Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

После того, как Коля оказал мне услугу и выполнил по отношению ко мне «функции» доктора и цирюльника, он снова надолго уехал в Мичуринск к своим родственникам. Появился он только летом 1961 года, когда я уже учился в техникуме города Котовска. Приехал он в родительский дом не один, а с гражданской женой, которая была лет на пять старше своего мужа. Коле в это время было максимум шестнадцать лет, и я был просто шокирован этим ранним браком. Позже я выяснил, что молодая девушка по фамилии Ульева родилась и жила на станции Пушкари. Там базировалась воинская часть, и Ульева чуть ли не с двенадцати лет добровольно обслуживала половые потребности солдат этой части. В СССР не было продажной любви и проституции как средства добывания насущного хлеба, но ранний секс и тяга к нему возникали в силу жизненных обстоятельств. Коля знал, что Ульева была шлюхой и уличной девкой, но, познав настоящий секс, он уже не мог ее бросить. Открыв в себе половую страсть и потребность в сексе, Коля принял эти чувства за настоящую любовь и очень уважительно и ревниво относился к своей ветреной и страстной избраннице. Ни Коля, ни его любимая девушка нигде не работали, огород был не засажен даже картошкой. Жили они на сиротское пособие, которое государство платило Коле после смерти его матери. Однажды в 1962 году я зашел в дом к молодоженам, когда Коля ушел в магазин за продуктами. И что вы думаете? Молодая жена по своей склонности к разгульной жизни и половой невоздержанности стала не просто флиртовать со мной, а сразу же предложила заняться сексом. Конечно, изведать этого соблазнительного и вовсе не запретного плода мне страстно хотелось. Ведь мне в этом году стукнуло 19 лет, и половые желания молодого здорового организма не давали мне крепко спать по ночам. Да и со своими девушками Тоней Юрьевой и Валей Первушиной я встречался не только из-за любви, но и из инстинктивного желания найти партнера по сексу. Но тот же здоровый крестьянский инстинкт и дружеские чувства к Николаю позволили мне перебороть мою страсть. Я сослался на занятость и ушел из дома и от чувственного соблазна заняться сексом. Вы можете мне не верить, но секс я познал только в феврале 1965 года, после того, как женился на Первушиной Вале, будучи курсантом первого курса Высшего военно-морского училища радиоэлектроники им. А.С. Попова. Коля был непьющим парнем, но не был настоящим крестьянином. Мать не воспитала в нем любви к крестьянскому труду. Если бы он любил крестьянский труд, то мог бы жениться на порядочной девушке и родить крестьянское потомство. Но Коля продал родительский дом, наверное, растранжирил с Ульевой жалкие 800 или 1000 рублей, которые он получил от этой продажи, а затем, расставшись с Ульевой, уехал на постоянное место жительства в город Мичуринск. После этого я с ним никогда не встречался. По слухам, Коля женился на порядочной девушке и стал горожанином. Те же деревенские слухи утверждают, что Коля лет в пятьдесят тяжело заболел и вскоре умер.

Напротив дома Коли жила семья железнодорожника и машиниста паровоза Фатеева. При доме был прекрасный яблоневый сад, а на верхнем огороде семья выращивала картофель. Фатеевы жили на зарплату главы семьи, на рынок ничего не возили, а продукты огорода использовали для внутреннего потребления. Их сын Петр Фатеев, 1938 года рождения, рано женился и переехал на постоянное жительство в город Тамбов. Развалившиеся останки дома и заросший сад никем не востребованы. Они стоят как напоминание о цветущей поре нашего поселка в начале хрущевской эпохи. Через дом от Фатеевых, рядом с домом моей будущей жены Первушиной Вали и ее многочисленных сестер в 1952–1955 годах жили тетя Феня и ее второй муж дядя Семен. Старший ее сын Петр работал и жил в Тамбове, а с младшим Колей, которого мы по-уличному называли Копелем, в подростковом возрасте я крепко дружил, как и с Сашей Синельниковым. Дядя Семен вскоре умер прямо на дороге между колхозом и домом. Петра в городе убили в пьяной драке, хотя сам он практически не пил. Тетя Феня продала дом какой-то заезжей семье злобных скандалистов, и я потерял со своим другом детства Копелем всякую связь. Но через жену мне известно, что он не стал крестьянином, а перебрался в Москву и долгие годы работал рядовым таксистом. И в этой семье крестьянский корень был начисто вырублен.

