Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

XVIII. Шура и Машка

Шура закончил свою войну лишь в начале сорок седьмого, но не очень жалел об этой задержке, а скорее радовался: лишние полтора года дали ему полноценное офицерское звание – лейтенант, орден Красной Звезды и право поступать в университет, несмотря на сгинувшего неизвестно где, а точнее известно где, отца.

В сороковом Шуре было четырнадцать, и на всю жизнь он запомнил, как в последний раз видел отца. Был ясный выходной день, светило солнце, Шура возвращался со стадиона «Водник» с Костей Барабановым, новым чемпионом города по теннису, и несколько удивился, почти столкнувшись у крыльца своего дома с отцом в сопровождении двух незнакомцев, одетых в стандартные страшные длиннополые серые летние пальто.

Отец, выдающийся конструктор-кораблестроитель, автор десятков книг, заметно волновался, поправляя очки на переносице безымянным пальцем левой руки.

– Шура, – обратился он к сыну, – маме и бабушке скажешь, что я скоро вернусь. А если что – помни: у тебя есть не только мама и папа, а и бабушка с дедушкой. Культурным можно считать лишь того человека, который помнит, что было до него, и думает о том, что будет без него.

Все как-то замешкались и остановились. Василий Карлович, отец Шуры, поднял голову и увидел за оградой соседского палисадника женщину, склонившуюся над клумбой.

– Вера Николаевна, какие у тебя обалденные цветы! Вера, скажешь моим?

– Скажу, Вася, скажу. А эти товарищи наши или из Москвы?

– Из Москвы, Вера.

– Это плохо. Очень плохо.

Последние слова расслышал только Шура.

Состав был литерный, секретный и остановился не на Московском вокзале, а на Сортировочной станции, за несколько километров от города. Долго выставляли оцепление, а потом пропустили сквозь него Шуру с таким напутствием, что хотелось все забыть и бежать домой без оглядки.

После трех лет отсутствия понять, почувствовать, что через час-два, ну, через три он протопает по булыжным мостовым, которые помнят его шаги, ощутит запах полыни из родных оврагов, будет стоять на знаменитом волжском Откосе, вид с которого не с чем сравнить, и дышать воздухом Волги!

Когда он промаршировал мимо Московского вокзала, часы показывали три. Через пятнадцать минут напротив горсовета, бывшего Главного ярмарочного дома, вскочил на заднюю подножку трамвая. Дребезжа на стыках рельсов, тот уверенно потащился через Оку в город. Шура висел, держась за деревянный поручень на нижней ступеньке задней площадки, и радостно смотрел, как оттуда, где Волга уже соединилась с Окой и, широкая, перетекала через горизонт, выползало алое светило.

От Черного пруда он шел уже не торопясь: здесь ему были знакомы каждый двор, каждая воротина, подпертая сломанной оглоблей, каждая водоколонка. Шура даже остановился около одной, на углу Грузинской, попил и ополоснул лицо и шею. Во двор он вошел с Белинской, с трудом открыл тяжелую калитку, висящую на одной петле, и зашагал мимо соколовского дома, вдоль молоденьких, но уже рослых кленов, которые он сажал с мальчишками десять лет назад. Шура уже видел окна своего дома, и крыльцо, и веранду. На веранде стояла мама, она улыбалась и плакала.

– Мама! Ты почему не спишь? Ночь на дворе!

– Я недавно проснулась. Я чувствовала, что ты приедешь!

Знаете, как пахнет бедность? Нет, не грязным телом и не дешевым табаком, не луком и не селедкой. Бедность пахнет свежевыстиранной, непросохшей и непроглаженной одеждой: чистая белая рубашка, с серым оттенком, чуть-чуть влажная, чистые штаны-шаровары, с утяжеленными мокрыми швами. Кроме всего прочего, бедность – понятие субъективное. Это ощущение возникает внутри человека, он пытается бороться с ним. Тогда и появляются вымытые полы, вытертая и выскобленная до белизны, прожженная утюгом столешница, залепленное замазкой, треснутое стекло, карта мира в виде двух полушарий на бревенчатой стене и ничего лишнего.

Шура был очень чувствителен к запахам. Он мог различать даже те, которые многим недоступны: запах смерти, или страха, или вообще удивительный запах болезни, состоящий одновременно из неуверенности, кислоты и усталости. Шура безошибочно определял, кто симулирует, а кому срочно надо к врачу.

