Текст книги "Темные аллеи Бунина в жизни и любви"

«Чашу с тёмным вином подала мне богиня печали»

Отправляясь в Одессу, Бунин уже не так переживал всё, что случилось с ним в его семейной жизни. Постепенно приходило понимание: того, что было, не вернуть. Он любовался морем, о чём свидетельствуют его записи о созерцании величественной стихии из окна и во время прогулок по берегу:

«2 часа. Моя беленькая каморка в мазанке под дачей. В окошечко видно небо, море, порою веет прохладный ветерок; каменистый берег идёт вниз прямо под окошечком, ветер качает на нем кустарник, море весь день шумит; непрестанный поднимающийся и повышающийся шум и плеск. С юга идут и идут, качаются волны. Вода у берегов зелёная, дальше синевато-зелёная, ещё дальше – лиловая синева. Далеко в море всё пропадает, и возникает пена, белеет, как чайки. А настоящие чайки опускаются у берега в воду и качаются, качаются, как поплавки. Иногда две-три вдруг затрепещут острыми крыльями, с резким криком взлетают и опять опускаются».

И писал, писал о своей любовной драме…

 
Ты чужая, но любишь,
Любишь только меня.
Ты меня не забудешь
До последнего дня.
Ты покорно и скромно
Шла за ним от венца.
Но лицо ты склонила —
Он не видел лица.
Ты с ним женщиной стала,
Но не девушка ль ты?
Сколько в каждом движенье
Простоты, красоты!
Будут снова измены…
Но один только раз
Так застенчиво светит
Нежность любящих глаз.
Ты и скрыть не умеешь,
Что ему ты чужда…
Ты меня не забудешь
Никогда, никогда!
 

В августе 1902 года в № 8 журнала «Мир Божий», издаваемого в Петербурге, было напечатано печальное стихотворение, как бы подводящее итог отношений Ивана Алексеевича Бунина с его первой официальной женой Анной Цакни – отношений, к которым, как он понял, уже невозможен возврат.

 
Если б вы и сошлись, если б вы и смирилися, —
Уж не той она будет, не той!
Кто вернёт тот закат, как навек вы простилися,
Тёмный взор, засиявший слезой?
Дни бегут – и теперь от былого осталися
Только думы о том, чего нет,
Лишь цветы, что цвели в день, когда вы венчалися,
Да поблекший портрет!
 

Свято место пусто не бывает

Эта пословица не раз проверена жизнью. Вот и у Ивана Бунина так. Постепенно он стал замечать хорошеньких женщин. А в Одессе даже наметился роман с Верой Климович, дочерью богатого дачевладельца, члена городской управы в Одессе Петра Титовича Климовича.

Правда, о романе том известно очень и очень немного. Сохранилось единственное письмо Ивана Алексеевича к Вере Петровне, датированное 9 августа 1901 года из Одессы:

«Ужасно скучно без Вас! Когда Вы уехали, как будто сразу наступили будни. Все куда-то разбрелись, погода испортилась. Вечером в темноте вспыхивали молнии, и где-то далеко прошёл свежий дождь, так что сегодня был удивительно ясный и веселый день. Я был у Фёдорова и долго бродил один по обрывам. Славное утро было, и я думал о том, как много на свете радости, молодости, красоты и как быстро проходят дни, когда кажется, что есть кто-то, кто разделит с тобою эту радость жизни. А жить ужасно хочется, – жить полно, красиво, по-настоящему! Чертовски хочется многое сказать Вам, но по многим причинам ограничиваюсь только этим кратким и сухим письмом, желаю Вам от всей души всего лучшего и главное – как можно скорее возвратиться. Затем крепко ставлю точку и ещё крепче целую Ваши ручки. Б. Дача Гернета под Одессой».

После отъезда Веры Петровны слово «сразу наступили будни». Да, мы уже встречали в рассказах Бунина размышления о пустоте вокруг после отъезда любимого человека. И разбитые надежды на то, что «есть кто-то, кто разделит с тобою… радость жизни».

Быть может, от навалившегося одиночества в Одессе, а может, и оттого, что там появилась чума, Бунин в сентябре покинул город, записав, что «уплыл от чумы».

А уже 10 сентября Бунин отправился в Москву, увозя с собой ряд новых произведений, среди которых и рассказ «Надежда».

