Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

В отличие от других женщин его жена не работала, а занималась домашним хозяйством. У нее была масса времени, чтобы привести огород в нормальное состояние, каким он был у нас и у всех ее соседей. Да и взрослая дочь была хотя и безграмотной, но здоровой и веселой хохотушкой, которая вполне могла бы помочь матери по работе на личном огороде. Ведь моя мать и другие женщины работали в колхозе или других организациях, но когда-то успевали засадить огородные грядки клубникой, малиной, огурцами и помидорами и даже выбрать из огорода все сорняки до последней соринки. Ничего подобного на огороде дяди Гриши не было ни при его жизни, ни после его смерти. На огороде росло только пять яблонь и несколько кустов смородины, а все картофельные грядки до такой степени зарастали сорняком и бурьяном, что и собирать-то по осени было нечего. Как ни странно, семья этих потомственных лентяев была постоянным центром притяжения. Особенное впечатление военные рассказы дяди Гриши производили на женщин, мужья которых не вернулись с войны. Для них, а затем и для других женщин нашего поселка эти посещения дяди Гриши превратились в своеобразный ритуал. Регулярные вечерние собрания у дома дяди Гриши скоро назвали «курсами», которые посещала и моя мать. Закончив свои дела по огороду или по хозяйству, мать переодевалась в чистое платье и на часок уходила к дому Советских на «курсы». Там не только слушали байки дяди Гриши, но и обменивались деревенскими новостями. Эти «курсы» были отголоском крестьянской общинности, которая начисто вытравлена из современных жителей городов или коттеджных поселков. Дядя Гриша работал в колхозе. После войны он успел построить новый саманный дом. Когда он начал делать соломенную крышу, я с большим интересом наблюдал за этим сложным процессом. Дело это не простое. Он смачивал пучки соломы, а затем скручивал их в жгуты и ловко прикреплял к решетнику так прочно, что никакой ураган не мог «сдуть» солому с крыши. Так же надежно было соломенное покрытие и от проникновения дождевых потоков внутрь крыши. Даже если дождь будет лить как из ведра несколько часов кряду и перемежаться с порывами ветра, то пространство под соломенной крышей и потолочные перекрытия дома останутся сухими и на них не попадет ни капли влаги. У соломенных крыш было два недостатка. Во-первых, они были очень огнеопасны. Даже попадание небольшой искры из печной трубы могло вызвать мгновенный пожар, затушить который было невозможно никакими противопожарными силами. В период моего раннего детства и юности, когда соломенные крыши были практически у всех деревенских домов, я видел немало таких мгновенных пожаров. Во-вторых, года через три солома на крыше сгнивала под действием дождей и солнца, крыша истончалась и проседала, и тогда даже при незначительном дожде вода попадала на потолок, а затем и внутрь избы, вызывая сырость и плесень.

Если дядя Гриша при жизни был весельчаком и балагуром, то его жена тетя Дуня не была столь бойкой и разговорчивой. Она не работала в колхозе, имела здоровую дочь, но не только на их личном огороде, но и внутри дома царили неубранность, грязь и нищета запустения. Как при жизни мужа, так и после его смерти тетя Дуня даже в летнюю жару ходила дома и на улице в рваных калошах и настолько замасленном ватнике, что он блестел на солнце или под лучами электролампочки черным антрацитовым отблеском. В осеннюю пору я раза два ходил вместе с матерью на «курсы» к Советским, но уже через десять минут уходил, так как чувство брезгливости оказывалось сильнее моего любопытства. Весь стол был обляпан остатками пищи, полы были замызганы, как железнодорожный вокзал после дождя, а по всему пространству дома клубились огромные фиолетовые мухи. Но главное, запах. Это бы непереносимый запах смеси «уборной» и скотного двора. Как можно было запустить свое жилище до таких антисанитарных условий и как молодая девушка возраста деревенской невесты и ее мать могли жить в таких условиях и вовсе не замечать их? Но жили и не замечали, потому что были потомками наследственных деревенских лодырей из разряда крестьянской бедноты. Со всей откровенностью надо сказать, что бедность таких крестьянских семей определялась не тем, что у них кто-то чего-то постоянно отбирал, а их внутренним безразличием к земле и неприятием или обычным отвращением к физическому труду. Никто в их семье не был алкоголиком, но никто и не был способен посадить ту же клубнику или малину, очистить собственный огород от сорняков и бурьяна, чтобы получить на нем достойный урожай для собственного пропитания. Ну, а как объяснить внутреннюю неубранность жилища при наличии двух здоровых и работоспособных женщин? Наличие в крестьянской среде таких семей наследственных лодырей ломает всю стройную теорию маркса-энгельса-ленина о том, что бедняки беднеют и становятся все более бедными оттого, что их эксплуатирую богатые. В те времена всех сельских жителей в равной степени эксплуатировала и притесняла советская власть, но другие крестьянские семьи, благодаря наследственному трудолюбию своих членов, справлялись с экономическими невзгодами собственными силами, а такие, как семья дяди Гриши, прозябали в глубокой бедности. При этом такое прозябание не вызывало в них никакого уныния, озлобленности к власти или собственным соседям. Удивительно, но все соседи, включая и мою мать, не осуждали семью дяди Гриши за леность, а делились с ними кто чем может. И при жизни дяди Гриши, и после его смерти моя мать несла им свои старые платья и одежду, постельное белье, а когда в доме моей матери появилась внучка, то все обноски также передавались семье Советских.