Между домом Фатеевых и домом тети Фени жила крестьянская семья подруги детских лет моей будущей жены Первушиной Валентины. Крестили ее по имени Маша, но все почему-то называли ее Маслянкой. На их огороде не было изобилия яблонь, а клубнику, которая требует немалого труда и упорства для получения высокого урожая, на их огороде никогда не сажали. По крестьянской природе, Маслянка была трудолюбивым подростком, но слабо справлялась со школьной программой и уже в седьмом классе бросила школу. Видимо, мать не захотела, чтобы дочь стала бесправной и полунищей колхозницей, и когда дочь стала совершеннолетней, она, как и мой двоюродный брат Николай, ушла работать в передвижную железнодорожную ремонтную бригаду. Маслянка была очень красивой девушкой, и мать надеялась, что она на работе найдет жениха и создаст прочную крестьянскую или рабочую семью. Но эти надежды были напрасны. Рабочие этой бригады жили в пассажирских вагонах, переделанных на скорую руку под временное жилье. Перемещая эти вагончики куда-нибудь в Ряжск или Ртищево, железнодорожное начальство отрывало молодежь от родительских корней, и они заполняли свободное время пьянством, картежной игрой и развратом. Маслянка в этих вагончиках не вышла замуж, но лишилась девственности и приучилась пить самогон и водку. Благодаря красоте и статности Маслянки в нее влюбился парень из пригорода Мичуринска Маликов Володя. Они поженились и стали жить в доме матери Маслянки в поселке Калининский. Оба стали работать в колхозе, нарожали детей, и какое-то время их дом был наполнен семейным счастьем и покоем.

Но червь бытового пьянства, которым в молодости заразилась Маша Маслянка в рабочем железнодорожном коллективе, потихоньку разъедал ее тело и душу, а скоро и поселился в Володе Маликове. По женской слабости, первой в жестокий бытовой алкоголизм впала Маслянка. Она работала в колхозе на молочной ферме и получала за свою работу приличную зарплату, но все съедала болезнь алкоголизма. Когда не было денег на похмелку, Маслянка могла своровать у соседей курицу и выменять ее на другом конце поселка на бутылку самогона. Муж не выдержал позора унижений от соседей и вечных скандалов на почве алкоголизма жены и ушел из семьи. Володя Маликов в это время работал водителем председателя колхоза и депутата двадцать второго съезда КПСС Владимира Павловича Позднякова. Вместе с председателем он тоже к вечеру крепко напивался, но еще не стал алкоголиком. Как закадычный друг председателя Володя построил себе двухэтажный дом на берегу пруда, на территории колхоза «Авангард», рядом с трехэтажным домом своего шефа и председателя Позднякова. Дом он так до конца и не достроил. Пытался вести свое хозяйство, разводил бычков, но болезнь алкоголизма настигла его, как и его непутевую жену. После отставки председателя Маликов стал впадать в тяжелые запои и пропивать своих бычков и денежные сбережения. Где-то в 1985 году он пригласил брошенную алкоголичку-жену в свой двухэтажный недостроенный дом, и они стали жить вместе, а их повзрослевшие дети продолжали жить в поселке Калининский. Благодаря силе воли и упрямству, Володя мог по целому году не прикасаться к спиртному, а вот Маслянка без бутылки самогона не могла прожить ни одного дня.

После смерти родителей оставшийся мне в наследство деревенский дом я продавать категорически отказался. Жена пугала, что его сожгут или специально развалят наши недоброжелатели, но я никому не делал зла и не верил словам жены. Ежегодно, во время отпуска я приезжал на свою малую родину и как мог занимался восстановлением и ремонтом дома. Это занятие давало мне душевное утешение и радость, а окружающая обстановка и природа родного края напоминали о днях моей юности и детства. Летом 1989 года, во время отпуска я штукатурил построенную еще покойным отцом печку, когда в гости ко мне явился Володя Маликов. Он был старше меня и друзьями мы никогда не были, но я пригласил его за стол и угостил водкой и закуской. К моему удивлению, Володя не стал много пить. Выпив стакан водки, он внимательно, вместе со мной осмотрел внутреннюю комнату дома, поковырял пальцем стены, а затем мы вышли на двор и осмотрели два сохранившихся сарая надворных построек. Скважину отец прокопал прямо на террасе дома, и питьевую воду можно было добывать не выходя на улицу. Это приятно поразило Володю. Он покритиковал меня за то, что я неровно вывожу углы печки, и ушел восвояси. Скоро мою жену стала буквально преследовать жена Володи Маликова, Маслянка, предлагая купить у них недостроенный двухэтажный дом. Сначала я никак не реагировал на это, полагая, что это предложение связано с желанием Маслянки опохмелиться или добыть денег на очередную выпивку. Не знаю, какими материальными и бытовыми соображениями руководствовалась эта семейная пара сельских алкоголиков, но скоро и сам уже крепко поддавший Володя Маликов пришел лично ко мне и как хозяин предложил купить у него недостроенный дом и договориться о цене покупки.

