Текст книги "Государь (сборник)"

Отчего это происходит, я не знаю, но древние и современные примеры говорят о том, что все важные происшествия, случившиеся в разных городах и странах, бывали предсказаны гадателями либо предварялись откровениями и чудесами или другими небесными знамениями. Не надо далеко ходить за доказательствами, ибо всякий знает, что приход короля Карла VIII из Франции в Италию был предсказан братом Джироламо Савонаролой, а кроме этого, говорили, что по всей Тоскане можно было видеть и слышать, как над Ареццо схватились небесные воинства. Всякому известно, далее, что перед смертью Лоренцо Медичи Старшего Флорентийский собор был пронзен в своей верхней части ударом молнии, как стрелой, и при этом здание потерпело большой ущерб. Общеизвестно также, что незадолго до того, как Пьеро Содерини, которого флорентийский народ избрал пожизненным гонфалоньером, был лишен своего звания и изгнан, небесный Перун сходным образом ударил в Палаццо Веккьо. Можно было бы приводить и другие примеры, которые я опущу, чтобы не наскучить. Сошлюсь только на рассказ Тита Ливия о том, что перед нашествием французов на Рим некий плебей Марк Цедиций сообщил Сенату, как в полночь, проходя по Новой улице, он услыхал сверхчеловеческий голос, призвавший его предупредить должностных лиц о грядущем пришествии французов. Причину таких явлений, я полагаю, должен обсуждать и разъяснять человек, знающий толк как в вещах естественных, так и в вещах сверхъестественных, чего нам не дано. Но может быть, дело в том, что поскольку воздух, как утверждают некие философы, наполнен небесными умами, которые в силу своих природных качеств предвидят будущие события, то они, относясь к людям со снисхождением, предупреждают их подобными знаками, чтобы те могли приготовиться к защите. Как бы то ни было, все это истинная правда, и такие происшествия всегда свидетельствуют о приближении новых событий и потрясений для государства.

Когда вследствие нашествия французов Рим был разрушен, многие его жители переселились в Вейи, вопреки городским постановлениям и приказам Сената, который, чтобы покончить с этим беспорядком, в своих публичных указах призвал всех вернуться в Рим в течение определенного времени и под угрозой известного наказания. Те, кого касались эти приказы, сначала высмеивали их, но потом, когда пришло время выполнять, все подчинились. Ливий говорит по этому поводу следующее: «Ex ferocibus universis singuli metu suo obedientes fuere»[28]28
  «Ожесточенная толпа сразу превратилась в разобщенных людей, послушных каждый своему страху» (лат.).


[Закрыть]. И поистине, нигде так хорошо не видна природа поведения толпы, как в этом тексте. Ведь люди толпы храбры в речах, осуждающих решения их государя, но перед лицом предстоящего наказания они не доверяют друг другу и спешат подчиниться.

Можно быть уверенным, что на одобрительные или неодобрительные разговоры в народе можно не обращать большого внимания, когда у тебя есть силы поддержать его в случае благосклонности и защититься от него при неблагосклонности; здесь не идет речь о том народном недовольстве, которое вызвано утратой свободы или государя, пользовавшегося любовью и еще здравствующего, потому что такое недовольство чрезвычайно опасно и, чтобы сдержать его, требуются огромные средства; но в других случаях нерасположение народа не страшно, если его некому возглавить. Ибо, с одной стороны, нет ничего ужаснее, чем разнузданная и неуправляемая толпа, а с другой стороны, нет ничего слабее ее, ведь, несмотря на поднятое ею оружие, с ней легко справиться, лишь бы ты сумел укрыться от первого натиска, потому что, когда горячие головы немного поостынут и каждый задумается о том, что нужно возвращаться домой, они станут опасаться за собственную участь и искать спасения в бегстве или примирении. И если такая возбужденная толпа желает избежать опасности, ей надо будет избрать из своей среды вождя, чтобы он руководил ею, поддерживал единство и позаботился о защите, как и поступил римский плебс, когда после смерти Виргинии ушел из Рима и для спасения были избраны двадцать трибунов; в противном случае всегда будет получаться так, как в вышеприведенных словах Тита Ливия, что все вместе плебеи отважны, а когда каждый начинает думать о собственном спасении, становятся слабыми и трусливыми.