Необъяснимым для меня является и то обстоятельство, что «курсы» у Советских не исчезли со смертью дяди Гриши, а продолжались вплоть до 1980 года, когда умерла и сама тетя Дуня. Мой отец, как и другие мужчины, никогда не ходил на эти «курсы», но когда портилось настроение матери, он ей говорил: «Ты бы сходила на «курсы», а я тут доделаю твою работу». Мама неизменно соглашалась, уходила часа на два-три и приходила просветленной и отдохнувшей, будто она посетила не «бабьи посиделки», а театральную постановку высокого искусства. Эти «курсы» были и остались необходимой отдушиной для женщин нашего поселка даже после того, как во многих домах появились телевизоры. Единственная дочь Советских Маша, если и училась, то закончила не более четырех классов начальной школы. Еще при жизни отца она влюбилась в парня, который был значительно старше ее, и скоро от него забеременела. Парень жениться на ней не собирался, и Маша сделала аборт. После этого парни липли к ней, как мухи к меду, но встречались с ней не по любви и не для женитьбы, а по ее девической доступности. В конце концов, она вышла замуж за такого же бедняка и лодыря, как и она сама, и родила двух девочек, Веру и Наташу. Горе-муж нигде не работал, а вскоре куда-то исчез, и бабушке Дуне Советской пришлось кормить и одевать еще и двух малолетних внучек. Чтобы свести концы с концами, тетя Дуня стала гнать самогон на продажу, и у нее можно было в любое время суток купить сколько угодно этого «оригинального» напитка. Самогон тети Дуни Советской я называю «оригинальным» потому, что более вонючего самогона я никогда в жизни не пробовал. Говорят, что для крепости она добавляла в самогон куриный помет. Может и так, но самогон имел запах не куриного помета, а человеческого кала. Местная молодежь обращалась к тете Дуне за самогоном только по великой нужде, когда в других шинках не было этого расхожего продукта. Но ведь кроме молодежи, которая выпивала для куража и бравады во время вечерних гуляний, в поселке существовали к этому времени уже пять-шесть, а может быть, и значительно больше взрослых семейных алкоголиков, которые уже не могли жить без ежедневного употребления вонючей самогонной жидкости. Поэтому шинок тети Дуни Советской никогда не пустовал и без «работы» она не оставалась. Правда, от продажи самогона дом тети Дуни не наполнялся изобилием, а личный огород все больше превращался не в огород, а в заброшенный пустырь.