Запах бедности, который назойливо доходил до Шуры от его новых соседей, был внове для этого дома и этого двора, сформированного пятью большими деревянными двухэтажными домами, построенными в конце двадцатых годов крупными инженерами и профессорами-водниками на кооперативной основе. Здесь, во дворе, имелись не только детские качели и барабан с песочницей, но и волейбольная площадка и даже травяная лужайка для игры в крокет. Здесь в квартирах убирались домработницы, а детей лечили частные врачи Пальмов и Симолин.

Новые соседи появились недавно, по словам мамы, с год назад, в порядке уплотнения. Во время войны уплотняли многих, особенно не церемонились с семьями, в которых были репрессированные. Беженцы с Украины, Белоруссии, эвакуированные из блокадного Ленинграда – ими был заполнен город, и возвращаться к себе они не торопились.

Семья новоявленных Шуриных соседей состояла из Дуняши, маленькой молчаливой трудолюбивой женщины, которая работала с утра до вечера в Оперном театре, пытаясь кое-как содержать семью. В Оперном она была уборщицей, прачкой и белошвейкой и еще подрабатывала на Сенном рынке, откуда регулярно приносила то кусок рубца, то сумку картошки, то воблы, то семечек. Муж ее, Александр Иванович, был инвалид без обеих ног, но с двумя орденами Славы; с утра он, чисто выбритый, на подшипниковой тележке «вставал» у проходной Оперного театра и тихонько мурлыкал арии из всех ведомых и неведомых опер – где только он их выучил? К вечеру его, пьяненького, привозили мальчишки во двор и оставляли, пристегнутого ремнями к тележке, спать около крыльца. Был у Дуняши с Александром Ивановичем десятилетний сын Колька. Колька-инвалида – звали его все во дворе, чтобы не путать с другим Колькой, Колькой-лысеньким.

Колька-лысенький и Колька-инвалида считали себя закадычниками. Это означало, что они не просто друзья – у них было и общее имущество: три склада и штаб.

Первый склад у закадычников находился под крыльцом у Кольки-инвалида. Там они хранили свой самый несерьезный игровой инвентарь: биты и чушки для городков, лапты для игры в чижа, ходули большие и малые, водилку с колесами. Об этом надо поподробнее. Любое колесо: велосипедное, крышка выварки, обруч от бочки, а самое лучшее – большое чугунное кольцо с печки-голландки – можно катать крючком-водилкой, сделанным из проволоки-катанки. Сначала от ржавой бухты толстой катанки отрубается кусок с метр длиной. Потом он отжигается на костре, чтобы стал мягким. Из него сгибается крючок на одном конце и ручка на другом – так получается водилка.

Под крыльцом хранились и луки со стрелами, и мечи, обитые жестью, и щиты из фанеры, и копья, и дротики, и просто половинки кирпичей.

Но главный склад мальчишек был в сарае-дровянике Кольки-лысенького. Мать доверяла ему ключи от сарая, потому что он ходил за дровами и в погреб. В сарае у пацанов хранились уже настоящие ценности. Во-первых: полтора велосипеда – один полноценный, на нем можно было кататься, правда, он был дамский, с низкой рамой, восстановленный, с остатками красивой розовой сетки, закрывающей задние колеса. Это было даже хорошо: Колька-лысенький был небольшого роста, и на взрослом велосипеде ему приходилось бы ездить под рамой. Вот для второго велосипеда пацаны никак не могли подобрать руль. И рама, и вилка, и оба колеса отличные: камеры заклеены, восьмерки выправлены специальным ключом для спиц, а руль подходящий нигде не могли найти. Чуть ли не через день они обходили все местные свалки: и за Сенной в Татарских оврагах, и в Лапшихе, и в Пушкинском садике, куда свозили разный мусор и отходы производства с заводов. Там, кстати, можно было найти авиационную резину для рогаток, а иногда даже такую ценность, как подшипники для самоката.

С самокатами у закадычников тоже была проблема: у Кольки-лысенького хороший полноценный самокат на трех подшипниках, а у Кольки-инвалида имелся только один маленький подшипник, который никуда не присобачишь. Зато у него были настоящие финские санки, не финки-железки, согнутые из полудюймовой трубы, а фирменные, с деревянной наборной сидушкой и тормозом-скребком. Правда, у санок было отломано одно лезвие, но дядя Леля из углового дома обещал к зиме приварить новый полоз у себя на заводе.

