Текст книги "Преподобный Венедикт Нурсийский. Свет Темных веков"

7. Обеты: целомуудрие, постоянство, бедность и послушание

Чтобы понять значение обетов в жизни монаха, попробуем сравнить их с законами физики или математики, которые описывают определенные явления. Они могут нам нравиться или нет, мы можем принимать их или отвергать, но подобно тому, как они являются необходимыми для существования нашего мира в том виде, в котором мы его лицезреем, монашеские обеты сформулированы для того, чтобы описать существующий духовный опыт и те правила, из которых он проистекает. По-другому мы можем сравнить их с инструкцией к некоему прибору, изменение которой возможно, но не принесет пользы в использовании этого самого прибора.

Вкратце обеты, которые служат неким вербальным выражением квинтэссенции монашеского образа жизни, можно описать следующим образом.

Устроение монашеской жизни основывается на учении Священного Писания и Святых Отцов Церкви, а также на врожденном стремлении человеческого духа путем самоотвержения достигать высшего нравственного совершенства.

Целью монашества является теснейшее единение с Богом, стяжание благодати Божией, достижение высшего духовного совершенства.

Цель монашества достигается путем добровольного неуклонного выполнения христианских заповедей и основных монашеских обетов, среди которых важнейшее место занимают: нестяжание, целомудрие и послушание.

Нестяжание (обет бедности) состоит в совершенном отречении от мира, то есть, в оставлении собственного имущества, занятий мирскими делами, оставлении мирских почестей и званий. Пища, одежда и другие необходимые предметы должны служить лишь сохранению жизни и здоровья, а не удовольствию и похоти, а потому должны употребляться с большим ограничением. Дающий обет нестяжания утверждается на следующих словах Христовых: «…Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною…» (Мф. 19:21).

Т. Шассерио. «Искушения святого Антония»

Целомудрие состоит в постоянной безбрачной жизни, т. е. в совершенном воздержании тела, постоянном xранении души от нецеломудренных мыслей и пожеланий. Дающий обет целомудрия утверждается на следующих словах Священного Писания: «Кто может вместить, да вместит» (Мф. 19:12). «Не женатый печется о Господе, как ему угодить Господу» (1 Кор. 7:32).

Послушание же состоит в постоянном добровольном смиренном подчинении себя воле другого с решительным отвержением собственной воли и собственного разумения. Истинный послушник выполняет послушание именно так, как ему указано, ничего не опуская и не прибавляя. Дающий обет послушания утверждается на словах Священного Писания: «…если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Мф. 16:24); «…кто хочет между вами быть бóльшим, да будет вам слугою» (Мф. 20:26); «…при недостатке попечения падает народ, а при многих советниках благоденствует» (Притч. 11:14).

Приняв на себя добровольно (а это очень важно, ибо «невольник не богомольник») эти обеты, человек начинает жить по этическим и поведенческим нормам иного порядка, и таким образом он, вследствие изменения направления мыслей, чувств и эмоций, воплощаемых в поведении на практике, изменяется сам.

Мы видим, что монах должен пожертвовать своей волей и повиноваться не только начальникам, но желаниям и просьбам своих братьев (товарищей). «Если случится, что брату будет приказано что-нибудь трудное или невозможное, он должен выслушать это повеление скромно. Если он видит, что дело совершенно превышает его силы, пусть прилично и спокойно изложит причину неисполнимости тому, кто стоит над ним, без гордыни, сопротивления или спора. Если после этого замечания настоятель останется при своем мнении и не отменит приказания, пусть брат знает, что так и должно быть, и повинуется, возлагая упование на Божию помощь». Необходимым спутником послушания должно быть смирение. «Наша земная жизнь все равно что лестница, которая, начинаясь в смиренном человеческом сердце, доходит до самого неба… Подняться к небу можно только по ступеням смирения и строгого порядка». Но если правило, с одной стороны, предписывает строжайшее послушание, оно требует, с другой стороны, от аббата, чтобы он отдавал приказания, согласные с законом Божиим. Аббат должен примеряться к характерам лиц, составляющих братию; однако, ни коим образом не должен он поступать лицеприятно, не должен полагать различия между знатными и незнатными, свободными и рабами, богатыми и бедными. «Все мы составляем одно целое во Христе, – продолжает правило, – все мы несем на себе одну и ту же службу под главенством Господа».

