Текст книги "Преподобный Венедикт Нурсийский. Свет Темных веков"

15. Личность и монастырь

Как ни странно, представления мирян о монахах складываются на основе художественной литературы и репрезентаций культурологов и историков. В тысячах томов аскетических трудов, научных исследований и святоотеческих писаний можно найти сколько угодно инофрмации о том, что следует или не следует делать, с какими искушениями можно столкнуться и как их можно избежать, какие мистические озарения посещали святых и что все они значат. Но вы вряд ли найдете и десяток книг, в которых будет сказано о том, что и как именно пережил на самом деле человек, проживая жизнь монаха[24]24
  О внутреннем опыте священника или монаха в ХХ в. желающие могут ознакомиться, в том числе, из дневников протоиерея Александра Шмемана и из записок митрополита Вениамина (Федченкова), где впервые с такой откровенностью мы встретим личностные переживания духовных лиц, вплетенные в историческую канву их жизни.


[Закрыть]. Частное так ловко прячется за общим или за рассказами от третьего лица, или за мемуарным изложением исторических событий, что о внутренней жизни монаха мы не знаем практически ничего. Личность человека, принявшего на себя иноческое звание, навсегда скрывается от любопытствующих глаз мира.

Нам сложно сказать, к добру это или к худу, но один из немногих выводов, которые мы, исходя из этого, можем сделать такой: мы думаем, что знаем о том, каково это быть монахом, но это является нашими собственными фантазиями. И эти фантазии в христианской цивилизации представлены двумя четко очерченными полюсами: быть монахом – это быть приближенным к Богу и беседовать с Ангелами; быть монахом – значит похоронить себя заживо. Начнем с последнего, ибо именно к нему тяготеет секуляризованное мировоззрение современного человека.

Итак:

«Жизнь первобытных монахов проходила в покаянии и в уединении, не прерывавшихся теми разнообразными занятиями, которые наполняют время и развивают способности людей рассудительных, деятельных и привыкших жить в обществе себе подобных. Всякий раз, как им дозволялось переступить за порог монастыря, они выходили не иначе, как вдвоем, наблюдали друг за другом и доносили друг на друга, а по возвращении домой должны были забыть или, по меньшей мере, молчать о том, что видели и слышали вне монастырских стен. Исповедовавшие православную веру чужеземцы находили гостеприимный приют в особых комнатах, но вступать с ними в опасную беседу могли только избранные престарелые монахи, отличавшиеся испытанной скромностью и преданностью. Иначе, как в присутствии этих последних, не мог принимать своих друзей или родственников тот добровольный невольник, который запирался в монастыре, и считалось в высшей степени достойным похвалы, если он огорчал нежно любящую сестру или престарелого отца упорным отказом говорить с ними и видеть их. Сами монахи проводили свою жизнь без всяких личных привязанностей в обществе людей, которых свела случайность и которых удерживала в одной и той же тюрьме неволя или предрассудок. У отрекшихся от мира фанатиков не много было таких мыслей или чувств, которые они желали бы разделить с другими; особыми разрешениями настоятеля определялись время и продолжительность их взаимных посещений, а за трапезой они сидели молча, закутавшись в свои капюшоны, недоступные и почти неузнаваемые друг для друга. Умственная работа служит главным ресурсом для тех, кто живет в уединении; но ремесленники и крестьяне, которыми наполнялись монастыри, не были подготовлены своим воспитанием к каким-либо ученым занятиям. Они могли бы заниматься каким-нибудь ремеслом, но тщеславная уверенность в своем нравственном совершенстве заставляла их относиться с пренебрежением к ручному труду; да и не может ремесленник быть деятельным и предприимчивым, если он не находит поощрения в личной выгоде.

Э. фон Грютцер. «Монах шьет в келье»

Время, которое монахи проводили в своих кельях, проходило в изустных или в мысленных молитвах, смотря по вере и по усердию каждого; они собирались по вечерам и вставали по ночам для публичного богослужения в монастыре. Их созывали по указанию звезд, которые редко застилаются тучами на безоблачном египетском небе, и простой рог или труба, подававшие сигнал к делам благочестия, ежедневно дважды нарушали тишину обширной пустыни. Даже сон – это последнее убежище несчастных – разрешался им в строго определенном размере; часы досуга монах проводил без занятий и без развлечений, и прежде, чем кончался день, он не раз жалел о медленном движении солнца» (Гиббон Э., 2001).