Деньги у меня были, но я не собирался проводить свою старость в деревне, так как по многочисленным хроническим болезням нуждался в постоянном медицинском наблюдении. Но мне очень хотелось, чтобы родительский дом не был уничтожен вандалами и не развалился от старости. Мое месячное присутствие в родительском доме не давало никаких гарантий, что какой-нибудь обозленный на жизнь алкаш не сожжет его по пьяному делу. Но больше всего угроза дому исходила от Рябова Ивана Ивановича, который купил дом после смерти дяди Леши Корзуба у нашей бывшей соседки Корзубовой тети Марфуни. Под видом страха перед заселением цыганских семей он развалил оставшийся без надзора соседний дом семьи Ивашиных, а их огород засеял травой для скотины или какими-то злаками. Он и меня «пугал», что в дом могут заселиться цыгане. Но дело было не в цыганах, которые без согласия Рябова не могли поселиться в чужом доме, на который у меня имелись законные документы наследственного права, а в самом Рябове. Так же, как он занял чужой огород Ивашиных, он хотел овладеть и семейным огородом моего дома. Это была реальная угроза, и чтобы подольше сохранить родительский дом, я предложил Володе Маликову сделать обмен домов. При этом я согласился заплатить за двухэтажный дом Володи Маликова такую сумму, как будто он не производит обмен, а продает дом без всякого обмена. Короче говоря, я навязал Володе родительский дом в качестве «придатка» и дополнительного обременения. Он заявлял, что за ним сохранилась комната в пригороде Мичуринска, и он не нуждается в деревенском доме, а переедет жить в эту заброшенную комнату.

Но все эти рассуждения были не чем иным, как обольщениями пьяного разума. Через сорок лет отсутствия никакого права на жилье он сохранить не мог. Сделку обмена мы законным порядком оформили в местном сельсовете. Володе я выдал на руки 19 тысяч рублей, что до начала инфляции было значительной суммой. Пять с половиной тысяч были тут же израсходованы на покупку автомобиля «Жигули», который он оформил на совершеннолетнего сына. Остальные он передал на хранение знакомой семье колхозников, чтобы жена не нашла их и не пропила. Конечно же, Маликов никуда не уехал, а поселился в бывшем моем родительском доме, завел хозяйство, скотину и возродил еще не до конца погибший огород. Этой сделкой я спас дом родителей от разрушения и исчезновения, чему несказанно радуюсь. Жена Маслянка через два года умерла от цирроза печени, а Володя вместе с внуками и внучатами и до сих пор живет в моем родительском доме. Рябов и против семьи Маликова строил козни, пытаясь отобрать у них огород, хотя дом по закону был передан Маликову вместе с приусадебным участком в 15 соток. В настоящее время этот пришлый «борец за чужую землю» Рябов Иван Иванович тоже умер. Его внук стал местным фермером, но к счастью его хозяйство и жилой дом находятся не в поселке Калининский, а поближе к железнодорожной станции Сабурово, в другом поселке. Володя любит и умеет водить скотину, да и с огородом научился обращаться как заправский крестьянин, хотя молодые годы провел в пригороде Мичуринска. Он бы уже десять раз перестроил дом, но за эти годы сумел только заменить неоцинкованное железо, которым мы с отцом покрыли дом в 1960 году, на приличную металлическую крышу из листов, которые еще на заводе были окрашены темно-синим антикоррозийным покрытием.