Из самоотречения совершенно естественно вытекает отречение от всякой личной собственности (Устав, 33).

Преподобный Венедикт справедливо полагал страсть к любоимению (обладанию вещами) одной из опаснейших в монастыре – месте, где самые разные люди живут друг с другом бок о бок и где самые мельчайшие детали быта не остаются незамеченными, а подвергаются оценочному взгляду и сравнению. Чтобы пресечь разрушительную зависть и тщеславное желание выделиться чем-то перед братьями, Устав кладет запрет на любую собственность, полученную монахом кроме как от аббата: ни иметь ничего собственного, никакой вещи, ни книги, ни доски, ни грифеля, – совершенно ничего: так как никто из братий не имеет уже в своей власти ни тела своего, ни воли своей (Устав, 33). Не случайно проводится параллель между властью над своей волей и телом и обладанием-властью над вещами. Принявшие обеты послушания и нестяжания отказываются от того и другого ради победы над этими величайшими страстями человеческими: похотью очей и гордостью житейской.

Ф. Бронников. «Монах и нищая»

Нарушившие запрет и утаившие имущество подвергаются самому строгому наказанию.

В то же время настоятель должен распределять имущество не по личной симпатии к кому-либо, а исходя из реальных нужд каждого. Кто меньше в чем-то нуждается – пусть благодарит за это Бога, а кто больше получает по немощи своей – тот пусть не превозносится (Устав, 34).

Постоянной угрозой нестяжанию (бедности) были поступающие в монастырь дети знатных и богатых родителей, которые получали по завещанию наследство. Преподобный Венедикт промыслительно требовал от родителей, отдающих свое дитя в обитель, обещание никогда и ничего не передавать ребенку ни лично, ни через третье лицо. В подобных случаях родители могли пожертвовать свое имущество обители, удерживая за собой право пожизненно пользоваться этим имуществом.

Обет нестяжания, или бедности не влек за собой в полной мере то, что мы называем нищетой или лишением, он воплощал собой принятие общинной жизни со всеми вытекающими из нее последствиями, ради которых, собственно, все и затевалось: совершенный отказ от всего собственно-личного приводит к обретению ощущения единения с Богом, пред которым все ничтожно (Мулен Л., 2002).

Мы увидим этот опыт, выраженный мистически, когда прп. Венедикт узрит всю Вселенную: «Весь мир, как сам он рассказывал после, собран был пред его глазами как бы под один луч солнца, (…) расширенный дух видящего, будучи восхищен в Боге, мог без труда видеть, что ниже Бога. Итак, во свете, сиявшем пред внешними очами, был внутренний свет ума, который, когда восхитил дух видящего к высшим пределам, показал ему, как тесно все, находящееся внизу».

Г. Гофман. «Иисус и богатый юноша»

8. О молчании

Многословие и празднословие порождают смущение в чувствах, зависть, суету, обиду, осуждение и недовольство, приводят к ропоту и бунтам. Достоинства молчания не поспоримы, и Устав назидательно рекомендует молчать даже совершенным ученикам, которым следует беседовать о предметах святых, добрых и назидательных (Устав, 6).

Молчание не является обетом, но возводится в ранг добродетели. Голос и слова следует использовать лишь для opus Dei – молитвы и богослужения, когда уста отверзаются для общения с Богом и Его прославления. Особенно опасны различные скабрезные шутки, непристойные рассказы, сплетни и подначки друг друга. Нельзя разговаривать в полный голос, чтобы не смущать других.

Устав требует полного молчания в храме, в трапезной, в дормитории и в клуатрах – монастырских галереях, где прогуливалась и отдыхала братия. После повечерия в монастыре воцаряется полная тишина, которая проникает в самое сердце случайных свидетелей.