Слишком хорошо мы знаем те мысли и сомнения, которые пробуждает в нас эта цитата. Но знаем ли мы другую сторону?

В тот момент, когда свтт. Василий Великий и Савва Освященный создали общины монахов, объединенные одними правилами и одним местом жительства, в истории христианство возник новый социальный институт – монастырь. Этот институт находился в определенном месте, как правило, достаточно удаленном от человеческих поселений, занимал участок невозделанной и часто малоплодородной земли, был ограничен от окружающего пространства стеной (изгородью, забором), четко подразделял людей на «своих» – которым был открыт доступ внутрь и которые принадлежали этой группе, и «чужих» – не дававших обеты мирян и представителей других подобных общин, которые могли «погостить» внутри, но передвижение и свобода общения которых с насельниками этого монастыря были жестко ограничены.

Насельников – монашескую братию – связывали между собой обеты или клятвы верности настоятелю и правилам монастыря. Вступая в монашескую общину, человек должен был разорвать все родственные, социальные и экономические контакты с «миром», оставить за воротами свои представления о себе, своем происхождении, своей общественной и личностной ценности. Он должен был отказаться от привычек, усвоенных ранее правил и норм поведения, ограничить естественные потребности во сне, пище, человеческом общении, семейных привязанностях и сексе. Он воистину умирал для мира: недаром в более поздних ритуальных действиях при пострижении в монахи послушник символически умерщвлялся для мира, воскресая в новом облике и под новым именем в «небесном воинстве».

Во времена прп. Венедикта переодевание в иноческую одежду и приносимые обеты, связанные с отказом от личной воли (послушание), имущества (бедность или нестяжание), с целомудрием (отказа от брачных и сексуальных связей) и постоянством (пребывание на одном месте, «во гробе» для мира – в сакральном пространстве внутри монастырской ограды), символизируют эту социальную и психологическую смерть вступившего в монастырь. Отказавшись от того, что привычно делает человека личностью, ново-начальный монах оказывался подобен младенцу, голым пришедшему в этот мир и полностью зависимому от своих родителей – аввы-отца настоятеля и матери-Церкви. Его старшими и младшими братьями оказывались те монахи, которые приняли обеты ранее или позднее его. Его биологический возраст играл роль лишь настолько, насколько он препятствовал или помогал исполнять монашеские правила. Он более не человек – он «ангельский чин».

Если мы примем определение личности как субъекта своей деятельности, обладающей собственной индивидуальностью – характерологическими особенностями, обусловленными генетически, физиологически и нейропсихологически и сформировавшимися в процессе жизни (онтогенеза), а под персоной примем то, как эта личность выступает для себя и окружающих во взаимодействии с другими, то мы приблизимся к пониманию, что же на самом деле происходило с теми, кто умер для этого мира, воскреснув в новом чине, статусе и облике.

Монашеский подвиг в том виде, в котором его описал прп. Венедикт в своем Уставе, был направлен на стирание прижизненных образований в психике – привычных для конкретного человека сбособов мышления, чувствования, рефлексии и действия, – и формирование новых, складывающихся по евангельскому образцу и выраженных в заповедях Ветхого и Нового Заветов. «Школа жизни» – монастырь – формирует нового человека, умерщвляя старого, беря на себя роль анклава или, выражаясь языком алхимии, атанора, – чууудесной печи – контейнера, некоего мистического чрева, где, подобно «хлебу жизни», формируется другая личность, претерпевая трансформационные «муки рождения», когда сгорает все тленное, наносное, не могущее войти в Царствие Небесное.

Келья монаха. Интерьер

Для создания и поддержания этого мистического и таинственного во всех смыслах этого слова процесса необходимо поддержание постоянных условий – «огня в печи» – горения сердца под действием Божественной благодати. Эти условия создаются через дисциплинарные ограничения, правила поведения и молитвенные процессы, выраженные в «Божьем деле» и «размышлении-медитации о Божественном».

Оказавшись в мистическом чреве монастыря, где отец-настоятель, по словам апостола Павла, «находится для вас в муках рождения», человек начинает изменять себя по определенному образцу, стремясь достигнуть вполне определенного идеала – уподобления Господу Иисусу Христу.

