Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

– Ну что, Санек? Рассказывай, как вы тут живете? Кто – где? Кто чем дышит? Хотя я почти все знаю, но от тебя мне приятно еще раз все услышать.

– Я, Сара, мало чего интересного тебе расскажу. Я с родителями летом в деревне на даче был, в Татинце.

– Значит: все лето лягушек палкой глушил, что ли?

– Нет! То есть – да! А ты откуда знаешь?

– А мы все знаем. Нам все докладывают. Я слышал, что твой лучший дружок Вовка Охотов с Бекешей да с Рычом трется? Бекеша-то ведь уже не ребенок – он уже отсидел. Мой тебе совет: держись от них подальше – грязь это.

– Это я уже понял.

– Чего ты понял? Ты знаешь, чем они занимаются?

– Знаю! Трубки телефонные ломают, капсюли ТК-47 из наушников выковыривают и продают их во Дворце пионеров по рублю.

– Так вот телефонные автоматы – это государственное имущество, и по башке за такие дела дают по всей силе. Это тебе не двадцать копеек у пионеров в «Воднике» «шкилять». Да и те двушки, что ты из автоматов выковыриваешь, – фигня.

Саня удивленно уставился на Славку.

– Чего ты уставился? Не боись – не сдам! – Славка вытащил пачку «Трезора» и протянул Саньке.

– Не, Слав, я не курю.

– Ну а сам ты, Санек, все книжечки почитываешь, как маленький? Покупаешь ворованные журналы по десять копеек у Женьки Тамойкина?

Этот вопрос совсем завел Саньку в тупик. Его страсть к чтению «приключений» была известна, и Санька не делал из этого секрета, пересказывая друзьям литературные сюжеты на переменах, и на прогулках, и на посиделках во дворе. Вовка Охотов спортом занимался, Санька – книжки читал. Как в первом классе отец подарил ему подписку «Библиотечки приключений» вместе с первым томом – «Робинзона Крузо», так Санька и начал читать: «Гулливер», «Три мушкетера», «Кортик» и все подряд. Но сейчас Саню смутило – откуда Славка знает про Тамойкина и про двухкопеечные монеты.

С Тамойкиным Саньку познакомили зимой, когда ему приспичило достать телефонный капсюль ТК-47. Санька собирал детекторный приемник, чтобы подарить маме на 8 Марта. Тамойкин работал мастером по вызову на телефонном узле, и все он для Саньки достал, и Санька для мамы приемничек сделал и подарил ей. Более важным для Саньки в знакомстве с Тамойкиным было обретение родственной души. Женька Тамойкин оказался таким же, как и Санька, ярым любителем приключенческих книг. Правда, в отличие от Саньки у него имелся фантастический, почти неиссякаемый источник: Тамойкин дружил с бывшим капитаном дальнего плаванья, владельцем огромной библиотеки, которую тот привез то ли из Одессы, то ли из Ленинграда. Библиотека оказалась такой большой, что не все книги уместились в квартире, и хозяин вынужден был наименее ценную часть хранить в коробах в сарае. Эта часть представляла собой не поддающееся учету, какое-то безобразное количество разного рода журналов как дореволюционных, так и довоенных. «Вокруг света», «Мир приключений», «Семь дней», «Всемирный следопыт», «Огонек». Кроме них – шестнадцати– и тридцатидвухстраничные комиксы в ярких обложках: Нат Пинкертон, Ник Картер, гений русского сыска Путилин. Отдельный ряд занимали настоящие приключенческие романы Джеймса Кервуда, Клода Фарара, Берроуза, Гастона Леру, капитана Мариэтта и Эдгара Уоллеса. Всем этим книгам и даже авторам, казалось, не было счета, и печатались они в похожих оформлениях и в Москве, и в Риге, и в Берлине, и в Праге.