Начало сразу настраивает на печальное. Прощание с летом, с дачным сезоном, особенно с сезоном на море, всегда навевает грусть. А тут ещё перед глазами шумные и весёлые дачные улицы с шумящими детскими голосами домиками, пустеют и затихают, затворяясь от прохожих, от всего мира ставнями и наглухо запертыми воротами. Но и в этом Бунин находит некоторую отраду, хотя и скорбит душа и по былому веселью, и по былой любви. Итак, начало:

«Есть несравненная прелесть в этих осенних днях, серых и прохладных, когда, возвращаясь из города на дачу, встречаешь только одних ломовых, нагруженных мебелью прочих запоздавших дачников. Уже прошли сентябрьские ливни, переулки между садами стали грязны, сады желтеют и редеют, до весны остаются наедине с морем. Вдоль дороги, среди садовых оград и решеток, только и видишь теперь, что закрытые фруктовые лавки, будки, где продавали летом воды… По всему пути, от дорогих вилл и до выбеленных известкой домишек на отдалённом каменистом побережье, видишь раскрытые балконы, увитые длинными сухими ветвями дикого винограда, закрытые ставни, наглухо забитые двери, завернутые в рогожу нежные южные растения. И чем дальше от города, тем всё тише, безлюдней».

Для писателя и тишина, и пустота, и безлюдье, если они искупаются великолепием природы, в радость. И неслучайно мелькает мысль:

«Остаться бы тут до весны, слушать по ночам шум бушующего в темноте моря, бродить по целым дням на обрывах! Образ одинокой женщины на террасе зимней виллы рисуется воображению, каждая аллея тополей, с синевой моря в пролете, зовет в свои ворота…»

Море. Величие моря! Таинственное величие, зовущее вдаль. Оно отражено в описании того места, «где сады вдруг расступаются, где всегда внезапно останавливаешься, поражённый простором далей, почти на черте горизонта увидали мы паруса “Надежды”».

И мысль о том, что «там, где была “Надежда”, был ровный попутный бриз. И, ярусами подняв свои паруса, сузившись в отдалении, “Надежда”, как сказочная плавучая колокольня, чётко серела на той зыбкой грани, где море касалось неба. Она была одна и необыкновенно подчёркивала эту ровную ширь, во всей полноте воскрешая своими парусами поэзию старого моря. И даже с прибрежья, несмотря на огромное для глаза расстояние, видно было, какое это славное, сильное судно, изящное и гордое, точно королевский бриг».

Автор говорит о бриге «Надежда», рассказывает о том, откуда он вернулся и в какие дальние дали, возможно, уже завтра уйдёт снова. Но смысл не в самом бриге, а в том, какие чувства вызвал он у покидавшего Одессу Бунина:

«Ночью, когда набегающий ветер беспокойно и осторожно, точно ища чего-то, шелестел сухими ветвями дикого винограда на нашем балконе и доносил полусонный шум волн, я всё ещё провожал “Надежду” на её пути в тёмном море…»

Он провожал бриг «Надежда», и в душе его росла надежда на то, что всё лучшее ещё впереди, что перевёрнута ещё одна, но далеко не последняя страница книги жизни.

Интересно, что под рассказом стоят две даты с тридцатилетней разницей – 1902–1932 годы.

И перекликается с рассказом стихотворение…

 
Чашу с тёмным вином подала мне богиня печали.
Тихо выпив вино, я в смертельной истоме поник.
И сказала бесстрастно, с холодной улыбкой богиня:
«Сладок яд мой хмельной. Это лозы с могилы любви».
 
 
Беру твою руку и долго смотрю на неё,
Ты в сладкой истоме глаза поднимаешь несмело:
Вот в этой руке – всё твоё бытие,
Я всю тебя чувствую – душу и тело.
 
 
Что надо еще? Возможно ль блаженнее быть?
Но ангел мятежный, весь буря и пламя,
Летящий над миром, чтоб смертною страстью губить,
Уж мчится над нами!
 

