Текст книги "Курс в бездну. Записки флотского офицера"

Еще более трагичной оказалась военная судьба отца жены Ивана Первушина. Призванный осенью 41 года в возрасте 41 год на фронт, он оказался в армии генерала Власова и уже в начале войны вместе со всеми армейскими подразделениями был окружен немецкими войсками и попал в плен. Жена, в придачу ко всем несчастьям пожара и гибели самых дорогих для нее людей, получила извещение о пропаже мужа без вести. Для военных лет такое извещение было хуже, чем извещение о гибели. Оно почти наверняка говорило о смерти, но не давало права получить даже нищенское пособие. О непередаваемых условиях голодного быта и антисанитарии содержания советских военнопленных в немецких лагерях написано много свидетельств. Не буду повторяться. В военных лагерях немцы действительно относились к русским военнопленным не как к людям, а как к скотам в человеческой шкуре. Каждый день на территории лагеря гибли не тысячи, а десятки тысяч людей от недоброкачественной полугнилой пищи, голода и дизентерии. Ивана Первушина спасло от неизбежной смерти его ремесло и умение выделывать кожу и шить из этой кожи хромовые сапоги и кожаные регланы. На очередном построении был произведен опрос, кто из военнопленных какими специальностями владеет. Когда Иван заявил, что умеет выделывать из кожи хром и шить из него сапоги и кожаную одежду, немец отправил уже страдавшего дизентерией Ивана в свое имение и тем спас его жизнь. От хорошей пищи кровавые поносы прекратились. Иван сшил хромовые сапоги с меховой опушкой верхней части голенищ, которые назывались «бурки», и тем самым заслужил уважение хозяина имения. Его стали привлекать для работ на скотном дворе и хозяйстве, где он получал здоровую пищу. Особенно запомнилась пленному Ивану первая миска манной каши. После длительного голодания и физического истощения он готов был проглотить ее за минуту, но понимая опасность внезапной смерти от быстрой еды, ел ее медленно и осторожно. Эти редкие выходы из лагеря спасли Ивана от голодной смерти. Но Иван не смирился со своей участью раба и через какое-то время, когда немецкие войска потерпели поражение под Сталинградом, бежал из плена. По беспечности молодости я никогда не интересовался подробностями пленения и последующего побега Ивана Никитича из немецкого плена. Моя жена утверждает, что первый побег был неудачным, и ее отца снова вернули в лагерь для военнопленных. Однако после перелома хода войны, военнопленных уже не кормили пророщенным зерном, чтобы они умирали от заворота кишок и дизентерии. Их стали использовать для выполнения тяжелой физической работы при сооружении защитных линий обороны. Иван бежал из плена второй раз и добрался до территории Белоруссии. Несмотря на поражение под Сталинградом немецкие войска продолжали удерживать огромные территории западных областей СССР. Белоруссия в это время находилась под властью немцев, и поражение под Сталинградом превратило оккупационные войска в безжалостных убийц и карателей. Однажды деревню, где укрывался пленный красноармеец Иван Первушин, окружил карательный отряд и стал методично прочесывать дом за домом, расстреливая на месте всех подозрительных. Ивана укрыла белорусская крестьянка в каком-то закутке своего подворья и тем самым, рискуя собственной жизнью, спасла Ивана от неминуемой гибели. Во время трагедии военных лет мой тесть стал глубоко верующим человеком. Он считал, что его спасла вера в Бога. По рассказам моей жены, сразу после возвращения в 1947 году домой ее отец часами стоял вечерами на коленях перед иконами и возносил благодарственные молитвы Богу за свое спасение. Позже, вспоминая о белорусской крестьянке, которая спасла его жизнь, Иван Никитич прерывал свой рассказ и плакал как ребенок. После женитьбы на Первушиной Валентине я со своим тестем немало провел застольных бесед с хорошей выпивкой. Скажу откровенно, бывший военнопленный из армии Власова ни разу не сказал ни одного плохого слова ни о колхозах, ни о советской власти. Немцев он всегда хвалил за аккуратность, бережливость и идеальную честность. Но он никогда не соотносил быт русского человека с бытом немецкого человека.