Дочь тети Дуни Маша никогда не была алкоголичкой, она в конце концов, по третьему или четвертому разу, удачно вышла замуж за какого-то инвалида и сейчас живет в сабуровском совхозе «Маяк» в доме, который построен совхозом для своих работников. Тетя Дуня за всю свою жизнь ни на кого не повысила голоса и была со всеми ласковой и приветливой. Приходившие к ней в дом на «курсы» женщины не особенно строго судили ее за торговлю самогоном, так как понимали, что иначе она не могла по своей природной лености физически прокормить и одеть двух малолетних внучек. Но ведь если разобраться в глубинных причинах, почему дом тети Дуни был центром всеобщего притяжения, то как раз эти причины и заключались в том, что тетя Дуня была ленива по природе и радовалась каждой пришедшей к ней в дом женщине. Она и так ничего не делала, скучая в одиночестве, но когда к ней приходили гости, ее жизнь принимала осмысленную необходимость и нужность собственного существования. Мать говорила, что тетя Дуня никогда не предложила для своих подруг даже чая, да никто и не стал бы пить ее чай в антисанитарных условиях. Мама позже признавалась моей жене, что она часто брала с собой старое чистое полотенце и вытирала у тети Дуни стол, прежде чем сесть за ее неубранный стол – не для еды, а для беседы. Но феномен тети Дуни в том и заключался, что она искренне радовалась приходу каждой своей подруги и могла с ней беседовать до тех пор, пока сама подруга не уставала от этих разговоров и не уходила домой. Конечно, «курсы» по крестьянской загруженности женщин непрерывной чередой хозяйственных и огородных обязанностей в летнее время проводились только по выходным, но собирались женщины всегда в доме у тети Дуни. Даже представить себе невозможно, чтобы для этих целей женщины собирались в каком-нибудь другом доме. Как раз моя мама или другие женщины, которые в свободную минуту собирались у тети Дуни Советской так любили работу на огороде и так берегли чистоту своего жилища, что всякий неожиданный приход соседки по праздному делу вызывал у них нескрываемое раздражение и досаду. Но кто-то должен был исполнять на селе роль духовной отдушины? Вот эту роль и исполняла семья Советских.

В отличие от тети Дуни ее дочь Маша уже не была такой тихой и безропотной, как ее мать. Она была в отца веселой оптимисткой, но выйдя замуж, в воспитательных целях иногда на всю улицу ругала своих непутевых дочерей, которые также оказались неспособными закончить даже четыре класса начальной школы. Поругивалась она и с некоторыми соседями, которые осуждали их семью за торговлю самогоном. Дочери выросли настоящими лентяйками, лодырями и «хабалками», но, несмотря на это, обе удачно вышли замуж, чем-то покорили и накрепко «охомутали» своих мужей. Семья одной из них живет в пригороде, а семья другой в самом городе Тамбове. Так семья фронтовика-балагура, одного из «прототипов» образа Василия Теркина потеряла свои крестьянские корни и пополнила собой не лучшую часть городского населения города Тамбова.