Ничто на свете, как утверждают Тит Ливий и все прочие историки, не сравнится в суетности и непостоянстве с людской толпой. Повествуя о делах, часто приходится видеть, как толпа обрекает кого-либо на смерть, а потом оплакивает, сожалея о постигшей покойного участи; так поступил римский народ с Манлием Капитолином. Он осудил его на смерть, а потом скорбел об этой утрате. Слова автора таковы: «Populum brevi, posteaquam ab eo periculum nullum erat, desiderium eius tenuit»[29]29
  «Вскорости, когда опасности уже не было, в народе пожалели о нем» (лат.).


[Закрыть]. А в другом месте, рассказывая о событиях в Сиракузах после смерти Гиеронима, племянника Гиерона, он говорит: «Наес natura multitudinis est: aut humiliter servit, aut superbe dominatur»[30]30
  «Такова природа толпы: либо она рабски служит, либо спесиво помыкает» (лат.).


[Закрыть]. He знаю, не взвалю ли я на себя, выступая в защиту предмета, опороченного всеми писателями, такую сложную и неподъемную задачу, что мне придется либо с позором отказаться от нее, либо пострадать за свое упорство. Во всяком случае, я не считаю и никогда не буду считать прегрешением защиту любого мнения с помощью разумных доводов, не прибегая к власти или силе. Итак, я скажу, что изъян, в котором писатели обвиняют массы, можно приписать всем людям по отдельности, а в особенности государю, ибо всякий человек, не следующий законам, натворит столько же ошибок, сколько неуправляемая толпа. В этом можно легко убедиться, потому что существовало и существует много государей, а мудрых и добронравных среди них можно по пальцам пересчитать; я говорю о тех властителях, которые смогли сорвать с себя сдерживающую их узду; к ним нельзя причислять царей, живших в Египте, когда эта страна в своей древнейшей древности была управляема по законам, а также спартанских царей и нынешних королей Франции: эта страна подчиняется законам больше всех известных в наше время монархий. Названные короли, восходящие на престол согласно определенным установлениям, не могут служить примером там, где следует рассматривать природу отдельного человека и судить о том, подобна ли она природе толпы, потому что в их случае для сравнения нужно взять народную массу, подчиняющуюся законам так же, как и они. Тогда она не уступит им своим добронравием, и мы не увидим в ней ни спесивого властолюбия, ни рабской покорности; таков был римский народ, который, пока республики не коснулось разложение, никогда не был ни смиренным рабом, ни чванливым господином, а, напротив, с достоинством нес свое звание, подчиняясь собственным постановлениям и должностным лицам. А когда надо было восстать против кого-либо из сильных мира, за ним задержки не было, как вышло с Манлием, с Десятью и другими, кто пытался навязать свой гнет; когда же для спасения государства следовало подчиниться диктатору и консулу, народ подчинялся. И если римляне сожалели о смерти Капитолина, то в этом нет ничего удивительного – они сожалели о его достоинствах, которые были таковы, что память о них нашла бы сочувствие у кого угодно, в том числе и у какого-нибудь государя, ибо писатели в один голос говорят, что доблесть вызывает похвалу и восхищение даже у врагов. Но если бы Манлий среди всех этих причитаний воскрес, римский народ вынес бы о нем такое же суждение, как и раньше, когда он вывел его из тюрьмы, а вскоре после этого приговорил к смерти. Впрочем, и среди государей, считавшихся мудрыми, были такие, кто сожалел о лицах, казненных по их собственному приказу, например, Александр о Клите и других своих любимцах, а Ирод о Мариамне. Но слова нашего историка о природе толпы относятся не к тому народу, который подчиняется законам в Риме, а к разнузданной толпе, как в Сиракузах; ее ошибки подобны ошибкам людей распущенных и взбешенных, вроде уже названных Александра Великого и Ирода. Поэтому природа толпы здесь не более виновна, чем природа государя, ведь заблуждаются все, когда могут себе это позволить. Этому есть множество