После войны военнопленный солдат власовской армии вернулся домой не сразу, а проходил длительную и тяжелую процедуру непрерывных допросов в фильтрационных лагерях КГБ и «Смерша». Семья узнала, что Первушин Иван жив, уже в 1945 году, но пришлось еще два года жить в тоске неизвестности и ожидания, без помощи главы семьи и единственного кормильца. Первушин Иван вернулся домой только в 1947 году и сразу был назначен на «высокую» должность колхозного конюха. Иван, счастливый от встречи с семьей, решился родить еще одного ребенка, и в 1948 году родилась младшая и последняя дочь Ольга.

Еще при жизни в царские времена в деревне Сурава, которую потом назвали Красной Криушей, семья Первушиных получила деревенское прозвище Синичкиных. Действительно, и дядя Ваня, и его брат дядя Максим как бы не шли, а постоянно «бежали» мелкими шажками и тем самым зримо напоминали эту очень распространенную в центральной России птицу. Честно скажу, что пока я не влюбился в Валю Первушину, которая училась в параллельном со мной классе средней школы, то и не обращал особого внимания на ее родителей и многочисленных старших сестер, а тем более на младшую сестру Олю, которая была на пять лет младше меня. Когда моя семья в 1954 году окончательно перебралась в поселок Калининский, то дядя Ваня работал колхозным конюхом и ежедневно проходил на обед мимо нашего дома. Почему-то единственный из взрослых он постоянно ходил в тельняшке, и за это местная малышня называла его дядя Ваня Моряк. Был он добрым и улыбчивым, всегда давал желающим пацанам покататься на колхозной лошади, за что и был ими любим и уважаем. Производил он впечатление счастливого человека, не обремененного никакими бытовыми заботами. Когда во времена Хрущева колхозы объединили, то главное хозяйство стало базироваться в колхозе «Авангард», а хозяйство в поселке Калининский – на лугу у небольшого пруда, рядом с улицей Светлой, потихоньку хирело, а потом и полностью было уничтожено. Естественно, что и табун колхозных лошадей перебазировали на территорию колхоза «Авангард». После этого я с ним практически не встречался, вплоть до женитьбы на его дочери.

Женился я на Вале Первушиной в феврале 1965 года, когда стал курсантом Высшего военно-морского училища радиоэлектроники им. А.С. Попова и досрочно сдал на пятерки все экзамены первого семестра. После этого события я стал любимым зятем в этой семье и во время каждого отпуска как любимый зять постоянно ходил в гости к теще и тестю, но угощали меня не только блинами, но и крепкими напитками с хорошими мясными блюдами из свежего мяса. В это время мой тесть работал на колхозной ферме ночным сторожем и резчиком скотины. Каждый день для колхозной столовой или по каким-либо иным надобностям он резал несколько голов овец или молодых бычков. Как резчику ему отдавали голову и потроха, а кроме того он мог отрезать для своей семьи хороший кусок парного мяса. Никто не считал это воровством. Такой порядок всегда существовал на всех колхозных фермах. Тесть еще был полон сил и продолжал выделывать кожи и шить прекрасные хромовые сапоги, элитные «бурки» и кожаные регланы. В магазинах того периода такой одежды не было, и его товар пользовался спросом не у рядовых колхозников, а у районной и местной управляющей элиты. Как односельчане, так и колхозное руководство с глубоким уважением относилось к моему тестю. И сам он был несказанно счастлив, что в его семье есть достаток, а его дети питаются полноценной и здоровой пищей и могут купить себе такие же вещи, как и дети высокооплачиваемого машиниста паровоза Семена, который жил по соседству.