Эпоха Хрущева была эпохой миграции сельского населения, а особенно сельской молодежи, в города и пригороды областных центров, в столицу нашей родины Москву и в крупные индустриальные центры всех союзных республик СССР. Упомяну лишь некоторые крестьянские семьи наших ближайших соседей, которые по невыносимым условиям деревенской жизни и полной бесперспективности найти достойную работу стали невольным источником демографического роста городского населения. Слева от нас проживала трудолюбивая крестьянская семья Патрина Алексея, которого по-уличному все подростки называли дядей Лешей Корзубом. У него были сыновья Серафим и Петр, а также дочери Лида, Маша и Тамара. Никакого крестьянского корня от этой семьи не осталось. Серафим и Петр стали москвичами и получили московские квартиры. Лида и Маша со своими деревенскими мужьями уехали в Красноярск и Екатеринбург, получили там жилье и стали горожанами. Младшая дочь Тамара вышла замуж за моего родственника по материнской линии Николая Попова, и перебравшись в Москву, их семья получила здесь квартиру, и бывшие крестьянские дети стали москвичами. После смерти отца дети забрали мать к себе в Москву, а дом продали Рябову Ивану Ивановичу. Он приехал к нам на жительство из какой-то лесной деревни, но это уже история брежневского времени и не имеет никакого отношения к эпохе построения коммунизма по хрущевской модели Семья Ивашиных Практически напротив нас, но чуть правее, жила семья Ивана и Елены Патриных, которые имели двух сыновей, Колю и Валю. Они были, как и Корзубы, нашими непосредственными соседями, и о них надо рассказать особо. По-уличному их называли Ивашиными, видимо, по имени главы семейства. По характеру муж и жена представляли полную противоположность. Тетя Еля была значительно старше своего мужа, лицо ее было изможденным, с ввалившимися щеками и крупными морщинами, она была малоразговорчива и необщительна, но в работе на огороде она не знала усталости, будто это была не хрупкая женщина, а здоровый двужильный мужик. По-моему, она была завистлива и жадна и приводила свой огород в идеальный порядок не по велению крестьянской души, а чтобы выжать из него побольше овощей, ягод и фруктов. Хотя ее дом стоял почти рядом с домом Советских, но на «курсы» она никогда не ходила и предпочитала замкнутый образ жизни. Она и с моими родителями и с Корзубами, как и с другими соседями, была одинаково отчужденной и холодной и по малейшему поводу взрывалась злобной бранью. За это особенно никто на нее не обижался, относя ее злобность к ее телесной некрасоте, жадности и зависти, а также к некоторым чертам характера ее мужа Ивашина. Он был вдвое моложе своей жены и работал на железной дороге рядовым путейцем. Он мог еще в первые послевоенные годы выписывать шпалы и потому построил неплохой деревянный дом из старых шпал, который был накрыт не соломой, а какими-то старыми железными листами, видимо, тоже списанными после ремонта железнодорожных будок переездов и других служебных помещений железной дороги. На фронте Ивашин не был, вероятно, по железнодорожной броне, но вечно ходил в старых замусоленных солдатских кителях и в таких же рваных солдатских брюках. Он был тоже трудолюбивым человеком, но очень любил выпить. После выпивки Ивашин становился общительным до непереносимой навязчивости, встретив трезвого собеседника, надолго задерживал его своими разговорами, и не все трезвые мужики это могли спокойно выдержать. Вечно неумытый и грязный, разговаривая в подпитом состоянии, Ивашин брызгал слюной, его глаза слезились черным гноем, и все старались от него избавиться как от назойливой мухи. Мы были соседями, и в таком подпитии он часто приходил к отцу и часами изливал ему свою душу, рассказывая о своих трудовых подвигах и о своей рабочей незаменимости. Ему-то казалось, что он рассказывает новые сюжеты, а на самом деле он по десять раз повторял одно и то же. Я сразу же уходил, а отцу приходилось сидеть с ним на завалинке и терпеть эти пьяные словоизлияния, чтобы не обидеть соседа.

Сложность положения заключалась в том, что Ивашин надеялся получить от отца угощение в виде стакана самогона или водки, а отец сделать этого не мог, так как вскорости получил бы от тети Ели вполне заслуженную гневную тираду, за то, что отец спаивает ее мужа. Получку у него жена отбирала, а пил он или на заемные деньги, или за счет того, что что-то воровал и продавал на работе. Продавал Ивашин и старые шпалы, и сухие сучья на дрова, после вырубки железнодорожных посадок, но мои родители предпочитали ничего не покупать у Ивашина и не давать ему в долг, чтобы не портить отношения с его злобной супругой. Когда надо было вскопать огород под посадку картофеля, то для телесной и духовной бодрости тетя Еля сама с самого утра подносила Ивашину полстакана самогона, и тогда его силы удесятерялись. Их огород граничил с границами нашего дома, и всю эту винно-трудовую процедуру я наблюдал лично. Будучи небольшого роста и довольно хилого телосложения, Ивашин часа два-три остервенело работал без перекуров и перерывов. Затем он уходил к себе домой за очередной порцией спиртного, перекуривал у нас на завалинке и снова повторял многочасовой трудовой подвиг, который не под силу был не только самому Ивашину в трезвом состоянии, но и настоящему спортивному человеку. К вечеру Ивашин в одиночку перекапывал огород площадью около 15 соток. Замечу, что методику самогонно-водочного аврала, когда с помощью пьяного допинга усиливали собственную работоспособность и производительность труда при выполнении тяжелых работ на огороде или при строительстве дома, применяли почти все крестьянские семьи. Это была вынужденная мера, к которой женщины прибегали вполне сознательно. Разрешая своим мужьям выпить с утра полстакана самогона или водки, они искусственным путем повышали их физическую производительность и превращали тяжелый и монотонный труд в увлекательное соревнование с собственной слабостью и леностью. Человек в легком подпитии выполнял многократно больший объем работ, который в трезвом состоянии ему был не по силам. Превозмогая себя, Ивашин, может быть, вскопал бы 15 соток огорода за один день и в трезвом состоянии, но для этого ему бы пришлось превозмочь самого себя и собственный организм. Вряд ли он встал бы на второй день с постели и отправился на работу.