Жизнь входила в своё русло. Вера Николаевна писала:

«В Москве, Петербурге, Одессе, даже в Крыму Иван Алексеевич часто бывал в ресторанах, много пил, вкусно ел, проводил зачастую бессонные ночи. В деревне он преображался… Разложив вещи по своим местам в угловой, очень приятной комнате, он несколько дней, самое большое неделю предавался чтению – журналов, книг, Библии, Корана. А затем, незаметно для себя, начинал писать. За всё время пребывания в деревне, как бы долго он там ни оставался, он жил трезвой, правильной жизнью. Пища в Васильевском была обильная, но простая. Он сразу облекался в просторную одежду, никаких крахмальных воротничков, даже в праздники, не надевал. Почти никуда не ездил, кроме того, что катался по окрестностям. Знакомства ни с кем из помещиков не заводил».

«Ему, как поэту, нужен весь мир»

Бунин много общался с литераторами, много читал, много обсуждал, часто спорил. Вера Николаевна привела в своей книге рассказ самого Ивана Алексеевича о таковых спорах и обсуждениях:

«Заглавие пьесы “На дне” принадлежит Андрееву. Авторское заглавие было хуже: “На дне жизни”. Однажды, выпивши, Андреев говорил мне, усмехаясь, как всегда в подобных случаях, гордо, весело и мрачно, ставя точки между короткими фразами, твердо и настойчиво:

– Заглавие – всё. Понимаешь? Публику надо бить в лоб и без промаха. Вот написал человек пьесу. Показывает мне. Вижу: “На дне жизни”. Глупо, говорю. Плоско. Пиши просто. “На дне”. И всё. Понимаешь? Спас человека. Заглавие штука тонкая. Что было бы, например, если бы я вместо “Жизнь человека” брякнул: “Человеческая жизнь”? Ерунда была бы. Пошлость. А я написал “Жизнь человека”. Что, не правду говорю? Я люблю, когда ты мне говоришь, что я “хитрый на голову”. Конечно, хитрый. А вот что ты похвалил мою самую элементарную вещь “Дни нашей жизни”, никогда тебе не прощу. Почему похвалил? Хотел унизить мои прочие вещи. Но и тут: плохо разве придумано заглавие? На пять с плюсом».

Иван Алексеевич часто вспоминал, что «после первого представления “На дне” автора вызывали девятнадцать раз! Он появлялся на сцене после долгого крика, стука публики, наполнявшей зрительный зал и столпившейся у рампы. Он был в блузе и в сапожках с короткими голенищами, выходил боком со стиснутыми губами, “бледный до зелени”. Он не кланялся, а только закидывал назад свои длинные волосы».

Затем он пригласил в ресторан на ужин, где его встретили громом аплодисментов. Он стал сам заказывать метр д’отелю:

– Рыбы первым делом, и какой-нибудь этакой такой, черт её дери совсем, чтобы не рыба была, а лошадь!

И тут, изображая Горького, Иван Алексеевич заливался добродушным смехом».

М. Горький, Д.Н. Мамин-Сибиряк, Н.Д. Телешов и И.А. Бунин. 1900 г.

Вера Николаевна писала о том времени:

«Бунину было в эту весну 32 года, и он мечтал пойти по следам Саади, то есть, прожив тридцать лет, приобретая познания, тридцать лет отдать странствиям, – и тут он решил никогда ни с кем не связывать свою судьбу, “не делить ни с кем своих дней”… Он чувствовал, что не рождён для семейного очага, сознавал, вероятно, свои недостатки, как мужа. Ему, как поэту, нужен весь мир. То, что царило в то время в литературе, ему было не по душе, он должен идти своим путём, который не даст ему много денег и славы, но даст возможность, по словам Саади, “оставить по себе чекан души своей и обозреть красоту мира!”»

Любовная драма позади – впереди творчество.

Бунин признавался, что после всех жизненных перипетий ему стало трудно писать прозу. В 1902 году он написал лишь один рассказ «Надежда», упомянутый выше. В 1903 году из-под его пера вышли всего два рассказа, которые он объ○единил под общим заглавием «Чернозём». Это рассказы «Золотое дно» и «Сны».

В Огнёвке, куда он приехал из Одессы через Москву, писалось совсем плохо, и он перебрался в Васильевское, отметив в дневнике:

«Проснувшись, открыл окно в сад, щурясь от утреннего низкого солнца. В свежем воздухе пахло горькой сладостью осеннего утра. На поляне перед окнами слепило таким ярким и тёплым светом, что похоже было на лето. Только солнечное тепло было смешано с этой пахучей горькой свежестью, с запахом покрытых крупной росой опавших листьев, и солнечный свет был слегка розовый, а вдали, в тени старых деревьев, уже багряных, жёлтых и оранжевых, стоял тончайший лазурный дым лёгкого ночного тумана».