К этому времени старшая дочь Любовь Ивановна успела побывать замужем и родила дочку Веру. Муж, из той же Красной Криуши, оказался пьяницей и жестоким драчуном. Люба не выдержала издевательств мужа и свекрови и вернулась в родительский дом. Иван Никитич пристроил три стены к своему дому и поселил дочку и внучку с собой по соседству. Люба по военной голодной поре закончила только четыре класса средней школы и до совершеннолетия помогала матери ухаживать за огородом. Огород и спас эту семью во время войны от голодной смерти. После развода с мужем идти в колхоз она не захотела, а стала работать чернорабочей на железной дороге. Когда Николай Потоцкий, о котором я говорил выше, задумал продавать родительский дом, то Люба купила этот дом и стала не только работать на железной дороге, но и ухаживать за личным огородом и домашним хозяйством. Женщина беспредельного крестьянского трудолюбия и благожелательного отношения ко всем своим ближним, как и ко всем людям, которые с ней встречались. Но в личной жизни счастья она так и не нашла, хотя в полной мере заслужила такого счастья. Но то, что написано на небесах, человек не в силах изменить и как – то коренным образом повлиять на ход событий личной жизни. Не мы управляем обстоятельствами, а обстоятельства незримо управляют нашими судьбами. Чудесные превращения бывают только в художественной литературе да в фильмах со счастливым окончанием. Тем не менее судьба берегла эту добрую женщину от жестоких крайностей. Любовь Ивановна никогда не попадала в подвижную железнодорожную бригаду, а всегда работала на своей станции Сабурово. Она не отрывалась от родителей и тем самым спасла себя от духовного разложения и привязанности к алкоголю. Как и большинство одиноких женщин поселка, самогон она тоже гнала для продажи местным алкоголикам, но сама сохранила до пожилого возраста полное безразличие к алкоголю. Потеряв силы на тяжелых работах по ремонту железнодорожных путей, Любовь Ивановна долгое время ежедневно вставала в несусветную рань и ездила в город Тамбов, где она стала работать уборщицей в одном из учреждений железной дороги. Люба дала высшее образование своей дочери Вере, и после окончания педагогического института дочь получила назначение в город Муром, где она преподавала математику в средней школе. Дочь Вера вышла замуж, получила городскую квартиру и родила сына Павла. Сама Любовь Ивановна, выйдя на пенсию, долгое время продолжала жить в поселке Калининский и помогала воспитывать моих детей и внуков. Сейчас она продала деревенский дом и перебралась доживать свою старость на квартиру дочери в город Муром. По ее линии крестьянские связи с землей навсегда потерялись.

Школьные годы Евдокии тоже выпали на тяжелое военное время. Из-за необходимости помогать матери по огороду Евдокия закончила только семь классов средней школы. Достигнув совершеннолетия, она завербовалась на московские послевоенные стройки рядовой рабочей. Первые годы жила в строительных вагончиках, а затем в общежитии СМУ или строительного треста. В Москве встретила и полюбила вологодского парня Воробьева Виталия, который работал на этой же стройке прорабом. Они поженились и долгое время жили в семейном общежитии. Когда родился первый сын Алексей, Виталию Воробьеву как передовику производства и строителю выделили однокомнатную квартиру на улице Госпитальный Вал. С Виталием Воробьевым повторилось та же самая история, что и с сыном колхозника нашего поселка Тимофея Михайловича Юрьевым Алексеем, который своими руками построил себе квартиру рядом с железнодорожным вокзалом Тамбова. Из вологодской деревни, да и с поселка Калининский в гости сплошным потоком потянулись деревенские земляки и дальние родственники. И все приходили не просто так, с пустыми руками, а несли с собой одну или две бутылки водки. Будучи офицером атомной подводной лодки Северного флота, один только я со своей семьей или в одиночестве, следуя через Москву, раз пятьдесят заезжал к Воробьевым, и каждый раз мы с Виталием выпивали изрядное количество спиртного. Таких нежданных дорогих гостей, как я, было пруд пруди, и скоро ежедневное пьянство Виталия стало нормой жизни. Да и на рабочих местах, в среде московских строителей и отделочников пьянство было обычной нормой. В хозяйственных магазинах был огромный дефицит строительных материалов, сантехники, обоев, клея и лакокрасочных материалов. Никаких частных фирм не было, и те же московские интеллигенты, работники науки, партаппаратчики и служащие среднего звена для ремонта и отделки своих благоустроенных квартир приходили или с деньгами, или с арсеналом винных бутылок и за бесценок покупали у строителей и отделочников необходимые им материалы. Чаще наиболее обеспеченные просто нанимали бригаду отделочников, и они после работы со своими материалами производили ремонт богатой квартиры. Такая сверхурочная работа называлась «халтурой», и в нее были втянуты практически все московские строители отделочных специальностей. Заработанные деньги в этот же день уходили на водку и закуску, и рабочие возвращались в свои семьи до невменяемости пьяными.