На каких правах Женька Тамойкин пользовался книжным богатством старого капитана, спрятанным в большой подвал под домом сталинской постройки на Грузинской, Санька не знал, но ключи от сарая Женька держал у себя, и ходил он туда по-хозяйски. Как ни трудно это сопрягается, но, несмотря на добродушие и примитивную отзывчивость, в Женькиной душе нормально, по-взрослому росло здоровое крестьянское чувство барышника, и он прочитанные журналы и романчики со спокойной совестью продавал Саньке, с которым и обсуждал их содержание, предаваясь совместным мечтаниям. Цена была плевая – десять копеек за единицу прочтения.

Но ведь и десять копеек надо где-то взять. Отец, конечно, дал бы. Но мама у Саньки была очень брезгливая, и все это непонятно откуда взявшееся старье в виде пыльных книжек и журналов она из дома бы выкинула. Поэтому читал он свои приключения на чердаке у слухового окна, у него там был как бы читальный зал с письменным столом в виде ящика, креслом в виде ящика и книжным шкафом в виде трех ящиков, поставленных друг на друга.

Саня мог бы стрелять по двадцать копеек на улице около продовольственного магазина, как это делали некоторые его одноклассники. Они были «из бедных» и приезжали в школу на восемнадцатом трамвае из Лапшихи и с Кадочки. Но если бы папа узнал, что Санька стреляет по двадцать копеек, он мог бы рассердиться.

Зато у Саньки был свой собственный способ добывать деньги – из телефонов-автоматов. Никто из его приятелей и знакомых не знал о таком, и Санька хранил его в строгой тайне. Хитрость заключался в том, что в окошечко для возврата монет под отжимной язычок засовывался небольшой поролоновый кубик, который и задерживал возвращающиеся неотработанные монеты. Через какое-то определенное время Саня подъезжал к автомату на велосипеде и острым загнутым крючком, сделанным из спицы, выковыривал кусочек поролона – не вернувшиеся хозяевам двушки кучкой вываливались в возвратное окошечко; иногда попадались и гривенники – ими тоже можно было звонить.

Больше всего Саньку успокаивало в его системе то, что он дает возможность человеку позвонить, не ломая аппарат.

Смутило Саньку – откуда Славка знает про его барыши.

Помощь Санькиному смущению образовалась в виде Прилепы. Колька Прилепов жил в Третьем проезде, сразу за Дунаевой, но ходил гулять в Санькин двор: здесь его уважали.

Правда – его уважали и в классе. Он появился в Санькиной школе пару лет назад, тоже оставленный на второй год, за плохое поведение. Но в это с трудом верилось – Прилепов плохим поведением в школе не выделялся. Скорее наоборот.

Он зашел в класс вразвалочку, в пиджаке с чужого плеча, самой модной и небрежной походкой – походкой Вина из «Великолепной семерки»: загребая с носка на пятку, четко фиксируя выпрямленную в колене ногу. И, хотя стоптанные в стороны ботинки разительно отличались от мокасин Вина и Криса, все обратили внимание на вошедшего Прилепу.

Он зашел в класс после прозвеневшего на урок звонка, но в тот момент, когда учитель еще не появился и, уверенно пройдя к третьей парте у окна, за которой сидел Шуня – Сашка Боженов, уселся рядом с ним. Он переставил чужую, мешавшую ему полевую офицерскую сумку, модную в ту пору у пацанов, на пол. У самого Прилепы был чемоданчик, с какими мужики ходят в баню на Ковалиху. Герка Кузьмин – Кузя, сидевший с Шуней на одной парте, в этот момент потрошил портфель кого-то из девчонок на предмет – чего-нибудь пожрать. Увидев незнакомца, занявшего его парту, Кузя просто взвизгнул от радости: хлебом не корми Кузю – дай подраться, а тут такой случай – новичок.

В момент перепрыгнув через парту, Кузя оказался перед уже сидящим Прилепой.

