Текст книги "Государь (сборник)"

Вышеприведенное рассуждение показывает также, сколь велика разница между войском, твердо намеренным сражаться за собственное дело, и тем, что только вынуждено биться ради чужого властолюбия. Ведь если римские войска под водительством консулов всегда одерживали победу, то при децемвирах они проигрывали сражения. На их примере можно отчасти судить о причинах бессмысленности использования наемных солдат, которых удерживает на месте только получаемая от тебя небольшая плата. Ее никогда не хватит для того, чтобы приобрести их преданность и заставить настолько полюбить тебя, чтобы они пошли на смерть. Но там, где войско не объединено подлинной привязанностью к тому, кого оно защищает, ему никогда не достанет доблести, чтобы противостоять сколько-нибудь отважному противнику. И поскольку такая любовь и такая ревность могут возникнуть только у подданных, тому, кто желает сохранить свою власть в республике или монархии, необходимо вооружить своих сограждан, как и поступали все выдающиеся воители. При правлении Десяти у римской армии не убавилось доблести, но сражалась она без прежней охоты и не могла добиться обычных успехов. Однако как только комиссия Десяти была упразднена и воины почувствовали себя свободными, к ним вернулся боевой дух, и в дальнейшем их предприятиям сопутствовал успех, как это утвердилось издревле.

Из-за происшествия с Виргинией римские плебеи вооружились и отправились на Священную гору. Сенат отрядил туда посольство с вопросом: по какому праву они покинули своих начальников и поднялись на гору, и уважение к Сенату было столь велико, что никто из плебеев не решался отвечать, ибо среди них не было вождей. Тит Ливий говорит, что для ответа недоставало не столько доводов, сколько того, кто их изложил бы. Этот случай показывает никчемность толпы, лишенной вождя. Это неудобство почувствовал Виргиний и приказал назначить двадцать военных трибунов, которые возглавили бы плебс и вели от его имени переговоры с Сенатом. Плебеи потребовали прислать к ним Валерия и Горация, чтобы высказать им свою волю, но те не захотели этого делать, пока децемвиры не сложат свои обязанности. Когда Валерий и Гораций поднялись на гору к плебсу, они услышали от него пожелание восстановить должность народных трибунов, всем должностным лицам дать право апелляции к народу и выдать всех децемвиров, которых плебеи собирались сжечь живьем. Первую часть требований Валерий и Гораций похвалили, последнее же назвали нечестивым, говоря: «Crudelitatem damnatis, in crudelitatem ruitis»[22]22
  «Осуждая жестокость, вы впадаете в еще большую» (лат.).


[Закрыть]; они посоветовали народу не упоминать о Десяти и подождать возвращения к власти, тогда легко можно будет удовлетворить их желание. Отсюда со всей очевидностью следует, сколь нелепо и неразумно просить о чем-то, говоря: «Мне это нужно, чтобы причинить такое-то зло»; вместо того, чтобы раскрывать свои намерения, нужно попытаться осуществить свое стремление любой ценой. И, спрашивая у кого-либо оружие, ни к чему добавлять: «Я хочу тебя убить». Когда ты получишь требуемое, тогда можешь удовлетворить свою прихоть.