Но в отличие от анахорета и отшельника, он делает это, находясь в группе – семье таких же, как он, людей, решивших достигнуть тех же самых целей. С одной стороны он оказывается стеснен жестким давлением норм общежития, с другой – поддерживаемым ими, как поддерживает молодое дерево намертво привязанная к нему палка, дающая пространство для роста, но не оставляющая возможности искривить траекторию собственного движения и развития.

В своем Уставе прп. Венедикт лишь обрисовывает для нас некоторые нюансы этого постоянного круглосуточного взаимодействия когда-то абсолютно чужих и совершенно не схожих между собой людей, которые, отказавшись от самих себя, своих персон и «личин», теперь достигают целей вместе.

В первую очередь бросается в глаза то, что Устав как будто вовсе не ставит перед собой цели хоть как-то сплотить между собой отдельных членов этого замкнутого и иерархизированного общества, а, наоборот, проводит бесконечные разделения между всякой попыткой объединиться в группы, найти друзей, прислониться хоть к кому-нибудь (Устав, 63, 68–72 и др.).

Общее дело – молитва во время богослужения, все остальное – только порознь, хоть и рядом, хоть и под постоянными взглядами другого, хоть и при полной подконтрольности и невозможности сделать по-своему, изменить заведенные правила, отступить от того, как надо.

Люди идут вместе, но каждый по-одному. Так растет лес, текут реки к океану, сбегаются к центру средневекового города улочки. Так тянутся пути людские к единому центру – Богу.

Правила соединяют и разделяют монахов.

Посмотрим:

– В монастыре никто не должен заступаться за другого и защищать его (!). Видя, как с кем-то из братьев поступают, как кажется, несправедливо – оскорбляют, угнетают, лишают чего-либо, – запрещено вмешиваться даже словом. Нельзя заступиться даже за того, с кем связан кровным родством. Тем более нельзя. Преступление этого правила карается очень строго (Устав, 69).

– Запрещается присвоение себе хоть какой-то власти и демонстрация ее в общении или взаимодействии (Устав, 70). Если кто посмеет в чем-то обличить другого или выразить свое недовольство его поведением, или, тем паче, наказать, – предстанет на Обвинительном капитуле для публичного покаяния. Детей до 15 лет можно подвергать телесному наказанию, но лишь после обсуждения. Если же кто поднял руку на старшего по возрасту или просто распускал руки по отношению к младшим – подвергать того телесным наказаниям, поскольку не следует делать другому то, чего себе не желаешь (Тов. 4:15).

Жизнь монаха. Афонская икона-аллегория

– Если кому-то досталось очень тяжелое послушание, с которым не удалось справиться, то он должен просто попробовать исполнить порученное. Если не получится – можно объяснить вежливо и со смирением, почему не получилось. Если послушание все равно не отменят – просто снова пытаться его выполнить без всякого внутреннего желания сделать назло так, чтобы точно не получилось (Устав, 68).

– В то же время братья должны прислушиваться к мнению друг друга, особенно младшие – к мнению старших. Если же мнение брата отличается от того, что сказано настоятелем или в Уставе, – то следует таковое обличить и исправить (Устав, 71).

– Если брат провинился, и его за это ругают аббат или еще кто-то, обличенный властью, может быть, наместник или декан, или, что еще хуже, ругают вовсе без вины, в раздражении и со злости, то такие приступы агрессии со стороны вышестоящего предлагается прекратить актом выражения смирения. Брат должен упасть к ногам агрессора и лежать, прося прощения, до тех пор, пока раздражение против него не сменится благословением. Кто же откажется так поступить – подвергнется телесному наказанию или вовсе извергнется из монастыря (Устав, 71).

Возможно, это покажется нам дикостью, но после некоторого размышления, станет понятно, что в закрытой группе людей, «обреченных» на пожизненное пребывание вместе, любая ответная агрессия способна привести к ненависти и мстительному поведению. Пожар гнева тушится водой смирения. Просьба о прощении – укор виновному, а обвиняемому – хороший повод понаблюдать за собственным гневом и обидой.

Есть две ревности: одна ведет к социальному сравнению и конкуренции за место под солнцем, вторая – приводит к Богу (Устав, 72). Под второй ревностью понимается такое отношение друг ко другу, когда каждый из братьев намеренно и произвольно выбирает видеть в другом брате только хорошие стороны, терпеливо перенося физические и душевные слабости и недостатки друг друга. В этом правиле предлагается переместить собственный фокус внимания с негативных качеств окружающих людей на поиск в них каких-либо достоинств. Достигается это вполне конкретным поведением – поиском возможностей принести пользу другому и помочь ему в чем-либо. Заметьте: не искать добра в том, кто и без того приятен, а оказать любовь тому, кто вызывает раздражение.