Вообще с зимним оборудованием все было в порядке: двое лыж со скобками и полужесткими креплениями; новенькие, в коробках крепления «ротофелы» и «кандахары», но под них нужны были специальные дорогие ботинки, или норвежские, или американские; были три пары коньков-снегурок, два десятка железок-черепиц, и ржавых узких, и оцинкованных широких. Если у такой железяки загнуть один из концов двойным замком и закрепить потом на валенок, то можно, отталкиваясь другой ногой, катиться по утрамбованному снегу или наледи не хуже, чем на коньках.

Но гордостью закадычников были две «рулетки»: это небольшие деревянные платформы, сколоченные из двух досок и поставленные на два конька сзади, а впереди, в прорезанную дыру, вставлен руль с направляющим коньком, да еще между коньком и платформой заряжены две или три пружины от матраса для амортизации. Если разбежаться и запрыгнуть на эту платформу-рулетку, поджав ноги, то можно пролететь со свистом и тридцать, и пятьдесят метров под горку.

Третий склад находился у ребят на чердаке дома, где сушили белье. Чердак запирался на ключ, и попасть туда незаметно было нелегко. На чердаке хранился общий инструмент: пассатижи, кусачки, ручная дрель, коловорот и прочий инструмент, а также куски кожи и резины для рогаток, медная проволока из трансформаторов и другие ценности, которые держать в сарае было рискованно.

А самым секретным объектом у друзей являлся штаб. Ребята с год назад заприметили заброшенный сарай, которым никто не пользовался и который был забит всякой рухлядью, вроде изодранных кресел, диванов и сундуков с журналами «Нива». Они его тщательно обследовали: расшатали, оторвали и раздвинули доски в стене, проникнув в соседний сарай, принадлежавший Марии Александровне, хозяйке-соседке Кольки-инвалида. В этом сарае порядок: вдоль одной стены стояла двухрядная поленница дров, напиленных и наколотых на два года вперед, а вдоль другой – стеллажи из нестроганых досок, заставленных книгами, которые таскал и расставлял сам Колька-инвалида: ведь вселили-то их с матерью в бывший кабинет-библиотеку пропавшего хозяйкиного мужа.

Но путь пацанов лежал дальше: отодвинув полупустой буфет с банками из-под варенья и отодрав очередные две доски, они пробрались в барабановский сарай с дырявой крышей, через которую и вылезли наружу.

Двери в заброшенный сарай мальчишки заколотили крест-накрест четырьмя досками: так у дружбанов образовался самый что ни на есть засекреченный штаб. Тут у них хранились карты, планы, документы, два финских ножа (перочинные они носили с собой и рогатки тоже), один «эсэсовский» нож со сломанной ручкой, но с немецкой надписью на клинке «Адольф Гитлер» и пулемет «Максим» без одного колеса, но с тремя коробками пулеметных патронов.

Недолго гулял и куролесил Шура; помывшись, побрившись и убрав поглубже в сундук свою армейскую форму вместе с наградами, он оделся во все цивильное: полотняные брюки, белую рубашку с распахнутым воротом и бежевые комбинированные штиблеты. Долго Шура с мамой и бабушкой пил чай, узнавая городские и дворовые новости: кто погиб, кто без вести пропал, кто инвалидом пришел с войны. А одноклассников-то не осталось в живых никого. До полудня Шура ходил по двору: по гостям, по друзьям, по соседям – где чаю выпьет, где рюмку, а где просто пять минут посидит, погрустит. Многих дома не оказалось – день был будний.

После обеда он сходил в военкомат и встал на учет, затем принялся не торопясь разбираться на веранде, где были свалены в огромные штабеля, под потолок, связки книг – остатки отцовской библиотеки. Мама последние два года писала, что регулярно продает книги какому-то Смирнову – тот раз в два-три месяца приходит, не глядя набивает мешок и платит тысячу рублей. Не ахти какие деньги, но все равно подспорье. Да и непонятно: кому они теперь понадобятся, эти книги, их вон целый сарай, да веранда забита, да и в квартире книжные шкафы, расставаться с содержимым которых никак нельзя.