Когда восстановилось согласие и Рим вернулся к прежней форме правления, Виргиний призвал Аппия к защите от обвинений перед лицом народа. Тот пришел в сопровождении многих нобилей, и Виргиний приказал заключить его в тюрьму. Аппий стал кричать и взывать к народу, Виргиний же объявил, что нарушитель права апелляции недостоин позволения применять его и что обидчик народа не должен искать у него защиты. Аппий возражал, что не следует отнимать права обжалования, которого римляне так страстно добивались. Все же он был арестован и накануне суда покончил с собой. И хотя за свои нечестивые поступки этот человек заслуживал любой казни, неправильно было ради этого нарушать закон, да еще только что принятый. Не думаю, чтобы республиканская власть могла придумать что-нибудь худшее, чем издать закон и не выполнять его, тем более по вине самого его автора. В девяносто четвертом году государственные установления Флоренции были пересмотрены при участии брата Джироламо Савонаролы, сочинения которого свидетельствуют о присущих ему учености, благоразумии и добродетели; и наряду с прочими мерами, защищающими граждан, он настоял на принятии закона о праве обжалования перед народом приговоров по государственным преступлениям, выносимых комиссией Восьми и Синьорией, каковой закон он смог провести с превеликим трудом и только после долгих уговоров. Случилось так, что вскоре после утверждения закона Синьория приговорила к смерти за государственное преступление пятерых граждан, и когда они хотели обжаловать приговор, им было отказано в этом праве, так что закон не был соблюден. Это происшествие как никакое другое подорвало доверие к брату Савонароле, потому что, если указанная апелляция имела смысл, он должен был допустить ее, если же она не имела смысла, ему следовало настоять на ее отклонении. Этот случай обратил на себя тем большее внимание, что в своих проповедях, читанных после нарушения закона, брат никогда не осуждал виновников этого, но и не извинял их, как бы не желая порицать их за то, что было ему выгодно, а оправдывать не имея возможности. Разоблачив таким образом свой властолюбивый и пристрастный нрав, он нанес ущерб своей репутации и вызвал дурные толки.

Государство совершает также большую ошибку, вседневно будоража умы своих граждан бесконечными обидами, наносимыми тому или другому из них, как это было в Риме после децемвирата. Все Десять мужей и многие другие римляне подверглись обвинениям и были осуждены в разное время; знать была объята страхом, и ей казалось, что приговорам не будет конца, пока все нобили не окажутся истребленными. Городу угрожали великие беспорядки, но тут вмешался трибун Марк Дуиллий, который издал приказ о запрещении вызывать в суд и обвинять римских граждан в течение года, и это успокоило нобилей. Отсюда видно, сколь вредно для республики или для государя держать в страхе и беспокойстве своих сограждан беспрерывными обидами и наказаниями. Нет сомнения, что трудно найти что-либо пагубнее, ведь люди, подозревающие свою дурную участь, пытаются обезопасить себя с небывалой до того отвагой и готовностью искать перемен, поэтому не следует никого никогда обижать или уж наносить обиды разом, а затем успокоить людей и дать им возможность утихомирить разлад и сумятицу в душах.

Когда римский народ восстановил свою свободу и вернулся в прежнее состояние, к тому же еще укрепив свое могущество с помощью новых законов, по всем разумным меркам казалось, что Риму наконец следовало бы успокоиться. Но на деле вышло по-другому, ибо каждый день вспыхивали новые волнения и распри. Тит Ливий с глубоким пониманием изъясняет причины этих беспорядков, и поэтому мне кажется вполне уместным привести его высказывание о том, что надменность народа или знати возрастала по мере унижения одного из них; и когда плебс удовлетворился своим положением, знатная молодежь стала задевать его, а трибуны не могли тут ничего поделать, ибо и они подвергались насилию. Нобили же, хотя и видели, что их молодежь не знает меры в своей жестокости, предпочитали, чтобы крайности совершали свои, а не плебеи. И так в своем желании отстоять свободу люди переставали кому-либо подчиняться и начинали притеснять других. Таков порядок вещей: если люди пытаются избавиться от страха, то наводят его на других, и когда желают отвести от себя несправедливость, совершают ее по отношению к другим; как будто бы необходимо либо обижать, либо быть обиженным. Отсюда виден наряду с другими один из способов погубить республику и один из путей, по которому людское честолюбие восходит от одной цели к другой, а также сколь справедливо Саллюстиево суждение, вложенное в уста Цезаря, что «quod omnia mala exempla bonis initiis orta sunt»[23]23
  «все дурные примеры появились из хороших начинаний» (лат.)


[Закрыть]. Как уже говорилось выше, первая вещь, которой добиваются в республике граждане, лелеющие свое честолюбие, – это не терпеть обид не только от частных лиц, etiam[24]24
  но (и) (лат.).


