Текст книги "Кто брал Рейхстаг. Герои по умолчанию..."

Начальство смыкает ряды

Бывшего младшего сержанта, штурмовавшего Рейхстаг в составе «неустроевского» батальона, да еще в группе им тогда же специально озадаченного капитана Макова, Переверткин сразу же встретил как не очень-то желательного, докучливого гостя, отнимающего у него, обремененного колоссальной ответственностью человека, столь драгоценное государственное время. Тема предстоявшей беседы была ему заранее известна. Цель, которую преследовал бывший солдат, а теперь офицер, тоже. Так что начавшийся разговор изначально ничего, кроме досады и острого желания как можно скорее его закончить, у заместителя министра не вызвал. Вероятно, поэтому он как-то вяло вытянул в сторону посетителя свою руку с кистью, на указательном пальце которой не хватало двух суставов. И холодно предложил присесть. Сам плотно утвердился в хозяйском кресле, разместив справа и слева от себя двух молчаливых полковников.

И без того краткий монолог Минина о необходимости наконец-то восстановить реальную картину памятных событий конца апреля – начала мая 1945 г . в Берлине Переверткин постарался свести к минимуму. Он сразу же укоротил разговор заявлением, что штурм был осуществлен именно так, как это было изложено в его статье, опубликованной в 1948 г . в сборнике «Штурм Берлина». И без обиняков заявил, что крайне отрицательно относится к пересмотру того, что по этому поводу им было уже сказано и написано.

Минин, который – по мнению бывшего комкора – должен был почувствовать себя неким беспардонно примазывающимся к чужой славе самозванцем, отчасти к такой реакции был готов. И поэтому в бесполезную, как это сразу же стало очевидно, полемику вступать не стал. А сдержанно посетовал, что действия группы Макова, достойно выполнившей задание командования корпуса и первой водрузившей знамя над Рейхстагом, с самого начала и до сих пор целенаправленно игнорируются.

Ответная реакция генерала, и без того раздраженного нежданным визитом маложеланного свидетеля, Минина просто поразила. Не глядя собеседнику в глаза и уже совершенно не скрывая своего крайнего неудовольствия, Переверткин вдруг заявил, что лично он задачу водружать Знамя Победы В. Макову не ставил. Тому якобы было поручено лишь осуществлять разведку и оперативно докладывать обстановку в штаб корпуса. А капитан взял да и проявил излишнюю инициативу, за что ему после взятия Рейхстага было сделано соответствующее внушение.

Чтобы читатель точнее уловил чувства, которые охватили при этих словах сидящего напротив генерала Минина, напомним содержание документа, который в тот момент благополучно лежал в архиве Центрального архива Министерства обороны в подмосковном Подольске. Документ представлял собой оригинал наградного листа от 5 мая 1945 г . на имя Макова Владимира Николаевича. Согласно изложенному в нем, гвардии капитан – цитирую: «был направлен в 150 с. д. для помощи специально подготовленным частям в выполнении задачи по захвату Рейхстага». Излишняя, по мнению бывшего комкора, а теперь замминистра, инициатива, оказывается, заключалась в том, цитирую все тот же документ, что офицер «активно участвовал в захвате Рейхстага и водружении над ним знамени». А «внушение» оформилось в строчке: «достоин звания Героя Советского Союза». Наградной лист, о чем уж говорилось ранее, венчала личная размашистая подпись… Семена Никифоровича Переверткина.

«Горько было, – описывал потом в беседе со мной Михаил Петрович, – слушать сплошную неправду от человека, занимающего такой огромный государственный пост».

А я, грешным делом, подумал: «Святой человек! Он все еще не подозревает, что десятилетиями самая сокрушительная, самая масштабная ложь, как правило, рождалась, утверждалась и по всей стране распространялась именно с этой державной высоты… »

Впрочем, разговор на том не завершился. Напоследок бывший боевой комкор, а ныне ответственный за общественный порядок в стране заместитель министра счел необходимым прямо предостеречь Минина и иже с ним. «Кто бы ни писал письма о штурме Рейхстага в ЦК КПСС или другие организации, – сказал Переверткин с металлом в голосе, – все они присылаются на рассмотрение и заключение мне или командующему 3-й ударной армией В. Кузнецову».