(…)

«Поздними вечерами лежали на ометах новой соломы. Очень свежо, но тонешь в теплоте этой новой соломы. Темно, но вверху огненная жизнь бездны звездного неба и в разные стороны летящие зелёные полосы падающих звёзд».

(…)

«Осень, осень! Уже летают паутины на жнивьях, ярки кустящиеся зеленя. Вечера золотистые, потом ярко-красные. Небо над закатом тёмно-синее, ниже вогнутое, прозрачно-сиреневое. Бледность жнивья.

Чёрные липы сада, загораживающие всходящую за садом зеленую луну.

Неяркие звезды на смутном южном небосклоне».

Стихов же написал много: «Канун Купалы», «Обрыв Яйлы», «Норд-остом жгут пылающие зори», «На окне, серебряном от инея», «Жена Азиса», «Северная береза», «В сумраке утра проносится призрак Одина», «Мы встретились случайно на углу», «Проснулся я внезапно без причины», «Ковсерь», «Старик у хаты веял, подкидывал лопату», «Звезды горят над безлюдной землею», «Ночь Аль-Кадра», «Далеко на севере Капелла», «Уж подсыхает хмель на тыне» и другие.

Многие стихотворения, такие как «Канун Купалы», пронизаны любовью к России, к Русской природе. Их можно читать и перечитывать, представляя себе дивные пейзажи, в которых вырос Бунин и которые впитал в себя на всю свою жизнь. 1903 год. Поэту 33 года. Возраст Иисуса Христа. И стихи посвящены теме божественной, теме Божьей благодати, раскинувшейся под шатром Небес. Здесь нет и не может быть политики, здесь нет и налёта грусти. Здесь восторг, восторг перед Творением Создателя!

 
Не туман белеет в тёмной роще,
Ходит в тёмной роще Богоматерь,
По зелёным взгорьям, по долинам
Собирает к ночи божьи травы.
 
 
Только вечер им остался сроку,
Да и то уж солнце на исходе:
Застят ели чёрной хвоей запад,
Золотой иконостас заката.
Уж в долинах сыро, пали тени,
Уж луга синеют, пали росы,
Пахнет под росою медуница,
Золотой венец по роще светит.
 
 
Как туман, бела её одежда,
Голубые очи точно звёзды.
Соберёт она цветы и травы
И снесёт их к божьему престолу.
 
 
Скоро ночь – им только ночь осталась,
А наутро срежут их косами,
А не срежут – солнце сгубит зноем.
Так и скажет сыну Богоматерь:
 
 
«Погляди, возлюбленное чадо,
Как земля цвела и красовалась!
Да недолог век земным утехам:
В мире Смерть, она и Жизнью правит».
 
 
Но Христос ей молвит: «Мать! не солнце,
Только землю тьма ночная кроет:
Смерть не семя губит, а срезает
Лишь цветы от семени земного.
 
 
И земное семя не иссякнет.
Скосит Смерть – Любовь опять посеет.
Радуйся. Любимая! Ты будешь
Утешаться до скончанья века!»
 

Вот и ответ на вопрос о религиозности Ивана Алексеевича Бунина. Часто можно слышать, что он весьма равнодушно относился к обрядам, что, кстати, проявилось при его венчании с Анной Цакни. Что здесь можно сказать? Да, именно к обрядам, но не к самой по себе православной вере относился он с некоторым безразличием. Но такое стихотворение не может написать человек, у которого нет Бога в сердце.

А вот стихотворение на крымские мотивы. «Обрыв Яйлы»:

 
Обрыв Яйлы. Как руки фурий,
Торчит над бездною из скал
Колючий, искривленный бурей,
Сухой и звонкий астрагал.
И на заре седой орлёнок
Шипит в гнезде, как василиск,
Завидев за́ морем спросонок
В тумане сизом красный диск.
 

Под стихотворением дата – 1903 год.