– Ты, чалдон, откуда приперся? Ты на кого резину тянешь? Тебе кто позволил мою сумку трогать? Ты знаешь – что с тобой будет? Ну-ка, пойдем, выйдем!

Весь класс затих, ожидая драматической развязки, хотя это всего лишь вошла учительница и молча, стоя у дверей, наблюдала. Прилепа даже не встал из-за парты. Он, открыв рот, снизу вверх пристально посмотрел на Кузю и отвернулся.

– Знаешь что? Его как зовут-то? – Это Прилепа обратился к Шуне, сидевшему рядом.

– Кузей, – ответил Шуня.

– Кузя, – Прилепа снова поднял голову к Герке, – если ты – подраться, то я не дерусь! Если очень будешь просить – могу застрелить тебя вечером. А сидеть, давай, я буду здесь, а ты пойдешь на заднюю парту. Я плохо правым ухом слышу, и мне надо поближе к доске и к учителю. Понял?

И по тому, как Кузя заткнулся, и по тому, какая наступила тишина, класс понял, что пришел не простой пацан. И, хотя лидером Прилепа не стал, многие, иногда даже учителя, интересовались его мнением.

Кузя взял свой портфель и тихо перебрался на заднюю парту.

На следующий день и Шуня перебрался на заднюю парту к Кузе. Так и остался Прилепа один на своей парте в центре класса. Иногда кто-то с ним садился. Но ненадолго!

Очень скоро выяснилось, что отец у Кольки умер в тюрьме, и брат Колькин сидит в тюрьме. Да не просто там за хулиганство или воровство, а он – настоящий бандит! Из банды Беккера! Того самого, который отстреливался от милиции, когда его брали в парке Швейцарии. Но это все – не точно. Еще говорили и пальцем показывали, что это Прилепа со старшим братом подожгли автозаводский стадион «Торпедо», и он сгорел дотла. Тогда мороз тридцатиградусный стоял, а стадион-то открытый, – матч с ЦСКА откладывали три раза, каждый раз на час. Мужики на трибунах всю водку выпили и уже снова замерзли, сгоняли за новой порцией, а им сообщают, что матч отменяется. После такого отношения не только стадион может сгореть. Команде «Торпедо» решением федерации предоставили возможность тренироваться на базе ЦСКА в Москве, и сразу же в том сезоне торпедовцы стали вторыми.

В общем, стало понятно особое отношение к Прилепе тех пацанов, которые общались со шпаной и жуликами и которым все на пальцах объяснили.

Вот Прилепа-то и нарисовался перед крыльцом, на котором сидели Санька со Славкой Сорокиным. На нем был какой-то немыслимый пиджак в клетку на три размера больше, чем надо, сваливающийся с плеч, руки засунуты в карманы штанов с большими заплатами на коленях, и на заднице такие же заплаты, а ботинки – желтые, тупорылые, с широкими рантами. Он пролез в дыру забора, окружавшего палисадник, и прошел прямо по клумбе с отцветшими пионами к своим одноклассникам.

– Сара, дружище, я тебя не видел больше года. Рассказывай – как ты? Расскажи – как ты пустой корпус от «Спидолы» стырил в музее?

– Прилепа, все это – чухня и вранье. И «Спидолу», и машинку, в смысле ствол, я успел скинуть, и ничего мне бы не было. Упаковал меня отец Вовки Саенко. Мы осенью с Бычком подломали у них сарай и унесли оттуда лыжи с ботинками да коньки, да еще велосипед. Все это толкнули на барахолке. Все бы ничего, да вернулись на другой уже день и прихватили бочонок помидоров соленых. Поставили мы его у меня в сарае на Ошаре и жрали их месяца два, пока по глупости не затащили туда Вовку Саенко, который проспорил нам четверку водки. Забылись, а Саенко-то и узнал свои помидоры. Он дома отцу рассказал, а тот – кэгэбешный людоед (он же у Вовки подполковник в отставке) – сдал меня в милицию.