Но и этот ремонт я считаю настоящим чудом. Дело в том, что Володя может года два не пить, откармливать бычков на мясо и работать как вол на огороде, но потом впадает в запой и все материальные накопления идут прахом. Говорят, что и внучата унаследовали страсть к алкоголю, но дом-то стоит, а значит, жизнь продолжается. Хотя и зараженный алкоголизмом, но крестьянский корень сохраняется. Почему бы не произойти чуду и не погибнуть червю алкоголизма в трудолюбивом потомстве семьи Маликовых? Двухэтажный недостроенный дом на берегу колхозного пруда, который я купил у Маликова, стал мне прибежищем и местом отдыха семьи на период летних каникул. За домом следят замечательный человек, сосед Котов Геннадий Александрович и его жена Нина. Продавать я его не собираюсь. В наше время любые деньги быстро превращаются в малостоящие бумажки. Пусть стоит, сколько хватит сил. Да и нужен он мне, пока у меня есть силы двигаться. Ежегодно, на неделю или две я приезжаю в свою деревню на могилы отца, матери и бабушки, и ни у кого не прошу крова, а останавливаюсь в своем доме. Ощущение счастья, что ты приехал почти в родительский дом, дороже всяких денег. К сожалению, могу констатировать, что хотя я сохраняю дом в деревне, но все мои дети и внуки являются москвичами, имеют московские квартиры и накрепко связаны работой с городским образом жизни и не мыслят свою жизнь без городского комфорта. Поэтому и мое потомство навсегда оторвалось от крестьянских корней, чему я не радуюсь, а о чем глубоко сожалею. Урбанизация является необратимым процессом, но город становится барьером между нетронутой природой сельской глуши и душой человека, а значит, город и больше всего способствует деградации человеческого духа.

Глава 7. Крестьянская семья моей жены

Пришло время рассказать о родителях, а также о многочисленных сестрах моей жены и их судьбах. Уникальность этой семьи заключается, на мой взгляд, в том, что мать жены Первушина (девичья фамилия Пчелинцева) Прасковья Варфоломеевна родилась в 1903 году, а умерла только в 2003 году, на сто первом году жизни в полном сознании и при хорошем зрении. Она болела, но в сельских и городских больницах никогда не лежала. Когда я расскажу обо всех трудностях ее жизни, то вы поймете, что в комфортных условиях города, при наличии больниц и поликлиник, такая продолжительность жизни физически невозможна. Мать жены родилась в деревне Сурава, в пяти километрах от станции Сабурово. В советское время эту деревню стали называть Красной Криушей. Как она «покраснела» в советское время, так под этим названием и числится в почтовых справочниках. Отец жены Первушин Иван Никитич родился в 1900 году в этой же деревне в семье зажиточного крестьянина и был в семье младшим сыном. Мне известно о двух его старших братьях. О них я расскажу чуть позже. В период коллективизации 1929-31 годов семью раскулачили и отобрали лошадей, домашний скот, хозяйские постройки и общинный надел земли. Все три сына, в том числе и отец моей жены, к этому времени были женаты, но жили одним домом и не были отделены от отцовского хозяйства, поэтому в одночасье стали нищими и лишились всякого имущества. Главу раскулаченного семейства выслали на вечное поселение на Кольский полуостров в пригород Мурманска, который в последующем стал кулацким поселком Кола. С ним последовал средний сын со своим семейством. Отец на поселении умер, а сын построил в Коле частный дом, родил двух детей и счастливо жил и работал, пока не началась война с Германией. Он погиб на фронте, а дети получили высшее образование и стали коренными мурманчанами. В 1970 и 71 годах мы с женой месяцами жили в частном доме ее родной раскулаченной тетки в поселке Кола, но об этом я подробно рассказываю в других главах этой книги. Старший сын Максим Никитич бежал после раскулачивания вместе с женой в будущий поселок Калининский и стал одним из основателей этого поселка. Как сын трудолюбивого кулака Максим Никитич был мастером на все руки. В колхоз он не вступал и жил единоличным хозяйством. Прокормить много детей единоличнику было невозможно, и у Максима был только один и единственный сын Никита. Никита геройски воевал на фронте, был многократно ранен и вернулся с фронта безруким инвалидом. Максим водил пасеку, мог столярничать и самостоятельно выкроить и сшить любую одежду из хорошего текстильного материала или из кожи. Когда наша семья купила в этом поселке дом, то дядя Максим уже был пожилым человеком и постоянно работал в своем ухоженном саду и на личном огороде. Это был добрый и красивый, рослый и стройный, несмотря на возраст, мужчина с абсолютно седыми усами и курчавой шапкой седых волос. Позже он рассказывал, что служил в царское время в элитном то ли Семеновском, то ли Преображенском полку и не раз видел царя и его семью. Первушин Иван Никитич был младшим сыном, а значит, и по неписанным крестьянским законам отвечал за обеспечение старости своей матери. Вместе с женой Прасковьей Варфоломеевной и своей матерью Иван бежал после раскулачивания в село Михайловское, которое располагалось в четырех километрах от поселка Калининский и железной дороги, в одной из низин безлесной степной равнины. В этом селе Иван и Паранька Первушины родили четверых детей, и все они оказались девочками. Не имея лошади, один Иван, работая с утра до ночи в местном колхозе, физически не мог полноценно обработать свой личный колхозный огород в 50 соток и прокормить престарелую мать и жену с четырьмя малолетними детьми. Чтобы не умереть с голоду, он бросил свое подворье в селе Михайловском и где-то в 1938-м или 1939-м году перебрался в поселок Калининский, поближе к брату Максиму Никитичу. Впрочем, село Михайловское, как и десятки тысяч других российских сел, во времена Хрущева постигла печальная участь: они были уничтожены как неперспективные. В поселке Калининский Иван вступил в колхоз и с помощью брата Максима построил себе полудеревянный, полусамановый дом в непосредственной близости от железной дороги. В наших местах железная дорога обсажена зелеными насаждениями, которые мы называем «посадками», вот Иван и построил дом под сенью этих «посадок», поближе к станции Сабурово. Конечно, при одном работающем взрослом мужчине и четырех малолетних детях семья не могла вырваться из пут нищеты и бедности. Но Иван был сыном кулака, а значит, отличался трудолюбием и был мастером на все руки. Он владел секретом выделки кожи и мог самостоятельно и с помощью жены Параньки шить мягкие хромовые сапоги и верхнюю кожаную одежду. Это умение ценилось на вес золота всеми представителями местной управляющей номенклатуры. Все они желали ходить в кожаных пальто и хромовых сапогах. Скоро слава о золотых руках колхозника Ивана дошла до районного центра, и от заказчиков не было отбоя. За работу Иван практически не брал денег, а брал живыми овечками и бычками. Районные власти тащили Ивану бычков и овечек прямо из местного колхоза. Благодаря этому, семья завела личное подворье и собственную скотину. Родная мать, дети и жена получили полноценное питание, и жизнь наладилась. В 1941 году Прасковья Варфоломеевна забеременела пятым ребенком, но семью это не пугало. Где уже есть четверо детей, пятый ребенок не помешает. Но в июне 1941 года началась война с Германией, а в сентябре этого же года Ивана, которому в это время исполнился 41 год, призвали в действующую армию и без всякой подготовки направили на фронт.