Сейчас Шура радовался, что книг осталось много, что мама не все продала: через книги он ощутил связь с папой, которого уже начал забывать. Отдельные книжки он доставал, развязывая стопки, гладил корешки, разглядывал картинки, и напряжение войны только теперь начинало отпускать, уходя в небытие, оставляя Шуру свободным и опустошенным.

Весь день, и когда ходил по двору, и по дороге в военкомат, и эти несколько часов на веранде, Шура ощущал не просто пристальное, а какое-то заинтересованное внимание соседского мальчишки Кольки. В конце концов Шура окликнул его:

– Ну-ка, сосед, иди сюда! Хватит под верандой прятаться. Пора знакомиться.

Пацан довольно шустро выкарабкался из-под веранды и, пробравшись в дыру под крыльцом, резво прошлепал по ступенькам:

– Чего звали?

– Меня все зовут Шура. Ну, ты можешь звать Александр Васильевич. А тебя?

– Колька-инвалида.

– Почему «инвалида»?

– А потому что во дворе есть еще Колька – Колька-лысенький. Он живет в угловом доме, и мы с ним закадычники.

– Откуда ты с родителями к нам прибыл?

– Из Питера. Ленинградские блокадники мы!

– Ну, Николай, давай сбегай за отцом. Скажи ему, чтобы не напивался – я жду его для знакомства.

Шура с Александром Ивановичем беседовали, сидя на веранде, до позднего вечера, сначала выпив весь Шурин спирт, что был во фляжке, – граммов триста, а потом просто пили кипяток и курили. Судьба Александра Ивановича была удивительной, как, впрочем, и большинство человеческих судеб в эти страшные годы.

Перед войной он был доцентом Ленинградского университета и готовил докторскую диссертацию. На фронт попал в звании майора и в должности редактора армейской газеты. Глупый конфликт с командиром по политическим мотивам – штрафбат – легкое ранение – рядовым в пехоту – два ордена Славы – осколочные ранения в ноги – ампутация – год в госпитале – своих нашел здесь, в Нижнем, в Бурнаковских бараках, – после пожара, год назад, дали эту комнату.

Уже через день Шура оформил все документы в университете, где был сразу зачислен на первый курс биофака и принят на работу инженером-лаборантом. Должность совершенно непонятная: то есть ответственность как у инженера (все-таки офицер, командиром был и ответственность на себя может взять), а вот зарплата как у лаборанта – самая мизерная. Правда, Шуру сразу включили в августовскую орнитологическую экспедицию. Там Шура должен стрелять разных птичек, а ученые-биологи будут их обмерять, потрошить, а главное, зарисовывать акварельными красками и гуашью, стараясь передать истинные «живые» расцветки оперения и глаз пичужек, пока они не остыли. Однако эта экспедиция была впереди, а пока на него свалилось море работы.

Последние полтора года, в армии, Шура выполнял полусекретный приказ командования и охранял в маленьком городке в Альпах, название которого ему приказано было навсегда забыть, лучшую в мире типографию. По крайней мере оборудование и отработанные технологии были уникальными.

От нечего делать командование печатало изредка в этой типографии разные замечательные книги: то «Василия Теркина» с рисунками Верейского, то «Сказки» Гауфа, то двухтомник «Консуэло» в совершенно фантастическом и необычном оформлении на дорогих эстетских сортах бумаги: или «верже», или «лен», а то и с водяными знаками. Название издательства, время и место в выходных данных книги при этом отсутствовали, их заменяла одна скромная, но многозначительная фраза: «набрано и отпечатано под наблюдением майора Кузенкова А. В.» – это был творческий псевдоним Шуры там, в Европе.

Командование доверяло Шуре, точнее, его вкусу. Советовались с ним по любому пустяку. Шура давно мог бы стать и капитаном или даже майором, но чем выше звание, тем труднее было бы уйти на гражданку после войны, и он буквально умолял своего генерала не прибавлять ему звезд. Тот понимал лейтенанта, брал его в поездки с собой по окрестным замкам, где они занимались разбором коллекций картин, бронзы, фарфора, мебели. Все, что отбиралось, грузилось в контейнеры и отправлялось на Родину. От Шуры требовалось только одно – кивать головой: брать – не брать, нравится – не нравится. Кроме того, Шуре разрешалось за счет Министерства обороны в неограниченном количестве отправлять в Горький на склады городского архива книги по истории, археологии, биологии и другим естественным наукам. Вывозились разного рода гербарии, собрания минералов, бабочек, птичьих яиц, окаменелостей, античных гемм, монет и других земных чудес, подлежащих коллекционированию. Шура не стеснялся, и раз в месяц в далеком родном ему городе получали объемный контейнер с устрашающей надписью: «Документы Министерства обороны! Вскрывать в присутствии представителя».