– А помидоры-то хоть вкусные были? – съязвил Прилепа.

– Вкусные!

– В следующий раз меня зови, если четверка будет.

– Нет – я в следующий раз один буду пить.

Тут к трем нашим одноклассникам подошел Валерка Падалко, он жил в этом же доме на втором этаже, занимался спортом – прыгал с трамплина и с дворовой шпаной дел не имел. Он молча пожал всем руки и собрался пройти к себе домой, когда Прилепа как-то вкрадчиво и повелительно обратился к нему:

– Падаль, ну-ка притормози, присядь с нами.

– Чего тебе надо?

– Присядь – расскажи обществу о своих вчерашних вечерних похождениях. Ты же – герой теперь!

– Какой герой?

– Да мне уже все рассказали: и про тебя, и про Мотю Пупицына.

– А-а! Ты – про это? – Валерка присел на ступеньку крыльца. – Так это вообще чудно как-то получилось. Мы вчера после тренировки из душа выходим, и она – идет. Пупик ее по имени позвал как-то: Соня, что ли! «Иди, говорит, к нам!» А она: «А кто вы такие, чтобы я с вами ходила!» Ну, мы ее и затащили в соседний сарай. Она визжала сначала, так Пупик ее шилом в жопу ткнул – она и перестала, только охала да всхлипывала: «Мальчишки, отпустите, мальчишки, отпустите, у меня дочка маленькая дома, она ждет, плачет, ее кормить надо». А мы ее расстелили в углу на матрасе в сарае, и так хорошо получилось. Пупик ей все время шило показывал и говорил, что если она визжать будет, то он ей его в глаз воткнет. Она только шептала: «Мальчишки, побыстрей! Мальчишки, побыстрей!» Грудь у нее набухшая, большая. Я нажал, а молоко – так и брызнуло. Я стал сосать, так чуть не захлебнулся. Оно сладковатое такое. А Пупик пососал – сказал, что соленое. Потом мы покурили да еще по разу прошлись: она уже не скулила, а только молча плакала. Вот и все.

– Нет, Падаль, не все! – как-то весело откликнулся Прилепа. – Девчонка эта вчерашняя – Зоя Чушкина. Ее парень на отдыхе, ненадолго уехал, и она тебя знает. Она тоже в двадцать девятой школе училась, ты ее просто не помнишь, она вас немножко постарше, но тебя узнала. Как тебя ее пацаны сегодня на тренировке не поймали – не знаю. Но все равно поймают.

– А Пупик сказал, что она – давалка подзаборная.

– Для Пупика она останется кем угодно, но тебе совет: сегодня же рви когти отсюда. Пупик уже утром слинял.

– В смысле?

– В смысле – из города. И чем дальше ты уедешь, тем тебе будет лучше. Чеши туда, где у тебя знакомых нет: в какую-нибудь Ригу или Калининград. Ты посиди тут с нами, мы с Сарой тебя научим, а то завтра поздно будет.

Санька во время рассказа встал с крыльца и подошел к забору палисадника. Он стоял, держась за штакетины, спиной к пацанам, и его начало колотить. Что-то внутри, за грудиной, росло большое, тяжелое, болезненное, голова кружилась. Так было в детстве, когда он ехал на автобусе в пионерлагерь в Шатки – его укачало и начало мутить, и, чтобы не потерять сознание и не вырвало, тетенька-воспитатель поставила его рядом с водителем и велела смотреть вперед. Она держала его за руки.

Когда Санька очнулся, за руки его держал Прилепа. В правой была половинка кирпича. Прилепа внятно и рассудительно говорил:

– Санька, ты что? Зачем тебе это надо? Успокойся! Это же – падаль.

Саньку колотило:

– Вы все – гады. А ты, Валерка – гадина! Ты – падаль! – Санька съежился, выпустил кирпич и заплакал.