Обрыв Яйлы… Что это? Сразу и не понять нынешнему читателю. Вспомним, как Иван Алексеевич Бунин полюбил Крым, сколь часто бывал там в гостях у Антона Павловича Чехова, да и просто ездил на полуостров – подлинную жемчужину России. Обрыв Яйлы – это обрыв самых высоких Крымских гор, поскольку основная часть главной гряды – это и есть яйлы, что тянутся от Ласпинского перевала до Малых Ворот за Караби.

Слово «яйла» имеет тюркские корни. Слово «джайлау» означает летнее пастбище, на котором во времена, когда Бунин приезжал в Крым, существовали пастбища для овец и коз. То есть фактически яйлами именовали крымские луга, напоминающие альпийские, ведь Крымские горы представляют собой плато с высокогорными лугами, очень удобными для выпаса скота.

Яйла. Крым. Художник В.Г. Ярцев

И жизнь рыбаков, и ветра на Чёрном море, которое только кажется спокойным, но, наверное, каждому, кто частенько бывал на побережье, приходилось видеть и в наше даже время выброшенные на берег мощные баржы, а уж что говорить о рыбацких судёнышках начала двадцатого века?!

 
Норд-остом жгут пылающие зори.
Острей горит Вечерняя звезда.
Зелёное взволнованное море
Ещё огромней, чем всегда.
Закат в огне, звезда дрожит алмазом.
Нет, рыбаки воротятся не все!
Ледяно-белым, страшным глазом
Маяк сверкает на косе.
 

Под стихотворением дата – 25 августа 1903 года.

В августе уже ощущались первые дыхания осени, и нет-нет да возникали в памяти зимние картины… Ведь уже не за горами зимние стужи.

 
На окне, серебряном от инея,
За ночь хризантемы расцвели.
В верхних стеклах – небо ярко-синее
И застреха в снеговой пыли.
Всходит солнце, бодрое от холода,
Золотится отблеском окно.
Утро тихо, радостно и молодо.
Белым снегом всё запушено.
И всё утро яркие и чистые
Буду видеть краски в вышине,
И до полдня будут серебристые
Хризантемы на моём окне.
 

И это написано в августе 1903 года. Точная дата не указана.

А вот уже чисто зимнее, январское стихотворение, посвящённое красавице российской – берёзке. Оно так и называется «Северная берёза»…

 
Над озером, над заводью лесной —
Нарядная зелёная береза…
«О девушки! Как холодно весной:
Я вся дрожу от ветра и мороза!»
То дождь, то град, то снег, как белый пух,
То солнце, блеск, лазурь и водопады…
«О девушки! Как весел лес и луг!
Как радостны весенние наряды!»
Опять, опять нахмурилось, – опять
Мелькает снег и бор гудит сурово…
«Я вся дрожу. Но только б не измять
Зелёных лент! Ведь солнце будет снова».
 

Стихотворение датировано 15 января 1903 года.

И снова обращение к мифологии: «В сумраке утра проносится призрак Одина».

В Википедии читаем:

«О́дин, или Во́тан – верховный бог в германо-скандинавской мифологии, отец и предводитель асов, сын Бёра и Бестлы, внук Бури. Мудрец и шаман, знаток рун и сказов (саг), царь-жрец, колдун-воин, бог войны и победы, покровитель военной аристократии, хозяин Вальхаллы и повелитель валькирий. Владыка сиятельного Асгарда, предводитель эйнхериев и хозяин Вальхаллы. Бог Один – сын Бёра (первого аса, который в свою очередь был сыном первочеловека по имени Бури) и Бёстлы (женщины из рода инеистых великанов, которую называют матерью асов). У Бёра и Бёстлы были и другие сыновья – Вили и Вё…

Бог Один.

Художник Георг фон Розен

В частности, некоторые имена давались за воинские подвиги, другие – за достижения в ремеслах. Также в разных регионах человек мог называться разными именами, и в таком случае он использовал “не оригинальное” имя как оберег».

 
В сумраке утра проносится призрак Одина —
Там, где кончается свет.
Северный ветер, Одину вослед,
На побережьях Лохлина
Гонит туманы морей по земле,
Свищет по вереску… Тень исполина
Вдруг вырастает во мгле —
Правит коня на прибрежья Лохлина.
Конь по холодным туманам идёт,
Тонет, плывёт и ушами прядёт,
Белым дыханием по ветру пышет,
Вереска свист завывающий слышит,
Голову тянет к нему… А взмахнет
Ветер морской – и в туманах Лохлина
Шлем золоченый блеснёт!
– Утром проносится призрак Одина.
 