Но человек – это «словесное животное». Потребность в общении неискоренима, а желание поделиться мыслями и чувствами воистину делает человека человеком. Поэтому, чтобы не тревожить других и не нарушать безмолвия, монахи прибегали к своим восковым табличкам, на которых писали друг другу записочки. В трапезных же, как правило, общались жестами. Это привело к тому, что с течением времени в разных монашеских орденах и конгрегациях сложились свои собственные языки жестов.

9. Молитва

Молитва в совокупности с другими религиозными проявлениями – созерцанием, внутренней тишиной, безмолвием, откровением, Таинством Жертвоприношения – позволяет человеку вступить в общение с Богом. Молитва как выражение страха или угрызений совести, доверчивости, крика надежды или признательности является для молящегося средством либо приблизиться к Богу, либо понять, насколько лик Бога, невзирая на все усилия, остается непостижим и ускользаем от человеческого, слишком человеческого разума.

Преподобный Вениамин Вифинийский на молитве. Икона

«Молитва есть общение и единение человека с Богом», – сказал прп. Иоанн Лествичник, и сказав это, он ухватил самую суть и смысл этого действа.

И монахи ежедневно общались с Богом, вознося свой ум к Богу в тех «стандартных образцах молитвы», которыми служили Литургии, равно как и в хоровом пении, и в жестах: поклонах, земных поклонах, воздеянии рук, повержении ниц, коленопреклонении. Все это и есть тот особый язык монаха, при помощи которого он выражает свое состояние «изо всех сил», то есть всем своим существом.

В наше время, когда священное повсеместно обмирщается и обесценивается, трудно понять состояние духа монашества тех ярких и светлых столетий, которые позже ученые историки, скептики и атеисты, назовут Темными веками Средневековья.

Что может чувствовать монах, молящийся или совершающий мессу в предрассветных сумерках Субиако или Монте-Кассино? Вероятно, мы сумеем хотя бы слабо и приблизительно понять переживания человека, живущего в другом ценностном и смысловом измерении, если вспомним то ощущение света, каким наполняют нас первая любовь, вдохновение творчества, философские раздумья, сочинение музыки, радость материнства, поэзия слóва, созерцание красоты, жертвенные порывы героизма, – все то, что достойно называться «молитвой атеиста».

И хотя нас порой раздражает скурпулезная регламентация малейших фактов будничной жизни: как следует приветствовать аббата, как брать хлеб и держать чашу, как кланяться или в чем ложиться спать, – не следует упускать из виду, что жизнь монахов строилась не ради того, чтобы трудиться в поле, раздавать милостыню или переписывать рукописи. Жизнь монахов строилась вокруг молитвы – общения и единения с Богом. Их жизнь была молитвой. И действительно, сказать: «они молились», – значит сообщить важнейшее о жизни этих тысяч людей, которые на протяжении столетий подчиняли свою жизнь единственной цели – молиться как можно лучше. Посты и воздержания, ночные бдения, испытание холодом в спальнях и часовне, умерщвление плоти из послушания, целомудрие, до мелочей расписанное поведение, безмолвное терпение и побеждаемый ропот – все это приобретает смысл и значение только в свете этой единственной цели: проводить жизнь в молитве, то есть в общении и единении с Богом. И тогда все эти бытовые мелочи и повседневные действия обретают сакральные смысл ритуала – действа, при котором время вырывается из своей линейности и превращается в вечность, а любой жест, слово или поступок обретают таинственное значение сотворчества с Богом, предстояния перед Ним и служением Ему.

Молитва организуется во времени, от часов – к дням, от дням – к недели, от недели – к праздникам, от праздников – к году. И все повторяется, создавая годовой цикл Богослужения – «лето Господне», а может быть, даже и саму вечность.