По своей природной наследственности все люди разные. И также по-разному переносят эти неизбежные спиртовые допинги. Одни эпизодически принимают спиртное в ограниченных количествах многие десятки лет своей трудовой крестьянской жизни и не становятся зависимыми алкоголиками, а другие уже после пяти-семи лет семейной жизни попадают в полную алкогольную зависимость и становятся рабами спиртного. Вот таким и был дядя Ваня Ивашин. Дети Ивашиных были значительно моложе меня и не представляли для меня никакого интереса. Они закончили восемь классов средней школы, а затем одно из ПТУ города Тамбова и работали на тамбовском вагоноремонтном заводе. Их мать тетя Еля вскоре умерла. После призыва, Николай попал на атомный подводный флот Камчатской флотилии ТОФ и остался там мичманом-сверхсрочником. Вполне возможно, что его выбор определился и моим косвенным влиянием. После окончания училища я стал единственным офицером-подводником на все Сабурово и, продолжая ежегодно приезжать в отпуск к родителям, сделал профессию подводника весьма почитаемой военной профессией в среде местного подрастающего поколения сельской молодежи. Его младший брат Валентин тоже стал мичманом-сверхсрочником на атомной лодке и служил с братом на Камчатке в одном соединении. По непроверенным данным, Валентин стал сильно пить, и по этой причине его досрочно уволили со службы. Дальнейшая судьба братьев мне неизвестна, но совершенно очевидно, что вернуться к своим крестьянским корням они уже не могли. После смерти их матери Патриной Елены Павловны Ивашин повторно женился на тете Шуре. Эта женщина была из разряда деревенских лодырей. Огород Ивашиных покрылся чертополохом и сорняками. Сам Ивашин продолжал тихо спиваться. Дети после смерти матери никогда к отцу не приезжали. После смерти Ивашина тетя Шура куда-то ушла, а пустой дом скоро развалил Рябов Иван Иванович, как он говорил, для того, чтобы в нем не поселились цыгане. Но это произошло уже в брежневское время, когда строительство коммунизма на селе прекратилось, так же как прекратилось и идиотское стирание граней между городом и деревней. Размеры личных приусадебных участков никого не волновали, и борьба с частнособственническими крестьянскими инстинктами выродилась во всеобщее воровство общественного имущества и повальное пьянство. Новый, приезжий житель поселка Иван Иванович Рябов вместе со своими сыновьями и засеял все пустующие огороды рожью, клевером и картошкой, готовясь еще при советской власти во времена СССР стать самостоятельным хозяином и фермером.

Сразу же за домом Советских в большом благоустроенном доме с шиферной крышей жила семья колхозного агронома и инвалида войны Василия Ивановича Моховикова. Моховиков был родом из города Тамбова и имел агрономическое образование. На фронте он потерял по локоть правую руку и глаз. После войны молодой инвалид войны влюбился в местную девушку Катю, которая училась в городе на медсестру-фельдшера, они поженились и решили жить на поселке Калининский. Я думаю, способствовало этому то обстоятельство, что жена Моховикова Екатерина Степановна была племянницей первому председателю колхоза Сударькову Василию Прокофьевичу. Благодаря этому Моховикова сразу же приняли в колхоз на должность агронома, а его жена Екатерина Степановна после получения среднего медицинского образования всю жизнь проработала медицинской сестрой в Никифоровской районной больнице. Как сельский специалист и инвалид войны, а так же в немалой степени благодаря родственному протекционизму председателя Моховиковы и сумели построить в 1946–1947 годах приличный для нашего поселка дом. Медсестра Екатерина Степановна, по своему крестьянскому корню, все свое свободное время отдавала саду и огороду. Их сад ломился от яблок и груш, в саду стояла небольшая пасека, и были довольно значительные плантации клубники и малины. Избыток урожая Моховиковы вывозили на рынок Тамбова. Сама хозяйка как работник медицинского учреждения получала твердую зарплату, да и агроном наверняка получал от колхоза не только зернопродукты на трудодни, но и денежное содержание. Хозяйка и хозяин и сами как пчелы крутились между своими рабочими местами и приусадебным участком. Это была очень трудолюбивая, интеллигентная и практически не пьющая, счастливая семейная пара. Причем работали они не из жадности или страсти к накопительству, а из-за любви к сельскому образу жизни и труду крестьянина. В доме был полный материальный достаток, и по финансовому положению семья могла обеспечить большое количество детей.