Но более всего Бунин любил писать о природе, и стихи о природе удавались лучше других…

 
Звёзды горят над безлюдной землёю,
Царственно блещет святое созвездие Пса:
Вдруг потемнело – и огненно-красной змеею
Кто-то прорезал над тёмной землёй небеса.
Путник, не бойся! В пустыне чудесного много.
Это не вихри, а джинны тревожат её,
Это Архангел, слуга милосердного Бога,
В демонов ночи метнул золотое копьё.
 

И всё тот же 1903 год.

Родная природа, родные края, где «с поля тянет ровным, Ласковым полуночным теплом», где «За окном по лопухам чернеет / Тень от крыши», а «на жнивьё, лунный свет ложится, / Как льняные белые холсты».

А осень тихо наступает, и уже «хлеб свезён», то есть закончилась уборочная страда.

Но не забыты недавние переживания, и кажется, что вот, стоит выйти на простор лугов и полей, и встретится та, которая оставила столь сильный след в сердце…

 
Мы встретились случайно, на углу.
Я быстро шёл – и вдруг как свет зарницы
Вечернюю прорезал полумглу
Сквозь чёрные лучистые ресницы.
 

Встреча? Так что же? Нет, ничего, лишь пустые мечты и всё по-прежнему…

 
И ласково кивнула мне она,
Слегка лицо от ветра наклонила
И скрылась за углом… Была весна…
Она меня простила – и забыла.
 

Чуткость к чувствам Чехова

Человек не может быть долго в одиночестве, не может долго оставаться наедине со своим горем. Тем паче не может вечно быть в уединении поэт. Да, бывают моменты, когда лучшими друзьями и собеседниками становятся книги, и только они, или притягивает вечное великое молчание Природы, успокаивающей и очаровывающей своей необыкновенной силой.

Но человек не может отгородиться от себе подобных, особенно подобных себе. Бунину не хватало общения с сотоварищами по литературному цеху. И он коротко сошёлся с Антоном Павловичем Чеховым, к которому относился с особым уважением и талантом которого восхищался. Он испытывал к нему тепло как к человеку особенному, чуткому, доброму, внимательному.

Он бывал в гостях у Чеховых не только в Ялте. Часто захаживал к ним в гости и в Москву, где они жили на Спиридоновке, а когда болезнь приковала Чехова к постели, иногда даже оставался с ним, поскольку супруга Чехова Ольга Леонардовна Чехова обычно играла в театре в вечерние часы, а иногда ещё и задерживалась на репетиции.

И вот однажды она в очередной раз попросила Бунина посидеть с Антоном Павловичем до её возвращения.

В назначенное время за Ольгой Леонардовной заехал Владимир Иванович Немирович-Данченко.

Увидев его во фраке, элегантного, необыкновенно любезного и предупредительного, Антон Павлович насупился и отвечал на вопросы сухо, явно показывая своё нерасположение.

После отъезда Немировича-Данченко и Ольги Леонардовны Чехов постепенно успокоился, стал снова разговорчивым и приветливым. С Иваном Алексеевичем он всегда разговаривал в несколько шутливой и доброжелательной форме. Правда, в тот раз Антон Павлович нет-нет да отвлекался от разговора и смотрел на часы, при этом поясняя Ивану Алексеевичу, хотя тот ни о чём и не спрашивал:

– Подождите ещё минутку, сейчас она вернётся.

И так несколько раз, причём после полуночи он всё чаще повторял почти в точности эту свою фразу.

Пробило два часа, два с половиной, наконец три, а Ольги Леонардовны всё не было.

А.П. Чехов

Чехов побледнел, как-то осунулся, сник, постоянно терял нить разговора, хотя собеседником всегда был отменным.

Бунин пытался отвлечь, заговорить о чём-то весёлом, но Антон Павлович мысленно был далеко. Нетрудно догадаться, что томило и волновало его.

Бунину было известно, сколь серьёзные отношения связывали супругу Чехова Ольгу Леонардовну с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко. В 1898 году он взял её в свой класс в Музыкально-драматическом училище Московского филармонического общества, после окончания которого по его же рекомендации она оказалась в труппе Московского художественного театра уже у Константина Сергеевича Станиславского.