Организация же молитвы в пространстве – монастыре, церкви, трапезной – также неизменно стремится сделать веру присутствующей, зримой, воплощенной, творящей и таким образом обеспечить полноту молитвы и духовной жизни, их постоянство и непрерывность. Именно это присутствие и действие только и могут объяснить чудо, на протяжении веков тысячу раз повторяющееся в архитектурных формах, в пышной красоте обителей во всех уголках средневековой Европы, во всех монашеских орденах, от самых богатых до нищенствующих. И повсюду эта красота будет источать веру. Мы видим ее во фресках и мозаиках, в утвари и иконах, в статуях и базиликах. Потом она вспыхнет в пламенеющей готике и вознесет человеческий дух из праха земного к самому Небу.

«Непрестанно молиться» есть самая суть и цель монастырской жизни. Этот призыв Христа и святого Павла ко всем христианам рождает в монастырях двойное усилие. Приблизительно каждые три часа вся община собирается в молельне на службу, короткую или длинную. Между этими общими службами каждый монах старается пребывать в присутствии Бога, читать или вспоминать Священное Писание и отвечать этому голосу Божию, слушаемому постоянно, короткими и частыми молитвами.

Но действительно ли эта жизнь в молитве творилась изо дня в день всеми монахами без исключения? Было бы наивным так думать.

Месса. Фреска Сан Мартино

Не может быть, чтобы все без исключения в совершенстве и с постоянством делали всё, что полагается, к чему в период своего испытательного срока готовились будущие монахи. Уставные предписания, отчеты визитаторов (инспекторов) свидетельствуют о том, что и в этой области также могли проявляться человеческие слабости (Мулен Л., 2002). В монастыре наказывают монаха, который рассеянно стоял на службе, не попадал в тон при пении или опоздал. Монахам запрещают замедлять пение, обличая их в лени и желании избежать начала послушаний.

Хроники и сборники наглядно демонстрируют, что и у лучших из лучших случались свои слабости, что духовная жизнь не протекала во всей своей полноте непрерывно и ежедневно даже в наиболее строгих аббатствах, даже на первых этапах ревностного усердия в устроительстве монастырей, даже у святых, каковыми весьма часто бывали монахи.

10. Чтение Божественного: lectio divina

По своей природе реминисценция всегда вторична, подобно кругам на воде поле брошенного камня, послевкусию от блюда, запаху, навевающему картины прошлого. Это воспоминание, но не самого предмета, какой он есть, а дополненное собственными ассоциациями, образами, мыслями и ощущениями. Это взгляд, брошенный в прошлое, отсылка к образцу, сопоставление с данной вещью, которое обретает собственную творческую ценность и новизну. Так, потрясенный мыслью или фактом, писатель создает произведение, в котором этот факт преломляется через его собственную жизненную позицию и личность.

Итак, монаху нужно уметь читать ради чтения Божественного (lectio divina) – Слова Божия, выраженного в Священном Писании, и ради медитации-размышления (meditari aut legere). Эти понятия приобрели в духовной практике прп. Венедикта особое значение и сохранили его во всей последующей монашеской традиции. Практическая деятельность, которая стоит за этими понятиями, приоткрывает для нас завесу тайны, которой окутана духовная жизнь прп. Венедикта и его современников. Это – феномен реминисценции – очень емкого латинского понятия, за которым скрывается целый кластер смыслов и явлений. Дословно реминисценция (reminiscentia) – это воспоминание.

Реминисценция тесно связывает воображение, память и эмоции, создавая полотно, в котором тесно переплетено уже существующее и только что сотворенное, и это всегда что-то очень личное, эмоционально яркое, то, что очень значимо для человека. Ее механизм таков: человек воспринимает какую-либо информацию без всякого изучения, а потом внезапно и непроизвольно вспоминает его через несколько дней, при этом со всеми внутренними логическими связями содержимого возникают очень яркие эмоциональные впечатления, которые мы сегодня назвали бы инсайтом или озарением.

И именно этот, кстати до сегодняшнего дня до конца не понятый и не изученный в психологии, феномен, прп. Венедикт интуитивно положил в основу духовной практики, обязательной для монаха – практики чтения Божественного вслух и медитации-размышления над прочитанным или услышанным.

Почему это так важно?