примеров, помимо приведенных мной, как из жизни римских императоров, так и прочих государей-тиранов; у них мы наблюдаем такие переменчивость и непостоянство, каких никогда не бывало в массах. Итак, я делаю свой вывод вопреки всеобщему мнению, утверждающему, что народы, когда они государствуют, изменчивы, неблагодарны и непостоянны. По-моему, они не более грешат, чем отдельные государи. Если кто-то адресует подобный упрек и государям, и народам, возможно, он будет и прав; но, исключив отсюда государей, он впадет в заблуждение, ибо народ, стоящий у власти и правильно организованный, будет столь же тверд, благоразумен и признателен, как и всякий правитель, а то и в большей степени, чем государь, считающийся мудрым. В то же время с государем, не признающим законов, не сравнится в неблагодарности, изменчивости и безрассудстве никакой народ. А различие в их образе действия проистекает не из разности природы – ибо во всех она одинакова, и если у кого есть здесь преимущество, так это у народа, – но из большего или меньшего уважения к законам, охватывающим жизнь и народа, и государя. Кто обратится к римскому народу, тот увидит, что на протяжении четырехсот лет он был врагом царского звания и поборником всеобщего блага и славы своей родины; найдется немало примеров, свидетельствующих в пользу того и другого. И если кто-нибудь сошлется на неблагодарность, проявленную им по отношению к Сципиону, я отвечу рассуждениями об этом предмете, уже изложенными выше, там, где доказывается, что народы не так неблагодарны, как государи. Что же касается благоразумия и надежности, то я скажу, что народ разумнее и надежнее государя, а также обладает более верным суждением. Не зря голос народа уподобляют гласу Божию, ведь всеобщее мнение бывает удивительно прозорливым. Кажется, будто некая тайная способность помогает ему предвидеть хорошее и дурное. Когда нужно судить по существу и выслушивать двух спорщиков, из которых каждый клонит в свою сторону, то, если они одинаково красноречивы, народ очень редко ошибается в своем выборе и не усваивает открывающейся перед ним правды. Если же он, как говорилось выше, бывает ослеплен воинственными призывами или внешней выгодой, то гораздо чаще бывает и государь увлекаем на ложный путь своими страстями, которых у него куда больше, чем у народов. Также при выборе должностных лиц решение народа основательнее, его не убедишь наделить почетным званием человека бесчестного и дурного нрава, чего легко добиться от государя с помощью тысячи способов. Если что-либо внушает народу отвращение, то с этим чувством он не расстается веками, чего нельзя сказать о государе. Оба эти положения я хочу подтвердить ссылкой на римский народ; на протяжении столетий, за время стольких выборов консулов и трибунов, не было и четырех случаев, из-за которых народу пришлось бы раскаиваться. Как я уже говорил, одно упоминание о царях внушало ему такую ненависть, что никакие заслуги гражданина, проявлявшего подобные склонности, не могли избавить его от должного наказания. Кроме того, города, где владычествуют народы, в кратчайшие сроки добиваются незаурядных приращений, которые значительно превышают завоевания, когда-либо сделанные одним государем; таковы были приобретения Рима после изгнания царей и Афин, когда они освободились от Писистрата. А причину этого следует искать только в том, что правление народов лучше, чем правление государя. И не стоит опровергать мое мнение словами историка в вышеприведенном и других местах, ибо, если рассмотреть все смуты, устраиваемые народами, и все смуты, устраиваемые государями, а равно и славные поступки тех и других, то мы увидим, что народ значительно превосходит государей достоинством и славой. И если государи стоят выше народов в издании законов, устройстве гражданской жизни, введении новых порядков и установлений, то народы настолько лучше справляются с поддержанием установленных порядков, что они должны по праву разделить славу с законодателями.