[Закрыть] от чиновников; для этого они, дозволительными на первый взгляд средствами, обзаводятся друзьями, оказывая им денежную помощь или защищая от могущественных сограждан. Поскольку такие поступки выглядят добродетельными, все обманываются на их счет и не думают им противостоять. Не встречая препятствий, такой человек достигает положения, когда он внушает страх частным лицам и уважение – должностным. Если влияние этого гражданина не встречает противодействия и он восходит на указанную ступень, столкновение с ним становится чрезвычайно опасным по причинам, названным мною выше, в разделе о неудобствах, получивших уже некоторое распространение в городе. Тут остается либо попробовать избавиться от него, подвергаясь риску полного крушения, либо примириться с явной зависимостью, ожидая, что смерть или другой случай освободят тебя от него, потому что в таком положении, когда граждане и должностные лица не отваживаются задеть его или его друзей, ему не составит труда принудить их обижать других и выносить им приговоры в его интересах. Так что республика в своих установлениях должна предохранить себя от того, чтобы ее граждане под видом блага не замышляли чего-то другого, и предусмотреть, чтобы их авторитет служил на пользу, а не во вред свободе, что будет обсуждено нами в своем месте.

Когда римский народ, как уже говорилось выше, был по горло сыт консульским званием и желал избирать на эти должности одних плебеев или умерить полномочия консулов, знать предпочла средний путь и, чтобы не допустить ни того ни другого, согласилась на избрание четырех трибунов с консульской властью, которыми могли стать как плебеи, так и нобили. Плебс пошел на это, полагая, что покончит тем самым с консулами и получит эту высокую должность в свои руки. При этом произошел следующий примечательный случай: когда нужно было назначить новых трибунов и все они могли быть плебеями, римский народ выбрал на эти должности одних нобилей. По этому поводу Тит Ливий произносит такие слова: «Quorum comitiorum eventus docuit, alios animos in contentione libertatis et honoris, alios secundum deposita certamina in incorrupto iudicio esse»[25]25
  «Исход выборов показал, что с одними настроениями борются за свободу и достоинство и с другими – выносят беспристрастное решение, когда борьба уже окончена» (лат.).


[Закрыть]. Задаваясь вопросом, почему так получилось, я полагаю, дело в том, что люди часто обманываются в общих суждениях, а в частных – не особенно. Римскому плебсу казалось, что он заслуживает консульства, потому что составляет в городе большинство, подвергается наибольшей опасности во время войн и вообще стоит на страже римского могущества и свободы. Поэтому указанное выше положение представлялось ему разумным, и плебеи любой ценой хотели добиться такой власти. Но когда пришел черед судить о своих выходцах по отдельности, они убедились в слабости последних и считали, что никто из них сам по себе не заслуживает того, чего заслуживают они все в совокупности. Поэтому, устыдившись сами себя, плебеи обратились к более достойным лицам. Тит Ливий выказывает удивление перед таким решением в следующих словах: «Hanc modestiam aequitatemque et altitudinem animi, ubi nunc in uno inveneris, quae tunc populi universi fuit?»[26]26
  «Где теперь сыщешь даже в одном человеке такие скромность, справедливость и высоту духа, какие в те времена были присущи целому народу?» (лат.)