Визит в первой половине октября этого же года к бывшему командарму, находящемуся в то время на ответственной работе в центральном аппарате Минобороны СССР, окончательно расставил все по своим местам. Встретив Минина в приемной на

Кропоткина, 19, генерал-полковник В. Кузнецов тоже вокруг да около ходить не стал. На просьбу Минина оказать помощь в восстановлении исторической правды о штурме Рейхстага стразу же ответил отказом. Однако надо отдать должное: в отличие от Переверткина, менторского тона не придерживался. А попытался даже что-то объяснить. Например, рассказал, что в свое время командование армии и 79-го корпуса тщательно занималось этим вопросом. И даже провело нечто вроде расследования, когда многих участников штурма Рейхстага, в том числе М. Егорова и М. Кантарию, вызывали поодиночке и с каждым обстоятельно беседовали. И уж только после того, как установили, что все опрошенные одинаково оценивают обстановку, командование пришло к единому мнению, которое и нашло потом свое отражение в широко обнародованных материалах. О том, как он, командарм, в мае – июне 1945 г . сам визировал нужные наградные и отправлял в Москву легендированные его генералами и политотделом армии доклады о взятии Рейхстага и водружении Знамени Военного совета армии № 5, Кузнецов, конечно, умолчал. Уверенность, что все это надежно и надолго засекречено от потомков, избавила его от необходимости задуматься, насколько двусмысленно будет звучать его рассказ о собеседованиях «со многими участниками штурма, одинаково оценивающими обстановку» тогда, когда через много лет выплывут на свет из тьмы спецхранов документы с его собственной подписью и подписями его подчиненных.

Впрочем, уже в ходе разговора Минин, уже начитавшийся открытых публикаций, авторы которых все никак не могли свести концы с концами, понял, какая сила стоит на пути правды и как тяжело будет ее отстаивать…

Многое объяснила и вроде бы случайная реплика генерала, брошенная где-то в середине разговора и подтверждающая уже сказанное Переверткиным. Случилось это, когда, не меняя своего добродушного тона и даже с некоторой «простецой», Кузнецов вдруг вспомнил о неком письме в инстанцию, созвучном устремлениям бывшего фронтовика-солдата. А вспомнив, неожиданно погрозил пальцем Минину и, понимающе подмигнув, сказал: «Это, наверное, ты, сукин сын, писал письмо, в котором был начертан план расположения Рейхстага и ближайших к нему правительственных зданий, на котором были указаны и водоем, и канал?!»

Минин ответил: мол, да, по всей вероятности, генерал читал именно его письмо. В послании, которое он написал еще в бытность своей послевоенной службы в Германии и которое командование артдивизиона адресовало в штаб 3-й ударной армии, он честно воспроизводил известные ему обстоятельства штурма. А для наглядности приложил собственноручно вычерченный план, из которого, между прочим, ясно вытекала нелепость многих официальных утверждений.

Далее что-либо обсуждать по главному вопросу стало бессмысленным для обоих. И осознав это, В. Кузнецов дипломатично перешел к отвлеченным темам. Узнав, что Минин только что с отличием закончил Военно-инженерную академию, генерал не без отцовской гордости сказал, что и его сын окончил то же учебное заведение, но только факультет тяжелой фортификации. «Я, – вспомнил потом Минин, – иногда слышал в академии фамилию такого слушателя. Но лично с ним знаком не был: он выпускался на год или даже два раньше меня. Но чтобы поддержать разговор, все же поинтересовался: „А где ваш сын сейчас служит?“ Генерал почему-то разглядел в вопросе некий подвох и сказал: „Ты, небось, думаешь, в Москве? Нет, он служит километров за сто от столицы. Пусть года два послужит там, познает тяготы службы, а потом можно будет его и сюда взять“.

Не скрою, я тогда не без грусти подумал: «Как легко живется и служится в армии сынкам крупных военачальников. При таком-то покровительстве тяготы службы они испытывают не на Кольском полуострове или Новой Земле, не в Сибири и на Дальнем Востоке, не на Сахалине, Камчатке или Чукотке, а под Москвой, в Ленинграде или других столичных городах наших союзных республик».

Позволено знать, позволено быть

Когда после встреч с генералами Минин обстоятельно, с мельчайшими подробностями рассказал все И. Климову, тот, как-то грустно улыбнувшись и чуть выдержав паузу, сказал:

– Вообще-то, их можно понять. В таких-то больших воинских званиях им не резон признаваться старшему лейтенанту в своих прошлых грехах.