В общем, чтоб покончить с этим предметом, скажу, что и монархические государства, и республиканские существовали достаточно долго, причем и те и другие должны были соизмерять свои действия с законами, ибо государь, который руководствуется своими желаниями, безумен, да и народ, который следует своим прихотям, нельзя назвать мудрым. Но если говорить о государе, подчиняющемся законам, и о народе, связанном ими же, то в последнем отыщется больше доблести, чем в государе; если же рассмотреть поступки, диктуемые произволом, то народ натворит меньше ошибок, чем государь, к тому же они не будут столь тяжкими и легче поддадутся исправлению. К бунтующему и распоясавшемуся народу достойный человек может обратиться с речью и легко склонить его на правильный путь; с дурным государем говорить невозможно, против него есть только одно средство – железо. Отсюда можно судить о серьезности болезней того и другого: если для излечения народа достаточно слов, а для излечения государя необходим нож, то всякий согласится, что более сильного лечения требуют более запущенные пороки. Когда народ вышел из повиновения, то это его безумство не столь страшно, и сегодняшнее зло не так пугает, как возможные последствия, потому что такие смуты рождают тиранов. В случае с дурным государем все наоборот: страшит именно сегодняшнее зло, а будущее сулит надежду; ведь люди думают, что после его нечестивой жизни может возродиться свобода. Вот вам разница между тем и другим, то есть между вещами, которые есть, и теми, которые могут случиться. Жестокость толпы направлена против тех, кто, по ее мнению, покушается на общее благо; жестокость государя – против тех, кто покушается, по его мнению, на его добро. Но предубеждение против народа рождается потому, что о нем всякий может злословить свободно и без опаски, даже при народном правлении; о государе же всегда толкуют с оглядкой и с различными оговорками. И мне кажется весьма уместным, раз уж предмет увлек меня на эту стезю, обсудить в следующей главе вопрос, на какой союз можно больше полагаться – заключенный с государем или подписанный с республикой.