[Закрыть] В подтверждение тому можно привести еще один любопытный пример, показанный в Капуе, когда Ганнибал разбил римлян при Каннах. После этого поражения поднялась вся Италия, Капуя же была раздираема ненавистью между народом и Сенатом. Высшую государственную должность занимал в то время Пакувий Калан, который сознавал, в какой опасности находится город из-за беспорядков, и решил с помощью своего авторитета примирить плебеев со знатью. Замыслив это, он велел созвать Сенат и объявил ему, что ненависть, питаемая к нему народом, может привести к их гибели и сдаче города Ганнибалу, поскольку дела у римлян идут неважно. Затем он добавил, что если они пожелают доверить все ему, он сумеет объединить горожан, только для этого ему нужно будет закрыть сенаторов во дворце и спасти их, позволив народу назначить для них наказание. Сенаторы согласились с Пакувием, и он, заперев их во дворце, созвал народ на собрание. Здесь он объявил, что пришло время покончить с высокомерием знати и отплатить ей за прежние обиды, благо все нобили находятся в его руках; но так как он думал, что плебеи не захотят оставить город без управления, следовало назначить новых сенаторов, если старые будут перебиты. Для этого он сложил записки с именами всех сенаторов в сумку и собирался при всем народе вынимать их; так можно было бы умерщвлять сенаторов по вынутым запискам, по мере того как им будут найдены преемники. Он вытащил одну записку, и при звуке прочитанного имени поднялся величайший шум и выклики, обвинявшие этого сенатора в гордыне, жестокости и заносчивости; но когда Пакувий потребовал назначить ему замену и через некоторое время было названо имя одного из плебеев, то при этом послышались свистки, хохот и грубые насмешки в его адрес. Так продолжалось какое-то время, и все, чьи имена была оглашены, были сочтены недостойными сенаторского звания. Тогда Пакувий, воспользовавшись этим, сказал: «Раз вы считаете, что городу придется плохо без Сената, а найти замену старым сенаторам вы не можете, я полагаю, что было бы хорошо вам примириться с ними, потому что пережитый страх послужит им наукой, и вы можете рассчитывать на снисхождение, которого ожидали от других». Все согласились с этим, и таким образом было найдено примирение; когда дело дошло до частностей, стала понятной ошибка, в которую впали плебеи. Во многих случаях народы обманываются в своих общих суждениях о вещах и об их внешних проявлениях; когда же доходит до более близкого знакомства с ними, обман рассеивается.

После тысяча четыреста девяносто четвертого года, когда городские правители были изгнаны из Флоренции, здесь царила не столько организованная власть, сколько некая честолюбивая распущенность. Положение в городе становилось все хуже, и многие популяры, предвидя его крах и не замечая других причин, обвиняли некоторых могущественных лиц в том, что они из честолюбия устраивают беспорядки, чтобы распоряжаться государством по своему усмотрению и отнять у народа свободу. Названные популяры ораторствовали на площадях и в лоджиях и, хуля некоторых горожан, угрожали им, что, попав в члены Синьории, они раскроют их обман и накажут их. Случалось так, что иные из них действительно вступали в эту высшую должность, но, заняв ее и познакомившись с положением дел вблизи, они начинали понимать, отчего происходят беспорядки, и сознавать опасность и трудности, мешавшие их устранить. Уяснив, что причины неустроенности коренятся в обстоятельствах времени, а не в людях, эти ораторы меняли свой настрой и свои намерения, потому что знание подробностей снимало с их глаз пелену, застилавшую их во время общих рассуждений. Но те, кто слышал этих людей, когда они были частными лицами, и замечал, что, заняв должность, они успокоились, приписывали это не лучшему пониманию вещей, а подкупу и обману со стороны грандов. И так как это происходило много раз со многими людьми, возникла даже поговорка, которая гласила: одна душа у них на площади, другая – во дворце. Подводя итог всему вышесказанному, мы видим, что можно легко открыть глаза народу, который обманывается в своем общем суждении, найдя способ заставить его обратиться к частным вопросам; как и поступил Пакувий в Капуе и Сенат в Риме. Я думаю также, что можно заключить следующее: разумный человек никогда не должен пренебрегать народным мнением о частных делах, например, о распределении должностей и званий, ибо только в этом народ не обманывается, а если и ошибается иной раз, то гораздо реже, чем будет ошибаться кучка людей, если ей доверить такие награждения. Мне кажется нелишним сказать в следующей главе, каким образом Сенат обманывал народ при распределении должностей.

Когда Сенат опасался, чтобы трибуны с консульской властью не были из плебеев, он избирал один из двух способов: либо на эти должности выставляли кандидатуры самых уважаемых в Риме людей, либо сенаторы соответствующим образом подговаривали каких-нибудь ничтожных плебеев самого низкого пошиба, чтобы они испрашивали эти должности вперемешку с другими, более порядочными плебеями, которые на них претендовали. В этом последнем случае плебеям было стыдно избирать своих сотоварищей; первым же они стыдились отказать в должности. Все это лишь подтверждает наши предшествующие рассуждения, в которых показано, что если народ обманывается в общих суждениях, то не ошибается в частных.