– Не секрет, что в закрытой изолированной группе каждый из ее членов претендует на определенное место не только в пространстве, но и в социальном взаимодействии. Предотвращая попытки «драки за лучшие места», прп. Венедикт ранжирует значимость каждого инока в зависимости от времени поступления в обитель и от достоинств его монашеской жизни. Для каждого аббатом назначается место в дормитории, в церкви и в трапезной. Братья следуют один за другим ко Причастию, целованию, в очереди петь псалмы в том порядке, в котором назначено. Братия следует друг за другом в том порядке, в котором поступила в монастырь (за исключением детей до 15 лет). Исключение также составляют те, кто понижен из-за епитимии или повышен в должности. На этот порядок не должны влиять возраст и различные социальные преимущества. И эти назначения бессмысленно оспаривать или обсуждать – это данность, которую следует принять. И это принятие приносит покой – ибо теряет смысл тревога и борьба за власть.

Духовная жизнь монахов на иконе «Видение преподобного Иоанна Лествичника»

Таким образом, Устав, регламентируя правила поведения, по сути пытается создать и внутреннюю иерархию взаимоотношений, в которой нет места предпочтениям или отвращению. Конечно, идеал нигде и никем не может быть достигнут, но воспитание внутри себя способности к рефлексии – размышлениям о целях и мотивах собственного поведения – не могло не возвысить самосознание даже самого примитивного человека. Брат получал возможность отличить «как хочется» от «как надо» и, постоянно имея перед глазами образцы поведения из Священного Писания, мог, исходя из своих особенностей и возможностей, выбрать для себя оптимальный способ действия.

Так что же на самом деле формирует в монахе Устав, ставя его в столь тесные рамки, и ограничивая самые насущные биологические потребности?

Следование «Правилу монашескому» фактически формирует в человеке способность к выбору, возможность руководствоваться осознанными мотивами, а не инстинктивными реакциями, а стало быть, оно формирует в человеке… свободу. Свободу принимать осознанные решения и готовность нести за них ответственность в случае и удачи и неудачи.

Мы начали эту главу с цитаты и позволим себе закончить ее так же. Первая принадлежит философу и историку, вторая – нашему современнику, монаху-трапписту. Итак: «Аббатство напоминает оркестр, и в нем есть всё: скрипки, которые звучат согласно, духовые инструменты, внезапно вторгающиеся в общую мелодию; есть саксофон, а в углу кто-нибудь из младших держит музыкальный треугольник, спрашивая, зачем он нужен… В аббатстве есть свой лентяй, брюзга, аккуратист, рассеянный, усердный в благочестии, готовый обманываться, льстец, ученый, на все руки мастер, энтузиаст (несколько наивный, даже простачок, но такой славный), нытик. Есть трудный монах, нуждающийся в том, чтобы им занимались отдельно и который под разными предлогами идет к Полю или Жаку «пообщаться». Есть свой ворчун, необычайно услужливый; есть самый преданный и самый неумелый, огорчающийся, когда у него не просят помощи; есть такой, который считает себя психом, и это вынужден терпеть отец-настоятель во избежание худшего, и этот псих едва ли служит общему благу; есть юный певчий (с красивым голосом), которому еще предстоит подавить в себе плохо сдерживаемое желание власти… Есть неисправимый отстающий, есть вспыльчивый, есть вечно надутый… Случаются недоразумения, а иногда в тиши дух тьмы нашептывает, что отец такой-то пожелал вас. Есть тот, кто негодует по поводу всего, что выходит за пределы нормы, и слишком явно выражает свое негодование. Есть тот, кто (“с добрыми намерениями”) прячет какой-нибудь инструмент или книгу, чтобы пользоваться ими самому. Есть растяпа, который ничего не кладет на место. У каждого в обители есть своя странность, недостаток, повторяемые ошибки, “жало в плоть” (2 Кор. 12:7). Это может быть заметно, а может и храниться в тайне, но подчас это длится всю жизнь… Оставив в стороне интимный аспект совместной жизни, – заключает он, – можно сказать, что есть общие испытания, общее терпение, общая радость. Все то, что находят в долгой совместной жизни» (Мулен Л., 2002).

