Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга вторая"

8. Саша

Александр Морозов чувствовал себя Колумбом. То, что делал он за эти последние десять лет, было первыми шагами по открытой им земле.

И как положено в истинном приключении, только-только увидя свою землю в туманной дали, он на радостях чуть не сел на мель. Но кто-то там, с небес, его, как всегда, хранил.

Закончив свой дипломный фильм, он почти равнодушно выслушал свою долю похвал и деликатных намеков на неформат и некассовость, собрал чемоданы и вернулся в Петербург с Наташей и трехлетним Колястиком.

Вообще-то им следовало подождать. До рождения новенького Морозова. И это должно было состояться где-то очень скоро, совсем скоро. Но Наташа рвалась домой, в Питер, и уверяла, что чувствует себя прекрасно и ничего с ней не случится. А Саша, чувствуя близость забрезжившей земли, уверил себя, что она права. Ей же лучше знать, как она себя чувствует.

А если ждать родов, то потом еще месяца два-три придется прожить в Москве, пока с малышом будет более безопасно передвигаться.

Конечно, Наташа переоценила свои силы, и из поезда на Московском вокзале ее выволокли вдвоем: Саша и Петруччо, подъехавший с Галей на старенькой дедушкиной «вольво». Мама Галя, хватая ртом воздух, несла на руках перепуганного, ревущего Колю.

– Роддом здесь какой поближе?

– Разберемся, – хмуро кивнул Петруччо и, нигде не задержавшись, доехал за считаные минуты.

В приемном покое заахали, закричали, тут же выгнали всех лишних за дверь, и спустя несколько минут послышался младенческий плач. Там, за дверью, взволнованно переговаривались, звонили по телефону, бегали, гремели больничной каталкой.

А перед дверью бегал Саша. Петруччо ворчал, Саша огрызался, Галя сидела на стуле, бледнела, краснела и плакала, а Коля дремал у нее на коленях.

Так родился сынок Валерка.

Когда наконец добрались домой, Гале стало так плохо, что Петруччо бросил внизу чемоданы и, подхватив ее под руки, почти внес наверх.

А там, наверху, уже стоял перед дверью Николай с пузырьком нитроглицерина и стонал:

– Галюша… Галюша…

Живо перехватил Галю из рук Петруччо и втащил в квартиру. Уложил, сунул в рот таблеточку нитроглицерина и крепко сжал ее руки в своих.

– Саша, как ты мог… Легкомыслие какое… – сказал он наконец негромко, боясь потревожить жену.

И Саша понял, что папа уж обо всем откуда-то знает. И, как всегда, не удивился.

Через несколько дней, придя в себя после этого приключения, Саша рассказывал домашним о своих великих замыслах. Галя удивленно качала головой. Деда Толя, казалось, не слушал, он блаженствовал: на руках у него сидел правнук Коля и рылся обеими лапками в его бороде.

Петруччо слушал, хмурил лохматые брови и наконец вымолвил:

– Одного художника мало. Я со своими поговорю.

– Но ты хоть как? Со мной?

– А куда я денусь.

– Программеров через Павлуху буду искать.

– Алегзандр-р-ро, мой совет: ищи самых придурковатых, вроде тебя.

– Вот спасибо-то!..

– Не, я серьезно. Начать-то придется с нуля. Денег мы на этом еще долго не увидим. Умный на такое не пойдет.

– М-да. Это верно.

– С чего начинаем-то?

– Дед, ваши с Петручей акварели не потерялись?

– Ну что ты, как можно! Я думал выставить их. Там было несколько очень удачных.

– Вот с этого и начнем.

– А давайте! – воодушевился дед, выпутывая бороду из Колястиковых рук. – С деньгами помогу.

– Ох, папа, – ласково погладила Галя его по плечу. – Мы тебя совсем по миру пустим.

– Галчонок мой, а на что же мне еще деньги? Только на игрушки для внуков! Только как же все это будет называться? Музыкальная анимация? Компьютер-мьюзик?

А дед Николай, как всегда, смотрел вперед спящими глазами и улыбался.

В этот вечер нога Колумба впервые коснулась мокрого прибрежного песка незнакомой земли.

Успех первой их работы превзошел все ожидания. На Сашу свалилось сразу столько документации, счетов, договоров и заявок, что он в ужасе чуть не сжег все свои корабли, чтобы снова стать мирным домоседом.

– Тебе нужен коммерческий директор, – задумчиво сказал ему папа Коля, глядя спящими глазами на терзания сына. – Алешка Русаков что-то подходящее оканчивает, возьми его в дело. А Аленку – в секретарши.

– Вот это да! – расхохотался Саша. – Клан Морозовых– Русаковых проект забацал! «Морозорусак», или «Русакомороз», «Русмор», «Моррус». О! Звучит клево! Моррус!

За пять лет «Моррус» стал солидной студией с бойкой командой программистов под руководством лысеющего Павла Русакова. А был там еще штатный музыковед, отчаявшийся в свое время найти работу. Была мастерская с тремя умельцами, готовыми хоть блох подковывать.

Хотел Саша себе еще и психолога толкового приобрести, перепробовал четверых, но, как назло, все оказались неуживчивыми занудами и попытались навязать студии свои вкусы.