В семье Виталия и Евдокии Воробьевых скоро родился второй сын Саша. Сама Евдокия вообще не употребляла спиртное, а вот Виталий, хотя числился по работе на хорошем счету и был грамотным прорабом московской стройки, каждый день «не просыхал» и еле доходил до дома после вечерних «халтур» и обязательных пьянок. Не только Виталий, но миллионы крестьянских «лимитчиков» Москвы и других крупных городов СССР стали заложниками тайной политики партии, направленной на деградацию и разложение народного духа. В один из вечеров пьяного Виталия насмерть сбила машина, когда он переходил дорогу в неположенном месте. Когда экспертиза установила, что пешеход был пьян, то с водителя сняли все обвинения. Чтобы воспитать двух сыновей без отца в условиях города Москвы, не имеющей никакого специального образования Евдокии пришлось крутиться как белке в колесе и работать сразу на двух работах. Я не могу сказать, насколько хорошие мужья и отцы выросли из Алексея и Саши, но сейчас они живут в Москве, имеют свои семьи, а пенсионерка Евдокия стала многократно бабушкой. Никто из потомства Евдокии не думает вернуться в деревню, а значит, и эта крестьянская ветка проросла листьями и побегами городских жителей.

Жизненный путь Марии Первушиной был характерен для послевоенного поколения сельской молодежи. Отец Иван Первушин был благополучным и счастливым колхозником благодаря своему мастерству выделывать кожи и шить из них замечательные сапоги и кожаные пальто. Если он о чем и сожалел, то только о том, что у них с Паранькой родились только девочки. В довоенные и военные годы в их семье родились пять девочек. Иван очень надеялся, что после войны родится мальчик, который унаследует его мастерство и крестьянский корень трудолюбивого кулацкого потомства. Но в 1948 году снова родилась очередная дочка Оля, и тем самым надежда на мужское продолжение рода Первушиных рухнула как карточный домик. Сам-то Иван работал в колхозе хотя и за мизерную зарплату, но на очень престижной и хлебной должности. Для его дочерей, как для дочерей и сыновей сотен других колхозников нашего колхоза, таких хлебных колхозных должностей найти было невозможно. Даже если молодой сельский житель закончил десятилетку, но не имел специальности, он мог получить только низкооплачиваемую работу рядового поденщика. По этой причине все колхозники, в том числе и Иван Первушин, всеми силами старались дать детям десятиклассное образование и направить их в институт или на какую угодно другую работу, но только чтобы их дети не становились колхозниками.

Вот и Мария Ивановна после окончания десятилетки устроилась на тамбовской кондитерской фабрике выпускать сладкие карамели и шоколадные батончики с фруктовой начинкой. Кстати говоря, по этому же пути затем последовала и моя будущая супруга. По деревенской скромности, испугавшись сразу же поступать в институт, она устроилась на тамбовский птицекомбинат делать пирожки с мясом и другую вкусную мясную продукцию. Конфеты, пирожки и колбасы в советский период 1960—1970-х годов отличались высоким качеством и были самыми лучшими в мире по экологической чистоте и инфекционной безопасности. В период развала СССР продажные журналисты нам врали, что советские колбасы по сравнению с импортной колбасой имеют низкое качество. Эта ложь и клевета раскрылась сразу же после того, как импортные мясные изделия заполнили прилавки и полки отечественных магазинов. Все они содержали избытки соли и генно-модифицированные добавки и по качеству и экологической безопасности не шли ни в какое сравнение с кондитерской и мясомолочной продукцией советского периода. Да и ожиревшие люди, которыми заполнена Москва в наше время, в советский период в наших городах были большой редкостью. Деградирует не только дух человеческий, но деградируют и продукты питания. Этим и объясняется, что наша Москва по удельному количеству ожиревших жителей стала догонять города стран Запада и США.