За полтора года этих контейнеров скопилось около двадцати – они занимали приличное полуподвальное помещение на Свердловке, куда и ходил теперь Шура ежедневно. Вскрывал он эти контейнеры сам, потому что почти в каждом из них имелись небольшие секреты: помимо описи, по которой составлялся акт передачи всех этих книг и коллекций в библиотеку и музей, имелись три-четыре книжки, или рукопись, или альбом с фотографиями, которые после рабочего дня Шура под мышкой любовно уносил домой. Руководство не возражало.

Полтора года вынужденный заниматься в Европе одним и тем же: перебирать и просматривать картотеки и каталоги библиотек, коллекций замков, музеев, университетов, Шура сумел по определенным значкам (плюс, знак восклицания, два креста или простая, как вспышка молнии: «rare!») выуживать из многочисленных шкафов и стеллажей какие-то необычные книжечки. Он от роду не был ни библиофилом, ни книжником, а тут от нечего делать вдруг обнаружил, что существует недоступный для него информационный мир книг с автографами. Он понимал интуитивно, что русские книги с автографами русских людей любым путем должны оказаться в России, он чувствовал, что эти книги являются одной из основ культуры его Родины. Так Шура начал отдельные издания, альбомы и рукописи, что помечались в немецких каталогах как «раритет», тоже упаковывать в контейнеры для отправки.

И вот теперь, спустя месяцы, за тысячи километров от Альп, Шуре благодаря случайному знакомству с безногим Александром Ивановичем открывались странные и замечательные истории, скрытые за каждой закорючкой, памяткой, автографом на книгах, прибывших в контейнерах из далекой поверженной Германии.

Сосед на подшипниковой таратайке теперь по вечерам ждал Шуру на крыльце с потухшей козьей ножкой в изуродованных пальцах и с загадочным выражением лица: смесь любопытства и превосходства, заискивания и покровительства.

Шура быстро взбегал на крыльцо, не глядя, совал сверток с книжечками или альбомом с фотографиями в руки инвалиду и пробегал в дом, чтобы переодеться и умыться. Через некоторое время в домашних брюках, в майке, с бутербродом он выходил на крыльцо, где его ожидал новый сосед с уже готовой лекцией.

– Вы посмотрите, Шура, какая замечательная связь. Вот на этой французской брошюрке, изданной в Женеве в 1865 году и являющейся какой-то библиографией каких-то журнальных статей по римскому праву, написано, что ее дарит князю Владимиру Черкасскому некий А. или Н. Лисаневич, товарищ по лицею.

Замечательных Лисаневичей в начале XIX века было двое: один – генерал Дмитрий Тихонович – герой, в течение двадцати лет державший в кулаке весь Кавказ и прозванный там «Дели-майором» – бешеным майором, пока его в 24-м году не зарезал какой-то горец. Ему на смену пришел Ермолов. А вот автор этих каракулей на обложке брошюры, по всей вероятности, сын другого генерала Лисаневича, Григория Ивановича; в отличие от первого он был белой костью – друг Кутузова, брал Париж, император пользовался его советами; позднее вместе с Аракчеевым он занимался проектами переустройства России. А проекты эти осуществил через пятьдесят лет, только уже в другой стране – в Болгарии, адресат этой брошюрки – князь Черкасский, друг Чаадаева, Самарина, Киреевских, один из образованнейших людей середины девятнадцатого века. Он принял непосредственное участие в освобождении и создании независимого государства Болгарии. Его должны помнить и Плевна, и Шипка, и Тырново, и Габрово. Он создал и утвердил для Болгарии всю систему государственного устройства, по которым она живет уже семьдесят лет. Когда он умер, его гроб был привезен в Москву, и упокоился его прах между могилами Гоголя и Хомякова в Даниловом монастыре.