Сам Климов при этом прекрасно понимал, что дело, увы, не только в генеральском грехе. Двери к исторической правде приоткрывали и снова захлопывали в большом доме ЦК КПСС на Старой площади в Москве. А то и в самом Кремле. На гребне поднятой Н. Хрущевым волны разоблачения культа личности Сталина кое-что из этой правды стало проскакивать в публикациях историков и журналистов. Однако все это были лишь крупицы и фрагменты. В соответствии с порядком, заведенным еще Сталиным, который всю жизнь опасался, что из архивных недр могут вынырнуть свидетельства темной истории его сотрудничества с царской охранкой, хранилища исторических документов оставались одними из самых закрытых учреждений в стране. Его сменщикам на высших партийных и государственных постах тоже было что скрывать в своем прошлом и настоящем. Поэтому власти строго ограничивали доступ к целым пластам исторических документов. Военный историк Климов, конечно же, был в курсе истории с письмом докторанта Высшей военной академии им. Ворошилова, капитана 1-го ранга Н. Мильграмма, который в 1956 г . отважился обратиться к Первому секретарю ЦК с письмом о необходимости рассекречивания архивных документов, касающихся начального этапа Великой Отечественной войны[142]142
  РГАНИ, ф. 5, оп. 47, д. 112, л . 1—4.


[Закрыть]. Против этого со специальной запиской выступило Министерство обороны СССР. Само письмо несколько месяцев мусолили в Отделе административных органов ЦК КПСС, где подготовили специальную справку в Секретариат. А все только для того, чтобы дать форменно издевательский ответ: «Решение ЦК КПСС от 7 февраля 1956 г . „О мерах по упорядочению режима хранения и лучшему использованию архивных материалов министерств и ведомств“ в полной мере отвечает на поставленные т. Мильграммом вопросы» [143]143
  Там же, л. 8.


[Закрыть].

«Оригинальный» ответ, превентивно пресекающий на будущее любой подобного рода интерес, строго ставил на место излишне любознательного капитана 1-го ранга. Но три года спустя осадили и маршалов. Двое из них – сам министр обороны Р. Малиновский и его первый заместитель В. Соколовский – под давлением своих засевших за мемуары однополчан заслали в ЦК письмо с проектом директивы о снятии с секретного хранения и разрешения публикации в открытой печати документов, освещающих военные операции Вооруженных Сил СССР в Великой Отечественной войне[144]144
  РГАНИ, ф. 4, оп. 16, д. 635, л . 182—185.


[Закрыть]. Хитроумные бойцы идеологического фронта со Старой площади сразу раскусили, какой большой оперативный «секрет» по графе «безвозвратные людские потери», а также другие «ненужные» народу подробности вылезут наружу в таких публикациях. Но обижать прямым отказом полководцев сочли как-то неудобным. Поэтому ловко переиграли их на обходном маневре: в Постановлении ЦК КПСС записали: «Одобряется постановка вопроса, но окончательное его решение отложено до выхода в свет шеститомной „Истории Великой Отечественной войны“»[145]145
  РГАНИ, ф. 4, оп. 15, д. 689, л . 6—7.


[Закрыть].

По поводу содержания самого шеститомника его редакционной комиссии пришлось самой в 1962 г . дважды обращаться в ЦК КПСС. Сначала с нижайшей просьбой разрешить публикацию в 4-м томе данных о потерях советских войск в боях за освобождение Правобережной Польши в 1944 г . и Карпатско-Дуклинской операции (Словакия) [146]146
  РГАНИ, ф. 5, оп. 33, д. 196, л . 60—61.


[Закрыть]. А затем и с аналогичной просьбой по поводу Берлинской операции[147]147
  РГАНИ, ф. 5, оп. 33, д. 196, л . 210—213.


[Закрыть]. Для раскрытия столь «важной государственной тайны» понадобилось проводить опрос в Секретариате ЦК. В архиве сохранилась записка редакционной комиссии издания, в которой так и записано: «С согласия секретарей ЦК КПСС на публикацию в пятом томе „Истории“ данных о потерях советских войск в боях за Берлин».