«Душа чистая». Икона

Теперь у нас есть оба полюса, и каждый может заполнить континуальное пространство между ними тем опытом, который ближе ему.

16. Час смертный

Приор в сопровождении нескольких братьев навещает больного; если есть хоть малейшая надежда на его исцеление, то настоятель читает три молитвы. Когда же надежд на выздоровление нет, братья произносят три другие молитвы, и больной уже знает, к чему готовиться. Он читает «Исповедаюсь», если в состоянии говорить сам, если же нет, то это делает за него аббат.

Всех монахов предупреждают об этом при помощи трещотки: нужно, чтобы тут же собрался весь монастырь, незамедлительно оставив все дела и даже Литургию, дабы все вместе сдержанно пели «Верую во единого Бога…» – Символ веры.

Больной исповедуется аббату или приору, испрашивает прощение у всей братии за все свои прегрешения, совершенные пред ними и пред Богом, простирается перед собравшимися ниц, если нужно, поддерживаемый двумя братьями, или в мире лобызает их.

Кончина монаха на картине Джотто «Смерть святого Франциска». Фрагмент

После наступления смерти тело обмывали теплой водой в больничном помещении на специально приготовленном для этого камне (если же умирающего помазали (елеем. – Ред.) перед смертью, то его обмывали только на третий день). Тело обмывали с ног до головы за исключением срамных частей, которые прикрывались сорочкой. Эту процедуру выполняли монахи того же ранга, что и усопший. Так, священник омывался священниками, конверз – конверзом (священники должны были вымыться перед тем, как служить Литургию-мессу) (Мулен Л., 2001).

Руки умершего соединялись под куколем[25]25
  Куколь или кугель, гугель, – средневековый капюшон, покрывающий плечи, переходя в пелерину; теплая удобная, очень популярная в средние века одежда, хорошо защищавшая от холода. Неотъемлемая часть монашеского одеяния.


[Закрыть], который будет потом зашит, на лицо опускался капюшон. Надевались чулки и обувь; ни одна деталь костюма не должна была болтаться. Вся одежда окуривалась ладаном и кропилась святой водой. Тело в церковь вносили те же монахи, которые и омывали его. Вся братия располагалась вокруг гроба (в тех монастырях, где гроб предусматривался).

Зажигали два подсвечника – один у изголовья, где находился крест, а другой – в ногах. Вся братия неотлучно присутствовала у гроба, за исключением часов богослужений, капитула, принятия пищи и сна, когда у ложа покойного бодрствовали предусмотренные монахи.

Затем тело предавали земле, что сопровождалось различными молитвами и чтением псалмов.

17. Пища, посты и воздержание

Потребность в приеме пищи является биологически обусловленной, как потребность в воде, сне, испражнении или дыхании. Но именно контроль за едой и ее составом испокон веков становится базовой и необходимой составляющей любой религиозной практики. Связь глаголов «жрать»-«жертвовать» этимологически очевидна. Можно поразмышлять и о том, что христиане вкушают во время Таинства Причастия Плоть и Кровь Христовы, как иудеи – мясо Пасхального агнца или как древние греки – мясо зажаренного быка, принесенного в жертву божеству. Тема связи питания, поглощения, власти и жертвы не покидает умы этнографов, антропологов, психологов и культурологов уже последние лет двести, и каждый, кому это интересно, может обратиться к соответствующим исследованиям. Нас же будут волновать те ее аспекты, которые касаются связи рациона питания, поста и монашеской аскезы.

Первое, что бросается в глаза при изучении Устава прп. Венедикта – это то, что пищу монахи должны принимать всего один раз в день во время Великого поста и два – во все остальное время. Причем первый раз пища принимается в полдень, а второй в 17–18 часов.

Для современного человека такое ограничение с одной стороны удивительно, ибо в глубине души каждый из нас полагает, что имеет право есть столько раз, сколько хочет, в том количестве, в котором ему угодно, а с другой стороны, весьма понятно, поскольку любое пищевое ограничение в сегодняшнем мире прямо отсылает нас к лечебному питанию – диете, которой необходимо придерживаться всем, кто имеет легкий доступ к любой еде, но желает при этом сохранить фигуру и здоровье.