Прилепа обнял его за плечи и повел на «красную дорожку».

– Сань, ты что – офигел? Наплюнь на него! С ним и так разберутся.

Навстречу шел Вовка Охотов.

– О! – радостно воскликнул Прилепа. – А вот и клиент. Вовик, у меня классный биток, лучший на нашей улице. Давай – в чеканку парочку составов сыграем.

– Нет, парни, я сегодня – на танцы в ДК офицеров.

Вовку Охотова после лета – как подменили. Он стал предельно модничать – ну просто шлягерный чувак. Сшил себе двое брюк – не дудочкой, а уже расклешенные: в коленях – семнадцать, в низу – двадцать три. Трико на брюки покупал на Средном рынке по четыре рубля метр – серое в полоску и брусничное. Шил – у дяди Яши на Провиантской. Дядя Яша раньше только кепки шил (помните? – белые, теплые, полосатые), а теперь стал и брюки строчить.

Так вот, Вовка стал волосы зачесывать назад, как кок или канадку, а чтобы лежали, смачивал их сахарной водой, рубашки сам себе гладил и каждый вечер надевал свежую. Дворовой своей компании, а особенно Саньки, он стал как бы сторониться и, проходя каждый вечер мимо, только небрежно всем кивал: «Привет, парни!» Шел он в соседний двор – двор «домов трестов». Там у него завелась новая компания: Бекеша – Вовка Бекетов да Рыч – Валерка Карпов, да Маринка, про которую все говорили, что она – «прости господи».

Чем они занимались, чем промышляли, никто не знал и не догадывался. Но каждый день у них было веселое гулянье или в Кулибинском, или в парке Дома офицеров, а потом вино и развлечения в сарае. Один Санька знал: откуда у Бекеши деньги. Бекеша был его прямым соперником, а точнее сказать, по-научному, конкурентом.

На всем окружающем «дома трестов» городском пространстве, да, наверное, во всем районе телефоны-автоматы были изуродованы: с расколотыми и оборванными трубками, они стояли глухие и немые.

Оставив Прилепу и Сару на дяди Лелином крыльце, Санька поперся в сарай, строя в воспаленном кошмарной историей мозгу способы извести или наказать Валерку-Падаль. Дверь в Санькин сарай закрывалась двумя накидными коваными стальными скобами. Замки навесные старинные, царские, поэтому за сохранность велосипеда он не очень боялся. Да и велосипед был так себе – сборный, даже крыльев и багажника не было. Зато к задней вилке с боков приварены две подножки из стальных уголков, так что дополнительный пассажир мог спокойно вскочить на них и катиться, держась за пружины сиденья или за плечи Саньки.

Если Бекеша с Вовиком выбирали для своих бандитских вылазок самые темные переулки и тупиковые дворы да глухую ночь, то тонкой Санькиной работе не мешало даже многолюдие Свердловки. Он мог опустошать свои капканчики в мгновение ока, только бы за спиной никто не стоял. Если же кто-то все же появлялся, Санька делал вид, что разговаривает о большой беде и начинал громко жаловаться, что какой-то нахал подслушивает. Результат был всегда один: желающий пообщаться с телефоном отходил на пару шагов, и Санька вытаскивал свой улов – несколько монеток из возвратного окошечка, пересыпая их в наджопник – задний карман своих сатиновых штанов на резинке. После чего он подтягивал их, поправлял потуже бельевую прищепку на правой штанине, чтобы не заело велосипедной цепью, и отправлялся к следующей точке.

Точек было много, и оставить хоть одну без обслуживания было нельзя: накопившиеся монетки могли продавить своим весом поролоновый затвор и, провалившись, заклинить крышку. Если у автомата была очередь, Санька пропускал такой, но возвращался к нему обязательно.

Раньше его маршрут точно повторял городское троллейбусное кольцо. Но три дня назад Санька переставил свои ловушки. Теперь он захватывал район Сенной площади, над которой скелетом какого-то доисторического ящера торчало уродство трамплина.