Ольга Леонардовна прошла настоящую театральную школу. Будучи не только актёром, но и театральным режиссёром, педагогом и реформатором театра, Станиславски○й создал свою теорию сценического искусства, целью которой было достижение перевоплощения актёра в образ. Станиславский добивался того, чтобы актёры на сцене испытывали искренние переживания того героя, роль которого они играли, чтобы в буквальном смысле жили на сцене. Станиславский учил актёров: «Каждый момент вашего пребывания на сцене должен быть санкционирован верой в правду переживаемого чувства и в правду производимых действий».

Ольга Книппер дебютировала на сцене в трагедии Алексея Константиновича Толстого «Царь Фёдор Иоаннович». Она исполнила роль царицы Ирины. Репетиции трагедии А.К. Толстого проходили почти одновременно с репетициями Чеховской «Чайки». Ольга Книппер в чеховском спектакле получила роль Аркадиной. На репетициях, которые проходили 9, 11 и 14 сентября 1898 года, Чехов впервые обратил внимание на актрису. Антон Павлович заметил:

«Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность – так хорошо, что даже в горле чешется… лучше всех Ирина. Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину».

И как раз в это время в Петербурге с треском провалилась чеховская «Чайка». Её фактически подняла из этого провала уже в Москве во МХАТе именно Ольга Леонардовна. Во МХАТе у «Чайки» был удивительный успех, подлинный триумф. Чехов понял, что в этом, конечно, немалая заслуга Книппер. Именно Ольге Леонардовне суждено было найти ту изюминку в чеховских героинях, которую не находили до неё актрисы, исполнявшие роли «чеховских женщин». Сказалась школа Станиславского. Ольга Леонардовна не просто играла роль – она проживала её на сцене. Критики отмечали особую, «аристократическую манеру исполнения», что сразу же отметил и Антон Павлович Чехов.

А затем она играла главные или по крайней мере ведущие роди в чеховских спектаклях. В 1898 году блистательно исполнила роль Аркадиной в «Чайке», в 1899 году роль Елены Андреевны в пьесе «Дядя Ваня», в 1901 году она играла Машу в «Трёх сестрах», Сарру в спектакле «Иванов» и Раневскую в знаменитой пьесе «Вишнёвый сад».

Интересно, что знакомству Чехова и Книппер предшествовал, можно сказать, мистический случай. Книппер ещё ранее, до появления Чехова в её жизни, соперничала с другой талантливой актрисой, Марией Андреевой. И вот однажды решили пошутить – разыграли фанты: кому из них и кто из наиболее знаменитых писателей достанется. Андреевой достался фант, на котором значилось «Горький», Книппер – «Чехов». Спустя несколько лет Мария Фёдоровна Андреева стала любовницей Алексея Максимовича Горького, ну а Книппер – супругой Чехова.

Всё бы хорошо, да ходили слухи, что не простые отношения связывали Ольгу Леонардовну с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко. Правда, было это до знакомства и сближения с Чеховым, но… Если на это можно было закрыть глаза, когда Антон Павлович был на ногах, то в положении, в котором он оказался, переживания буквально съедали его.

О.Л. Книппер-Чехова

Вот и в тот вечер, увидев пышущего здоровьем Немировича-Данченко, Чехов приуныл, понимая, что сам он уже далеко не тот…

«Ждали долго. Наконец Книппер влетела в квартиру шумно, весело…

Чехов мельком взглянул на часы, а она заговорила даже с некоторым укором:

– Дорогой, милый, ну что же ты меня ждёшь? Зачем? Я была уверена, что ты спишь. Иван Алексеевич, вы ещё здесь? Благодарю вас, благодарю. Ну, как это мило! А мне пришлось остаться на репетицию, хотя рвалась домой. Так не отпустили.

Антон Павлович слушал молча, он опустил голову и тяжело дышал. Ему, больному и остро чувствующему посторонние запахи, было хорошо заметно то, что сразу заметил Иван Алексеевич. От Ольги Леонардовны пахло куревом. Табачный дым ведь цепляется к одежде даже того, кто не курит, а находится в курящем обществе.