В современном мирском сознании вкушение пищи никак не связывается ни с даром, ни с жертвой, ни с духовными практиками. Пожалуй, только популяризация йоги иногда напоминает нам со страниц модных журналов и блогов о том, что человек есть то, что он ест.

Д. Содома. Монастырская трапеза на фрески из жизни святого Венедикта

Поэтому связь между добровольным лишением себя еды и общением с Божеством на личном опыте осознается весьма смутно, хотя достаточно подкреплена информационно.

Но в отличие от нас, прп. Венедикт видел в ней еще одно средство для изменения человеческой личности, ведущее к единению со Христом.

Кажущееся противоречие между практиками поста и словами апостола Павла: «Пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем. Берегитесь однако же, чтобы эта свобода ваша не послужила соблазном для немощных» (1 Кор. 8:8–13; 9:1–2), – устраняется, если мы добавим туда еще и мысль о том, что во все времена пища являлась самой большой и реальной ценностью, необходимой для выживания человека. Жадность, агрессия, власть – все это лишь эмоциональные заместители базового инстинкта выживания, для которого равны зверь и человек. Хищнические инстинкты рода человеческого, выражаемые в самых ужасных или жестоких формах поведения и насилия одной личности над другой, онтогенетически и фиологенетически являются следствием потребности в пище и размножении. Даже в человеческом мозге анатомические структуры, отвечающие за эти потребности, находятся рядом и тесно связаны между собой. Стало быть, кто контролирует в себе пищевой инстинкт и инстинкт размножения – тот контролирует самого себя. Обет воздержания напрямую связан с этим правилом.

Трапеза в монастыре. Средневековая миниатюра

Посты существовали столько же, сколько существовал человек разумный. Мы не знаем, кто и когда впервые связал эмоции, поведение и потребность в еде, но весь опыт мировых религий подтверждает эту связь, и он же пытается ее разорвать и трансформировать.

Величайшие ценности – свобода воли, удовлетворение голода и инстинкта размножения являются и величайшим проклятием человека. Правила поста и трапез, рациона и времени употребления еды становятся «нитью Ариадны», выводящей из страшного лабиринта животного поведения к свету осознанной человечности.

Устав предлагает такой способ принятия пищи, который удовлетворяет биологическую потребность, но лишает возможности подкрепить жадность, гурманство и обжорство.

Для подкрепления сил монахам предлагается по два горячих блюда на каждой трапезе в полдень или в 6 часов вечера, для того, чтобы те, кто был нездоров или не мог по-каким-то причинам принимать одно из блюд, могли выбрать другое. К этим основным блюдам добавлялись сезонные плоды или овощи, если таковые оказывались в наличии (Устав, 39). Хлеба выдавалось по два фунта в день вне зависимости от того, одна или две трапезы предполагаются. Если ужин все-таки предстоит, то в обед от этой порции просто удерживается треть, которая выдается на ужин.

Аббат имел право при наличии каких-либо тяжелых физических работ на стройке или в поле добавить еще некоторые блюда, но строго следить за тем, чтобы это не приводило к опьянению, если добавляется вино, или обжорству. Детям предлагаются меньшие порции, чтобы не оставалось излишков и они не уносили пищу с собой, за что следовало суровое наказание. Описывались случаи, когда монахи пытались спрятать недоеденные куски в рукава или под скапулярий, за что подвергались епитимии. Особенно строго наказывались те, кому все же удалось спрятать еду и кого заставали за тайноядением.

Мясо категорически запрещалось не только по причине его редкости и дороговизны, но еще и потому, что издревле оно считалось возбуждающим половые инстинкты и агрессию, что совершенно исключено при аскетическом образе жизни. Мясные отвары полагались лишь тяжело больным для восстановления жизненных сил.

Вино все же разрешалось, поскольку в те времена оно было распространено повсеместно по Средиземноморью и считалось верным средством для укрепления физических сил. Вино разрешено было употреблять только виноградное, при этом следует учесть, что оно часто разводилось водой. Считалось весьма похвальным добровольно отказаться от своей меры вина – стакана в день. Сам же прп. Венедикт полагал, что вино есть вещь вовсе не монашеская, при этом справедливо сетуя, что в его время уже не было возможности убедить в этом всех монахов и ожидать от них добровольного отказа от него.

Э. Новак «Монах на кухне»

Э. Грюнцер. «На монастырской кухне»