К двум этим победам «местного значения» создатели шеститомника могли бы смело прибавить мероприятие 1961 г ., которое худо-бедно, но пробило путь к началу объективного освещения боевых действий за Рейхстаг и водружению Знамени Победы. Инициатива его проведения исходила все от того же Ивана Дмитриевича Климова. Еще во время последней встречи с окончившим академию и убывавшим к новому месту службы Мининым историк высказал мысль, что для выяснения реальной картины у него зреет идея провести в ближайшие год-два совещание с участниками штурма Рейхстага. И при расставании попросил помочь в работе с установлением адресов всех тех, кто действовал тогда в первом эшелоне. Минин, прежде всего, естественно, связался с Лисименко. Чуть позже, разыскав адреса Боброва и Макова, затеял переписку и с ними.

С Бобровым, к сожалению, разговор закончился ничем. Почему – речь будет впереди. А вот Маков откликнулся с энтузиазмом. И даже пообещал найти координаты командира второй штурмовой группы – М. Бондаря. Правда, при этом оговорился, что на этого человека особенно положиться нельзя, ибо он-де еще в адъютантах командира корпуса проявил себя не очень-то…

Минин к этой оговорке отнесся не то чтобы с недоверием, но как-то спокойно. Однако жизнь довольно скоро подтвердила правильность маковских слов.

Оказывается, сложное послевоенное бытие вообще довольно сильно развело бывших однополчан не только по чинам и званиям, но и по взглядам на то, что такое хорошо, а что плохо. Как это сегодня странно ни звучит, но в той стране, за которую они сражались и готовы были умереть, самыми правильными в плане человеческих отношений годами в их биографиях было время войны. Многие потом – уже в мирные дни – с ностальгией вспоминали о четкой ясности своего фронтового бытия: вот свои, вот напавший на Родину враг, вот поставленная перед тобой командиром задача. И выполнить ее – есть не только солдатский, но и гражданский долг каждого. Приподняться над своим, личным, несоизмеримо малым с судьбой всей страны и целого народа было смертельно опасно, но просто, понятно, естественно. С этим ощущением целых четыре года жило, сражалось, умирало или продолжало сражаться, дойдя до Победы, большинство.

Однако стремительное возвращение к мирной жизни, о которой так счастливо мечталось в дни военных испытаний, ошарашило молодых и разочаровало зрелых. Все перепуталось, усложнилось, разобщилось. Многие герои, лихо сражавшиеся на фронте, в миру вдруг частенько сникали перед навалившимися на их плечи бытовыми проблемами и однообразно серыми буднями. Такие очевидные на фронте ценности, как честность, храбрость, воинское умение, способность на поступок и даже подвиг, в мирной жизни без утверждающей начальственной закорючки превращались в ничто. А с ней – поощрялись такие пороки, как подлость, ложь, трусость. Последнее обстоятельство на героев нашей истории, большинство из которых в бою были таковыми без всяких «кавычек», оказало невероятно сильное воздействие. Ладно бы, если на высокую, поблескивающую Золотой Звездой благосклонность высшего командования по обыкновению «купились» только ничем не исправимые приспособленцы. Но под начальственным каблуком вдруг стали прогибаться вроде бы абсолютно несгибаемые, проверенные фронтом бойцы.

Впрочем, давно замечено, что, с честью пройдя и огонь, и воду, многие спотыкаются как раз на «медных трубах». Ибо испытание славой и пытка забвением оказываются самым сокрушительным испытанием для человека.

Как известный с неизвестными

О том, что на будущей встрече среди участников штурма наверняка произойдет раскол, И. Климов почти не сомневался. Плотно сбитый ряд влиятельных генералов в лице В. Кузнецова, Ф. Лисицына, С. Переверткина, по-полководчески выдвинувших в первый эшелон атаки самого заинтересованного в отстаивании официальной версии человека – В. Шатилова, убеждал, что те свою «правду» просто так без боя не отдадут. Поэтому для начала требовалось обнажить очевидные нестыковки в этой «правде» на дискуссии в собственном научном кругу. Отчасти эту задачу помог выполнить проведенный 8 апреля 1960 г . «круглый стол» военных историков, в работе которого приняли участие С. Переверткин, В. Шатилов и Ф. Зинченко. Полученный матерал Климов использовал при написании чернового варианта текста статьи о штурме Рейхстага в 5-й том «Истории». Возникшие по мере работы над статьей сомнения с целым рядом эпизодов требовали прояснения не только с генералами и полковниками, но и с непосредственными участниками события – майорами, капитанами, лейтенантами и сержантами. Что позволило обосновать необходимость организации такой расширенной встречи сначала перед руководством редакционной комиссии шеститомника, затем Института марксизма-ленинизма (ИМЭЛ), а затем получить «добро» в ЦК, без чего вся затея была вообще невозможна.