Когда Санька ехал с горки, в ушах шумел ветер, но, когда он остановился, ветер продолжил шуметь. И голова слегка кружилась. Перед глазами, не мешая, но и никуда не отступая, торчало наглое, трусливое, со слюнявыми губами лицо Валерки Падалко. И в ушах стоял не Валеркин, а незнакомый умоляющий женский голос, похожий на мамин: «Мальчишки, побыстрей! Мальчишки, побыстрей!» Вот где-то здесь, в районе трамплина, в этих помойных гнилых дворах, в одном из этих черных провалившихся сараев…

На краю заросшего бузиной и бурьяном оврага, рядом с телефонной будкой с выбитыми стеклами, стояла девчонка и плакала. Она была одних лет с Санькой, он это сразу определил: лет тринадцать-четырнадцать. Выгоревшие за лето льняные волосы, собранные в крысиный хвостик, на лбу – этакая плюшка из отдельного накрученного локона, налезающая на один глаз, легкий сарафанчик колокольчиком с узкими бретельками из какого-то немыслимо тонкого материала, простенькие босоножки без каблучков, с застежкой, чем-то похожие на балетные пуанты. Девочка стояла около автомата и плакала.

Саня притормозил у будки и, свесив одну ногу с педали, довольно развязанно спросил:

– Ты чего тут стоишь? Чего у тебя случилось?

– Ничего! Не твое дело!

– Если бы было не мое – я бы не спрашивал. Говори!

Красные глаза, красный нос, и подбородок ее дрожал.

– Говори, говори – чего у тебя случилось? – повторил Санька.

Девчонка шмыгнула носом.

– Не могу позвонить. «Скорая помощь» все время занята, а маме – не получается. Он у меня две двушки и гривенник съел, – девочка пнула будку. – Я с тетей сижу, больной. Мама на работу ушла и сказала, если будет плохо, надо вызвать «скорую» и позвонить на работу. Она у меня – уборщица на заводе Петровского.

– Ты знаешь чего… Тебя как зовут?

– Таня.

– А меня – Саня.

Ветер стал дуть резко, порывами, поднимая тучи пыли и всякого мусора, забивая нос и глаза: так бывает перед коротким летним дождем. Девочка стояла перед Санькой и смотрела на него большими глазами, совсем не красными, а серыми, и ресницы были у нее большие-большие, а ветер обдувал ее худенькую фигурку так плотно, что обозначались ребра и небольшие наметившиеся бугорки на груди с бусинками.

– Таня, этот автомат не работает – я его знаю. Садись на раму – мы до другого доедем, тут рядом. А потом я на Петровского слетаю, ты только объяснишь мне, как маму твою найти.

Девочка ловко сидела на велосипедной раме, старательно вытягивая ноги, чтобы не попасть в спицы. Санька давил на педали, изредка укалываясь об острые лопатки. В такие моменты волна жара вспыхивала и мягко затухала в нем. Девочка пахла весной и черемухой, и волосы ее, попадая в нос и в рот Саньке, были мягкими, как черемуха.

С автомата звонил Санька: и в «скорую», и маме на работу. «Скорая» примчалась моментально, почти одновременно с ребятами, которые на велосипеде вернулись к изломанной телефонной будке. А тут и мама подоспела. Тете сделали укол.

– Саня, а давай я тебя провожу?

– Давай! А хочешь – я тебя покатаю на раме?

– Да – нет! Я просто тебя немного провожу. Мы пойдем пешком, я буду держать велосипед за одну ручку, а ты за другую. – Девочка пристально смотрела на Саньку, улыбаясь все шире и шире, при этом верхняя губа ее чуть-чуть приподнималась, обнажая два передних крупных зуба.

И Санька понял, что Таня все поняла.

И девочка поняла, что Санька все понял.