А ведь уже стоял декабрь 1903 года, и жить Чехову оставалось всего полгода. Конечно, никто не мог назвать точную дату ухода в мир иной, но болезнь говорила сама за себя. Было ясно, что она не оставляет надежд, да и времени оставляет немного…

Смерть Чехова глубоко потрясла Ивана Алексеевича. Вера Николаевна отметила, что после этой трагедии Бунин жил под гнетом смерти Антона Павловича, бывал часто у Ольги Леонардовны и у Марии Павловны, ходил в Художественный театр, где тоже все были в большом горе».

А потом Иван Алексеевич, уже в ноябре 1904 года, отправился в Одессу, мечтая повидать своего сына Николеньку, которому уже шёл пятый год.

Встречам не препятствовали, но и часто видеться не давали – постоянно находились какие-то веские причины. Наверное, впервые он даже не пытался встретиться с Анной. То ли устал от безнадёжных попыток что-то вернуть, то ли уже переболело.

Сын поразил и порадовал его. Он был необыкновенно развит и, что удивительно, разговаривал стихами. Был он очень симпатичным, многим походил на отца.

Бунину удалось повидаться всего несколько раз. Вера Николаевна отмечала, что Иван Алексеевич вспоминал, как иногда находил сына на берегу моря. О сыне он написал много очень пронзительных стихов, которые не стал печатать.

Не имея возможности переломить ситуацию, Бунин переживал, страдал и, наконец, уехал в Москву.

В тот год он написал рассказ: «Заря на всю ночь», о котором Лев Николаевич Толстой сказал: «Ни я, ни Тургенев не написали бы так дождь…»

С описания дождя и начинается рассказ:

«На закате шёл дождь, полно и однообразно шумя по саду вокруг дома, и в незакрытое окно в зале тянуло сладкой свежестью мокрой майской зелени. Гром грохотал над крышей, гулко возрастая и разражаясь треском, когда мелькала красноватая молния, от нависших туч темнело. Потом приехали с поля в мокрых чекменях работники и стали распрягать у сарая грязные сохи, потом пригнали стадо, наполнившее всю усадьбу рёвом и блеянием. Бабы бегали по двору за овцами, подоткнув подолы и блестя белыми босыми ногами по траве; пастушонок в огромной шапке и растрёпанных лаптях гонялся по саду за коровой и с головой пропадал в облитых дождем лопухах, когда корова с шумом кидалась в чащу… Наступала ночь, дождь перестал, но отец, ушедший в поле ещё утром, всё не возвращался».

Рассказ, датированный 1902–1926 годами, написан от лица девушки и посвящён её мыслям о счастье. Первоначально рассказ так и назывался: «Счастье». Возможно, он навеян появлением в окружении Бунина Лиды Рышковой, крестницы Софьи Николаевны. Бунин знал её ребёнком, а теперь она превратилась в красивую девушку, которая внесла в новогоднюю ночь «женское оживление: стали гадать, играли в снежки во время вечерних прогулок, чаще ездили кататься на розвальнях днём, когда снег так чудесно отливает всеми цветами на солнце».

Новый год. Радость! Но, по словам Веры Николаевны, Иван Алексеевич не подозревал, «какой удар нанесёт ему наступивший январь»:

«После Святок он получил известие сначала о болезни, а потом и о смерти своего Коли, скончавшегося “после скарлатины и кори от сердца”.

Вера Николаевна отметила:

«Писание после смерти сына было заброшено, оставаться в Васильевском у Ивана Алексеевича не было сил. Софья Николаевна дала лошадей, и он с Колей отправился в Огневку. Отец лучше других умел успокаивать своего любимого сына, и он потянулся к нему. Матери там не было, она теперь постоянно жила с Машей, привязываясь все больше к старшему внуку, Жене.

Промучившись некоторое время в деревне, Иван Алексеевич бросился в Москву к Юлию Алексеевичу, с которым всегда делил свои печали и радости. В этот приезд он с ним почти не расставался. В горе Иван Алексеевич был скрытен, но предпочитал быть на людях. Одиночество ему было непереносимо».

Вера Алексеевна Зайцева рассказывала Вере Николаевне:

«На днях встретила Бунина на улице, была поражена его видом, – у него умер сын, вот скрутило его горе! Ты и представить не можешь, как он изменился!»