Историческая встреча, на которой впервые главные участники событий 16-летней давности могли, глядя друг другу в глаза, восстановить истину, состоялась 15 и 16 ноября 1961 г . в конференц-зале ИМЭЛа в присутствии журналистов ряда армейских и центральных изданий.

Генерал-полковника В. Кузнецова на встрече не было. Поэтому бывшее военное командование 3-й ударной армии выступало в лице ее «главного комиссара», а также официального летописца подвига Егорова и Кантарии Ф. Лисицына. Сами знаменосцы в числе приглашенных замечены не были – словно это не им вешали в Кремле Золотые Звезды Героев. Не было и Переверткина, который за полгода до этого погиб – как писали в некрологе – «при исполнении служебных обязанностей в авиационной катастрофе». Поэтому корпусной уровень представлял бывший начальник политотдела 79-го с. к. И. Крылов – тот самый, что 27 апреля 1945 г . напутствовал и вручал корпусные знамена добровольческим группам Макова и Бондаря. Из маковцев – кроме самого капитана – приехали Минин и Лисименко. А Бондарь представлял свою группу сам.

В качестве представителей командования наступавших на Рейхстаг двух дивизий прибыли: бывший командир 171-й стрелковой дивизии А. Негода с комполка 380-го полка В. Шаталиным и комбатом Я. Самсоновым. И конечно же, комдив 150-й дивизии генерал В. Шатилов. Представительство последней вообще было самым солидным: от 756-го полка на совещание прибыли бывший комполка Ф. Зинченко, командир первого батальона С. Зинченко, его замполит А. Берест, начштаба К. Гусев со своим бывшим ординарцем П. Щербиной, а также комроты И. Съянов. От другого полка – 674-го – был только его командир А. Плеходанов. Кроме того, в 150-й дивизии служил и прибывший на встречу бывший агитатор политодела И. Матвеев, который во время схватки в Рейхстаге действовал в рядах батальона Неустроева.

Сам Шатилов, командовавший при штурме основной частью наступавших на Рейхстаг сил, чувствовал себя если не главным действующим лицом на совещании, то самым информированным. О том, что истина в последней инстанции доступна только ему, генерал дал всем понять еще до начала встречи. Из рассказа М. П. Минина: «В первый день прибытия в Москву – это было за два дня до совещания – я и Лисименко сразу же зашли в кабинет Ивана Дмитриевича, чтобы засвидетельствовать свое прибытие. Вместе с ним в кабинете сидел и просматривал какие-то записи неизвестный мне генерал-лейтенант. Будучи в военной форме, я, естественно, сразу же представился не историку, а генерал-лейтенанту. То есть, как полагается по уставу, доложил, что я и Лисименко – бывшие разведчики 136-й артиллерийской бригады, участвовали в штурме Рейхстага в составе добровольческой группы капитана Макова, а сейчас прибыли на совещание по приглашению Института марксизма-ленинизма.

С неохотой оторвавшись от бумаг, генерал-лейтенант строго посмотрел на нас и с металлом в голосе сказал: «Не знаю такой группы. И что это за 136-я артбригада? Какое отношение она имеет к штурму, если Рейхстаг штурмовала только одна 150-я стрелковая дивизия?» Откровенно говоря, мы с Лисименко от такого напора сразу же стушевались. Но нас выручил И. Д. Климов. «Василий Митрофанович, – спокойно пояснил он, – эти товарищи прибыли ко мне. А 136-я артбригада в боях за Берлин действовала в интересах 79-го стрелкового корпуса. Следовательно, и в интересах Вашей 150-й стрелковой дивизии»…

В этот же день я и Лисименко обедали в институтской столовой. Неподалеку от нас за отдельным столом сидел тот самый генерал-лейтенант, который несколько часов назад так нелюбезно общался с нами в кабинете Ивана Дмитриевича. От него мы уже знали, что это был В. Шатилов. Он сидел в рубашке, а снятый с плеч китель висел на спинке стула. Заметив это, присевший с товарищем за наш стол И. Климов чуть повел глазами в сторону Шатилова и шутливо сказал: «Еще сутки до открытия совещания, а генерал уже вспотел. Нелегко ему будет на встрече с участниками боев».