ту же сделала укол этой кровью в мышцу моей руки, и произошло чудо. Шейный фурункулез прекратился и уже никогда меня не беспокоил в будущем.

Хотя дядя Гриша и неожиданно умер в полном расцвете лет в 1957 году, но я продолжу воспоминания о нем, так как его фигура очень важна для понимания «тайных» истоков нашей победы, как и некоторых особенностей крестьянского быта. Он был настоящим артистом и профессиональным рассказчиком, который дал бы фору самому Василию Теркину. Может быть, Александр Твардовский и подсмотрел своего героя в таком солдате, каким был дядя Гриша Советский. На войне он был незаменим и был центром внимания любого воинского коллектива. А вот в мирной жизни особенным авторитетом среди мужчин нашего поселка он не пользовался. Причина этого заключалась в том, что невозможно совмещать в душе человека сразу два таланта. Дядя Гриша был душой любой компании, но по жизни он был, прямо скажем, бесхозяйственным человеком, который как-то работал в колхозе, но все его домашнее хозяйство, включая и личный огород, находилось в крайне запущенном и неухоженном состоянии. Он был действительно Советским, потому что его семья вела полуголодное состояние и была самой бедной, но это его нисколько не волновало.