Всякий день случается, что государи, так же как и республики, заключают между собой договоры о дружбе и вступают в союз; равным образом и республика может вступить в соглашение с государем, поэтому мне кажется уместным рассмотреть, чье обязательство тверже и более весомо, республики или государя. Исследуя все случаи, я прихожу к выводу, что иногда они поступают одинаково, а иногда по-разному. Думаю, что договоры, заключенные под действием силы, не станут соблюдать ни государь, ни республика; когда власть окажется под угрозой, и тот и другая, чтобы не утратить ее, нарушат слово и не побоятся прослыть неблагодарными. Деметрий, прозванный завоевателем городов, осыпал афинян бесчисленными благодеяниями, но когда, разбитый врагами, он искал пристанища в Афинах, этот дружественный и многим ему обязанный город не принял его, и это огорчило полководца гораздо сильнее, чем потеря войска и подданных. Помпей, потерпев поражение в Фессалии от Цезаря, бежал в Египет к Птолемею, которому он в свое время возвратил трон, и здесь он был убит по приказу последнего. Как видим, причина в обоих случаях одна и та же, но республика поступила более человечно и не так бесчестно, как государь. Итак, где действует страх, там будут держать слово не более твердо. А если государь или республика ради данного тебе обещания готовы пойти навстречу своей гибели, то причину этому следует искать в том же самом. Что касается государя, может статься, что он будет в дружбе с могущественным властителем, который если и окажется не в состоянии защитить его, то со временем, как следует рассчитывать, вернет себе свою власть; другая причина в том, что, следуя за своим союзником, государь не питает надежды на договор с его противником. К этому роду относились князья Неаполитанского королевства, которые защищали французскую сторону. Что же до республик, то таким был Сагунт в Испании, который дождался своей погибели, сохраняя верность римлянам, а также Флоренция, в 1512 году принявшая сторону французов. Но, взвесив все, я думаю, что в тех случаях, когда нависает непосредственная опасность, больше устойчивости проявят республики, чем государи. Ведь если даже республики проникнутся теми же намерениями, что и государь, то обычная медлительность заставит их гораздо дольше тянуть с решением, почему им и будет труднее, чем государю, нарушить обязательство. Союзы расстраиваются из-за выгоды. При этом республики гораздо вернее соблюдают свои обязательства, чем государи. Можно было бы привести примеры, когда малейшая выгода заставила государя изменить своему слову и даже великая корысть не сломила верности республики; подобное предложение сделал афинянам Фемистокл. В своей речи он сказал им, что хотел бы дать совет, сулящий отечеству превеликую выгоду, но не может этого сделать, ибо, будучи высказанным, совет потеряет свой смысл. Тогда афинский народ выбрал Аристида, чтобы тот выслушал предложение и высказался о том, как, по его мнению, следует поступить. Фемистокл объяснил ему, что соединенные силы всей Греции стоят в таком месте, где их легко разгромить или взять в плен, если пренебречь своими обещаниями, и тогда афиняне станут полновластными хозяевами страны. Аристид сказал народу, что совет Фемистокла обещает величайшую выгоду, но вместе с тем и величайшее бесчестье; тогда народ начисто отверг его. Не так поступил бы Филипп Македонский и другие государи, которые искали и находили гораздо больше прибытков с помощью вероломства, чем каким-либо иным способом. Что до нарушения договоров по причине их несоблюдения, то об этом я не говорю, ибо это вещь обыкновенная; здесь речь идет о выходящих из ряда вон обстоятельствах, и при этом, как следует из вышесказанного, заблуждения народа не столь значительны и ему можно больше доверять, чем государю.

По мере развертывания римской истории можно заметить, что когда консулов стали выбирать из плебеев, республика доверила эту должность всем своим гражданам, невзирая на их возраст и происхождение; впрочем, римляне никогда не обращали внимания на лета, отдавая предпочтение доблести, будь то в молодом человеке или в старике. В доказательство можно сослаться на Валерия Корвина, выбранного консулом в двадцать три года; этот Валерий, обращаясь к своим солдатам, сказал, что консульство является «praemium virtutis, non sanguinis»[31]31
  «наградой не знатности, а доблести» (лат.).


[Закрыть]. Можно много спорить о том, было ли это обыкновение хорошо продумано или нет. Что касается происхождения, то не думать о нем заставила необходимость; и всякий город, который хотел бы добиться равнозначных с Римом успехов, будет вынужден к этому, как и Рим, о чем уже говорилось выше, ибо нельзя заставить людей переносить невзгоды, не вознаграждая их, и отнимать надежду на награду очень опасно. Поэтому и следовало дать надежду плебсу на получение консульских должностей, каковой надежды для него некоторое время было достаточно; но потом этого стало мало, и потребовалось воплотить ее в жизнь. Однако, если в каком-то городе от плебеев не требуется проявления доблести, там можно обходиться с ними по-другому, что мы обсуждали выше; но кто хочет уподобиться Риму, тот не должен здесь делать никаких различий. А раз так, скидки на возраст также невозможны, даже напротив, ведь при избрании молодого человека на должность, требующую старческой умудренности, надо стараться, чтобы какой-нибудь выдающийся поступок уже делал его достойным этого звания, потому что в выборах участвует народная масса. И если какой-то молодой человек благодаря своей доблести отличился в важных делах, то было бы очень прискорбно, если бы город не мог воспользоваться ею снова и должен был ожидать, пока с годами он утратит живость и бодрость духа, которые могли бы послужить отечеству, как послужили Риму Валерий Корвин, Сципион и Помпей, а также многие другие, которые стали триумфаторами еще в юности.