Но вот как раз не семейный достаток, а образованность родителей является главным ограничителем сельской демографии. Эта счастливая семейная пара родила двух детей: сына Сережу, 1947 или 48 года рождения, и младшую дочь Олю, 1950 года рождения. Оба они успешно закончили Сабуро-Покровскую десятилетку и имели прекрасные перспективы на счастливую и обеспеченную жизнь. Если бы дети наследовали только генные структуры своих родителей и не зависели от разлагающего влияния окружающей среды брежневского периода духовного фарисейства и лжи, то они поднялись бы по социальной лестнице выше своих родителей или укрепили и упрочили наследие своих родителей. Поначалу, с помощью опоры на родительскую помощь, так оно и было. Сережа поступил в институт, но не «потянул» и был отчислен за неуспеваемость. Отслужив в армии, он окончил техникум и устроился на каком-то тамбовском заводе мастером производственного участка. Дочь Оля получила высшее образование, вышла замуж за парня со станции Сабурово и тоже работала в городе Тамбове. Моховиков как инвалид войны в 1972 году первым из жителей нашего поселка приобрел автомобиль «Москвич-2140», выкупив его с доплатой вместо «инвалидского» «Запорожца». Сын Сережа женился на тамбовчанке Гале и временно жил у родителей жены. Отец оформил доверенность на Сережу, и дети со своими семьями в весенне-летний период каждую субботу и воскресенье приезжали на машине из Тамбова, отдыхали и помогали своим родителям по огороду. Когда в семье Сережи родилась внучка Алла, то родители подарили Сереже крупную сумму денег, и он купил в Тамбове кооперативную квартиру. Каким-то образом, с помощью родителей обзавелась квартирой в Тамбове и дочь Оля с мужем. В период 1970–1974 годов, приезжая в отпуск к своим родителям, я наблюдал в семье Моховиковых идиллию полного счастья и благополучия. Моя жена Валентина приходится двоюродной сестрой Екатерине Степановне по отцу, и мы часто заходили к ним в гости. Дети подарили родителям четверо внучек, обе семьи были обеспечены отдельными городскими квартирами и работали по специальности. Чего еще надо для полноты счастья?

Но беда подкралась самым неожиданным образом. Сначала сын Сережа, а затем и муж дочери Оли стали сильно пить. Я не знаю деревенской родительской наследственности мужа Оли, но родители Сережи никогда не были не только алкоголиками, но и пьяницами. Да и по материнской линии родители Екатерины Степановны были примерными и трудолюбивыми крестьянами. Эту трудовую крестьянскую неистовость и унаследовала Екатерина Степановна, работая медсестрой и одновременно выращивая ежегодно для продажи на рынке огромное количество яблок, клубники и малины. Немалый доход приносила и продажа меда. На этот дополнительный доход и была оказана помощь детям в приобретении машины и двух городских квартир. В 1977 году Сережа уже был так зависим от алкоголя, что во время моего отпуска он украл из дома двадцатилитровую канистру с бензином и ночью предложил мне купить ее за бутылку водки. Разве отец и мать хотели такого будущего для своих детей и внуков? И разве своим примером и родительским воспитанием не пытались наставить сына и зятя на путь продолжения благополучной и трезвой жизни? Но двуличная среда окружения и среда фарисейской лжи брежневского социализма оказались сильнее родительского примера и родительского воздействия. Сейчас родители лежат в могиле. Семья дочери Оли продолжает жить в Тамбове, но муж беспробудно пьет, а дети неблагополучны. Сына Сережу за пьянство давно уволили с работы, его жена Галя умерла, а он оставил тамбовскую квартиру детям и вернулся в полуразрушенный родительский дом доживать свои дни в праздности пьянства и нищете безделья. Судьба его дочери Аллы мне неизвестна, а вот младшая дочь стала гулящей девкой и алкоголичкой. Кто виноват в таком трагическом финале? Судите сами.