Потому что это психическое свойство человека стало краеугольным камнем, на котором воздвиглись внутренняя практика и молитвенное делание.

Представим себе следующую картину.

Монах работает в поле, ему жарко и плохо.

Он преисполняется раздражения и в попытках побороть его вспоминает слова псалмов или песнопений. В этот момент его посещает настоящие озарение – перед его внутренним взором раскрывается новый смысл услышанного или прочитанного, полный связей и значений, важных именно для него. Слово Божие оживает, даруя умиротворение и блаженство. Человек встречается с личностным смыслом там, где раньше была только мертвая буква. Это дуновение благодати сверхъестественно, но обеспечивший саму возможность восприятия этой благодати механизм создан практической деятельностью. Дух вновь соединяется с материей, производя чудо человеческого бытия.

Г. Герард. «Отшельник»

В раннем Средневековье, так же, как и в Античности, читали не совсем так, как мы сейчас. То есть текст не просто пробегали глазами, а прежде всего произносили, проговаривали губами и слушали произносимые слова, воспринимая прочитанное на слух. В наши дни так читают дети, которые учатся в начальной школе. При таком чтении работают аудиальные каналы восприятия, и чтение в те времена означало почти то же самое, что и слышание. Поэтому тогда человек воспринимал и осознавал только то, что слышал. В нашей сегодняшней культуре доминирует визуальный канал восприятия, и читаем мы именно глазами. Поэтому под чтением Божественного – lectio divina, – если нет особых оговорок, понимается такое действие, которое производится и умом, и телом, подобно пению. Отсюда берет начало дошедшая и до сегодняшнего дня практика чтений в храмах Псалтири и отрывков из Священного Писания обязательно вслух и в особом ритме – нараспев (кстати, это действительно распевы – определенные мелодические ритмы, выбор которых регламентируется богослужебным уставом).

Интересно, что древние врачи рекомендовали некоторым больным, которым необходимо были движения, но они не могли их совершать, чтение как физическое упражнение, подобное борьбе или бегу.

«Праздность – враг души. Потому в известное время братья должны заниматься рукоделием, в известные же опять часы – божественным чтением», – наставляет прп. Венедикт в своем Уставе, видя в чтении нарушение правила безмолвия.

Работа связок и горла была неотделима от работы глаз, поэтому чтение Божественного как практика было в высшей степени активным действием. Именно поэтому оно было так близко к медитации-размышлению (часто мы видим использование слова «созерцание» вместо лат. Meditari – «размышление»).

Это слово чрезвычайно важно для понимания всей монашеской культуры Запада и для прп. Венедикта в особенности, поэтому мы не можем обойти его своим вниманием.

В мирском понимании meditari обычно означало «размышлять, мыслить», подобно «думать». Но оно чаще этих терминов имело практический и нравственный оттенок: оно означало размышлять о каком-либо деле с намерением его исполнить. Оно было тесно связано с намерением, желанием реализовать в жизни то, о чем размышляется; то есть приготовиться, создать мысленный образ, пожелать, каким-то образом совершить его заранее, то есть поупражняться в нем[21]21
  Толковый словарь латинского языка


[Закрыть]. Поэтому его употребляли применительно к спортивным тренировкам, упражнениям в воинском искусстве, телесным практикам, к упражнениям в риторике, поэзии, музыке, и, наконец – в практической морали. Как и в наши дни, упражняться в чем-то, размышляя об этом, – значит запечатлеть это в своей памяти.

Ф. Бергамини. «Читающий примечания хор»

Но для людей средневековья, размышлять означало еще и запоминать наизусть в самом глубоком смысле этого слова, то есть впитывать это всем своим существом – телом и душой, поскольку в чтении участвуют уста, память, сохраняющая прочитанное, ум, постигающий смысл, и, наконец, воля, желающая претворить это в дело, в поведение, в поступки.

Очевидно, что именно это главное занятие монашеской жизни лежит в основе формирования облика, поведения и самой сути монаха, оно делает его отличным, иным по отношению к мирянину, полностью изменяет весь психический уклад человека, формируя из ветхого Адама – нового.