Инвалид говорил быстро, сбивчиво, но очень логично и законченно, и поэтому все было для Шуры похоже на рассказ из чужой жизни: как будто Гомера читаешь: какие-то имена знакомы, какие-то – нет.

– Шура! Вы посмотрите, – сосед протянул ему, сидя на тележке, хохоча и тыча пальцем, оттиск какой-то журнальной статьи. – Вот уж не думал, что этот Трехзвездочкин тоже был корреспондентом Огарева. А вот здесь черным по белому да по-французски: «Дорогому Николаю Платоновичу».

– Александр Иванович, а кто такой Трехзвездочкин?

– Да это легко! Трехзвездочкин – это Макаров. В библиотеке вашего папаши, а точнее, уже в вашей библиотеке есть десятка полтора его книг. Это все макаровские словари: русско-французские, французско-русские, немецко-русские, словари латинских выражений и так далее. Знаете, о чем я говорю?

– Да-да! Конечно!

– Так вот, интереснее другое. Ну, для справки: Макаров был чухломским помещиком, но долгое время жил в нижегородском родовом имении Болтина, на дочери которого женился, и поэтому он почти что ваш земляк.

В тридцатые годы я преподавал в Ленинградском институте истории искусств, где сблизился с опоязовцами Тыняновым и Эйхенбаумом. Юрий Тынянов к тому времени уже выпустил свою книгу «Архаисты и новаторы» и очень гордился ею. Книга прекрасная – там есть чем гордиться. Лучше в советском литературоведении не было ничего, ну, может быть, две монографии Миши Бахтина, которые он выпустил под псевдонимами, взяв для них фамилии своих учеников Павла Медведева и Волошинова.

И вот однажды в коридоре института я стал свидетелем замечательного пари, которое было заключено между этими чудесными литературоведами – Тыняновым и Эйхенбаумом – после заявления Юрия Тынянова о том, что, дескать, ученые кормятся от литературы, а сами ничего приличного написать не могут. Я был приглашен в качестве рефери и разбил их рукопожатие. А через год на свет появились замечательный «Малолетний Витушишников» и чудо-роман Эйхенбаума «Маршрут в бессмертие», герой которого – Николай Петрович Макаров, типичный русский дворянин и помещик средней руки со всеми нашими достоинствами и недостатками.

А знаете, Шура, какой национальный недостаток русских? Зависть! У каждой нации есть персональный скрытый, но объективно выраженный на протяжении столетий недостаток. Еврей – меркантилен, татарин – вороват, кавказец – мстителен! Русский – завистлив: не надо мне новой коровы – пусть у соседа корова сдохнет.

Но это к слову, а возвращаясь к роману: Макарову хотелось славы! Сначала он решил стать полководцем, как Суворов. В шестнадцать лет он был лейтенантом, а в двадцать, при подавлении польского восстания, попал в плен после того, как его треснули саблей плашмя по башке. В звании майора ушел он в отставку и уехал к себе в деревню, поняв, что генералами становятся как-то по-другому.

Пять лет Макаров сидел у себя в деревне и выучился виртуозно играть на гитаре: лучше всех в мире! Поехал с концертами: Москва, Петербург, Рига, Варшава, Вена, Париж, Лондон, Нью-Йорк. Он покорил эти города, но до мировой славы не дотянул.

Забросил он тогда гитару, переехал в Петербург и начал писать романы под псевдонимом «Трехзвездочкин». И ругали их, и хвалили. И Писарев, и Кокорев. Неплохие романы, а славы не было. Настоящая слава – это такая, от которой прятаться приходится.

И славы все же Макаров добился, и не прижизненной, сиюминутной, а настоящей, посмертной, «вечной»: уже почти как столетие вся Россия пользуется его словарями, которые он великолепно составил и напечатал в последние годы своей жизни.

Да еще, к слову сказать, выпустил он весьма примечательную книжку «Энциклопедия ума».

Составляя свои словари, Николай Петрович параллельно делал картотеку выписок из книг, которые прорабатывал. Он был не только полиглотом, но и великим эрудитом. Десятки тысяч изречений тысяч авторов из сотен стран. Так родилась эта великая книга, ставшая прототипом сборников афоризмов, которые до сих пор в различных видах издаются во всех цивилизованных странах.

И еще – в «Энциклопедии ума» есть несколько афоризмов, помеченных тремя звездочками.