В январские холода лютого военного 1942 года в новом доме родилась моя будущая жена Первушина Валентина. Без единственного мужчины и кормильца семье и так пришлось бы несладко в военное лихолетье, но тут случилось непоправимое несчастье. Осенью 1942 года, когда моей жене было восемь месяцев от роду, от выброса раскаленного угля проходящего паровоза соломенная крыша избы Первушиных вспыхнула как факел. Прасковья Варфоломеевна успела выскочить из горящего дома и прихватила с собой трех младших девочек – Любу, Евдокию и Марию и буквально в зубах вытащила из горящей избы укутанного в пеленки грудного младенца Валю. Мать Ивана Никитича вместе со своей внучкой Александрой, которой исполнилось к этому времени 17 лет, пытались вытащить из горящего дома сундук с «приданным» и со всей семейной одеждой, но сундук застрял в дверном проеме и забаррикадировал выход на улицу. Деревянные постройки двора и запасы сена уже вовсю полыхали, и пожилая мать Ивана и его старшая дочь Александра оказались запертыми в горящем доме. Они успели крикнуть, что укроются в погребе, и исчезли из горящего проема двери. Вся эта трагедия происходила на глазах Прасковьи и ее детей. Когда дом до конца выгорел, то от матери мужа и старшей дочери остались только обгорелые до неузнаваемости останки. Прасковья пережила величайший стресс от потери двух самых близких ей людей и осталась не только без средств к существованию, но и лишилась всякой одежды, чтобы укрыть детей от осеннего холода. Брат Ивана Максим по возрасту и болезни не подлежал призыву. Он укрыл семью брата от осенних холодов и ненастья и спас ее от голодной смерти. Но и Максим был не всесилен. Денег на одежду у него не было, и Прасковья как погорелица пошла с сумой на плечах собирать подаяние и милостыню на строительство дома и покупку детям и себе теплых вещей и нательной одежды. С помощью Максима Никитича, общим деревенским миром за летний период 1943 года в двухстах метров от подворья Максима и рядом с домом тети Фени был построен небольшой дом из дерева и самановых блоков смеси глины и соломы. В этом доме семья Первушиных встретила окончание войны, а потом и жила вплоть до 1968 года. Нет смысла рассказывать, через какие духовные страдания и физические мучения надо было пройти, чтобы одинокой женщине с грудным ребенком на руках и тремя малолетними девочками, выжить, не умереть с голоду в течение четырех лет голодного военного лихолетья.