В Тамбове Мария познакомилась с бывшим деревенским парнем Серафимом Матвеевым. Он окончил железнодорожный техникум и работал бригадиром ремонтной бригады по ремонту железнодорожных путей. Они поженились, и вскоре руководство железной дороги выделило молодой семье комнату в коммунальной квартире рядом с железнодорожным вокзалом города Тамбова. Мария, по житейской цепкости своего характера перешла работать в одну из «контор» железной дороги, которая занималась снабжением и материально-техническим обеспечением. В материальном плане семья стала хорошо обеспеченной и спокойно могла жить на две официальные зарплаты. Но ведь не только в Москве, но и во всех городах страны рабочих соблазняли к пьянству возможностью «левого» заработка. Бесконечные «халтуры» и «шабашки» были не только на московских стройках, но и на железной дороге. Мне это непонятно, но я точно знаю, что Серафим вместе со своей бригадой в неурочное время за наличные деньги менял шпалы на железнодорожном полотне в пределах 10–15 километрах от Тамбова. Видимо, таким способом руководство железной дороги обналичивало бюджетные деньги. Рабочим бригады за два-три часа ударной работы платили по три рубля на бутылку водки и закуску, а рублей 200–300 шло в карман номенклатурной администрации железной дороги. Конечно, после «шабашки» большинство рабочих вместе с мастером и бригадиром тут же пропивали эти деньги и возвращались по домам в пьяном состоянии. Серафим Андреевич долго держался. Хотя он пил наравне с рабочими, но лет 15 не впадал в алкоголизм и запои, маневрируя на грани бытового пьянства. За это время в семье родился сын Гена, и они получили квартиру в центре Тамбова, на улице Советской, в доме 158. В трезвом состоянии Серафим Андреевич добродушный и добрый человек с золотым крестьянским характером. Но по пьянке он мог и накричать на жену, требуя выпивки или денег на водку. Эти бытовые скандалы во время пьяного состояния мужа не давали полноты счастья и жизненного спокойствия. По этой причине семья ограничилась одним ребенком и уже этим актом противопоставила себя крестьянскому примеру собственных родителей, которые даже в голодный послевоенный 1948 год родили последнюю и шестую по счету дочку Олю.

После смерти моего отца в сентябре 1985 года родительский дом остался без присмотра, и Мария вместе с моей женой Валентиной стали уговаривать меня продать деревенский родительский дом семье Матвеевых под летнюю дачу. Я категорически отказался продавать дом родителей. Мне этот акт продажи казался подлым предательством по отношению к моим родителям. Даже если бы по осени сосед Иван Иванович Рябов тайно развалил мой дом, то я бы не испытывал никаких угрызений совести, а вот продажа дома казалась мне недопустимым кощунством. Но я разрешил семье Матвеевых использовать мой дом под летнюю дачу и сажать на огороде овощи по своим надобностям. Такое решение очень не понравилось Марии Ивановне. Она страстно мечтала стать полноценной хозяйкой моего родительского дома и затаила на меня обиду за мое упорство и категорическое несогласие расстаться с родимым очагом моего детства. По осени я приехал на могилу родителей и на минуту зашел в дом. Шел проливной дождь, и тамбовский чернозем килограммами «накручивался» на длинные резиновые сапоги, которые я привез с собой в машине. В сенях я разулся и в носках прошел во вторую комнату по крашеному полу. Следом за мной в дом зашла Мария Ивановна и прямо в грязных сапогах, оставляя на полу огромные «шматы» чернозема, проследовала на кухню, а затем и подошла ко мне. Такое пренебрежение памятью моей матери, которая всегда содержала дом в чистоте и порядке, покоробило меня, и я сделал замечание, что можно было бы разуться у порога и пройти в дом в носках. Скрытое неудовлетворение положением бесплатной квартиросъемщицы, а не полноценной хозяйки дома, вылилось в истерический крик по поводу моего замечания. Я молча встал, вышел из дома и уехал в Москву.