Насколько сложно при устройстве республики предусмотреть все решения, которые смогут сохранить ее вольность, хорошо видно на примере Римской республики; несмотря на законы, принятые сначала Ромулом, затем Нумой, Туллом Гостилием и Сервием и, наконец, десятью гражданами, назначенными специально для этой цели, в ходе управления городом вскрывались все новые и новые нужды, требовавшие все новых установлений, как это произошло при утверждении должности цензоров, что было одной из мер поддержания свободы в Риме во времена его вольности. Суду цензоров подлежали римские нравы, и это было одной из главных причин, замедливших разложение среди римлян. Правда, поначалу при утверждении цензорской должности была допущена ошибка, потому что предусматривалось отправление ее в течение пяти лет, но вскоре этот промах был исправлен благодаря разумным методам диктатора Мамерка, который своим новым законом сократил пребывание в указанной должности до восемнадцати месяцев. Но тогдашние цензоры так были этим недовольны, что удалили Мамерка из Сената, к негодованию как плебса, так и отцов-сенаторов. Не сохранилось никаких известий относительно того, мог ли Мамерк защищаться, что свидетельствует либо о пробелах в исторической записи, либо о недостатках римского устройства, потому что нельзя считать правильно устроенной республику, в которой можно безнаказанно обидеть гражданина за принятый им закон, не нарушающий свободы.

Возвращаясь к началу нашего рассуждения, я хочу заметить по поводу учреждения этой новой должности, что если города, изначально свободные и имеющие самоуправление, как Рим, с великим трудом вырабатывают законы для поддержания свободы, то неудивительно, что города, основанные в рабстве, не только с трудом, но и вообще не могут построить свою жизнь на гражданских и мирных началах. Так оно было и во Флоренции, которая первоначально находилась под римской властью и, подчиняясь постоянно другим, пребывала некоторое время в ничтожестве и не заботилась о собственной участи; воспользовавшись передышкой, она занялась своим устройством, но в сочетании с прежними, негодными порядками оно не могло быть удачным; так продолжалось на протяжении двухсот лет, о которых можно судить с достоверностью, и ни разу в городе не было правления, которое можно было бы назвать подлинно республиканским. Но подобные трудности испытывали все города, основанные подобно Флоренции. И хотя многократно после свободного волеизъявления граждан небольшое их количество бывало наделено полной властью для проведения преобразований, все их усилия клонились не к общей пользе, а к выгоде собственной партии, и это не столько вносило порядок, сколько увеличивало разброд в городе. Чтобы пояснить это на примере, скажу, что об основателе республики можно судить, наряду с прочим, исходя из того, кому доверяет он выносить смертные приговоры против своих сограждан. В Риме это было хорошо устроено, потому что там было заведено обращаться с обжалованием приговоров к народу, в тех чрезвычайных случаях, когда такая задержка с исполнением приговора представляла опасность, использовались полномочия диктатора, который отдавал приказ о немедленной казни, но к этому средству прибегали только при крайней необходимости. Во Флоренции же и в других городах, подобно ей родившихся в рабстве, эти обязанности поручались чужеземцу, который действовал по велению государя. Получив свободу, эти города сохраняли такой пост за чужеземцем, которого называли капитаном; тут таилась большая опасность, потому что влиятельные граждане легко могли его подкупить. В дальнейшем этот порядок менялся с изменением режима, и на место вышеупомянутого капитана были назначены Восемь граждан. При этом положение из плохого стало еще худшим по причинам, о которых было говорено выше: что немногие всегда служат немногим, и притом самым могущественным. Венеция обезопасила себя от этого; она располагает Десятью гражданами, которые могут наказать любого из ее подданных, не дожидаясь обжалования. Но поскольку они могли бы и не справиться с влиятельными гражданами, даже располагая полномочиями для этого, был учрежден Совет Сорока; кроме того, право наказания получил также Совет приглашенных, который является Большим советом; таким образом, раз есть обвинитель, не станет и дело за судьей, дабы держать могущественных лиц в узде. Итак, если в Риме, получившем свое независимое устройство от стольких благоразумных людей, всякий день возникал новый повод издавать все новые распоряжения в пользу гражданской свободы, то неудивительно, что и другие города, с самого начала не столь благополучные, постоянно сталкиваются с трудностями, которые мешают привести их в порядок.