Тогда Саша набрался нахальства, пошел на прием к ректору духовной академии, где в юности посещал лекции для светских слушателей, подробно рассказал о своих замыслах и попросил благословения. Благословение ректор дал, помощь пообещал.

С тех пор раз в неделю в Сашину студию приходил русобородый Володя с такими ясными голубейшими глазами, что все улыбались ему в ответ.

Вокруг них стали происходить удивительные вещи. Сначала они стали гвоздем сезона у российского бомонда, потом заинтриговали молодежь. Стало вдруг престижно зависать под «Моррус».

Пресса настороженно молчала, не зная, как отнестись к такому неформатному явлению в шоу-бизнесе. Но потом появился почти полнометражный фильм «Каста Дива. Семь вариаций».

Студентка консерватории, беленькая, как феечка, Серафима Астахова готовила для экзамена эту волшебную арию из «Нормы». Мама, Татьяна Алексеевна, и папа, Кирилл Петрович, гордясь талантом дочери, приглашали родных и друзей – вроде как к себе приглашали. А родные и друзья слушали из-за стены нежное сопрано и вздыхали:

– Ну и Симочка, ну и талант!

Но двоюродный братец Саша Морозов, послушав некоторое время из-за стенки, уверенно шагнул к ней в комнату:

– Симушка, здравствуй, малыш! Извини, мешать тебе пришел, но дело серьезное у меня к тебе. Сижу вот полчаса и слушаю. Ты спела Каста Дива пять раз и все по-разному. Да?

– И что? – удивилась Симочка.

– Предлагаю вот что…

Так появились семь вариаций, исполненных небесным голосом студентки Симочки. И тогда пресса дрогнула и застенчиво заговорила о новом виде искусства, рожденном новым веком.

Студии, подобные Сашиной, повыскакивали было как пузыри на лужах. Но, оказалось, не так это просто: классическая музыка не давалась халтурщикам и не терпела пошлости.

А там захлопали крыльями и зарубежные специалисты. Их прогрессивная медицина, ищущая новые пути, открыла уникальное тонизирующее воздействие видеокассет «Моррус» с факсимильной подписью самого Александра Морозова. И тут же начала лечить с их помощью депрессивные состояния, наркоманию и ожирение.

Да и недоверчивая российская медицина все же отметила улучшение физического и психического состояния среди фанатов «Морруса». А Министерство образования разрабатывало новые школьные программы, использующие диски «Моррус».

Дети, молодые, взрослые, старики вдруг начали петь. Недосягаемая прежде высокая музыка сошла к ним на грешную землю и заговорила человеческим языком, наполнила до краев пустые души и позвала за собой. И пошли люди за нею, теряя по дороге злобу, алчность, подлость – весь мусор души, вымытый Музыкой, учась на ходу вере, надежде и свободной от секса любви.

А дома ежедневно после полуночи ждали Сашу вечно влюбленные Наташины глаза. В редкие выходные его с трех сторон обнимали детские руки: старшего, десятилетнего Коли, среднего, первоклассника Валерки, и маленькой Аленушки, заглядывающей в его сердце любящими Наташиными глазами и проникновенно поющей: «Па-апуська моя!».

После такого выходного Саша чувствовал, что может горы свернуть, дерзкие замыслы начинали клокотать в нем, лишая сна. Он в сотый раз пытался перечислить на бумаге все проекты, которыми надо заняться в первую очередь, и потешался над собой: жизни на это не хватит!

Открытая земля лежала у его ног, нетронутая, неизведанная, со всеми своими горными грядами, лазурными озерами, джунглями и пустынями. А он за оставшееся ему в жизни время успеет лишь прогуляться по прибрежной полосе, жуя бананы, падающие в руки.

Это судьба каждого Колумба, что ж поделаешь!

9. Галя

Июньской ночью, когда даже крохотная комнатка-конурка, выходящая окном в стену питерского двора-колодца, и та не нуждается в освещении, в небольшом коттедже на окраине Питера сидели рядышком на кровати две женщины: молодая и старая.

Со стены напротив в сумеречной дымке дружелюбно улыбались им со старых мутных фотографий две хорошенькие девушки: одна с косой, уложенной короной, другая с кудерьками на белом лбу. А с другой стенки весело подмигивали им два бравых парня: белобрысый в штатском и темнобровый, с гладко выбритой головой, в военной фуражке.

Сидели на кровати Галя с Наташей и молчали. Им было хорошо вдвоем. Галя прижалась спиной к стенке, а Наташа свернулась клубочком, удобно пристроила большой живот и положила голову Гале на плечо.

Рядом за стенкой спит нежная беленькая Аленушка. А больше никого в квартире. Тихо.

Изредка они говорят друг другу шепотом:

– Не беспокойся, заюшка моя, мальчики уже большие, умные, им с папой на свежем воздухе хорошо.

– Не беспокойся, мамушка моя, папа Коля такой мудрый, такой самостоятельный. Саша за ним присмотрит. А папа Коля за Сашей присмотрит.

И обе посмеиваются в тишине.

А тишина в доме, потому что Саша впервые за десять лет решил устроить себе роскошный отдых и заодно осуществить одну давнишнюю фантастическую идею. Скинулись они всей компанией: Саша Морозов, Петруччо Ридняк, Паша Русаков и хозяин строительной фирмы Максим, муж восходящей оперной звезды Серафимы Астаховой. И купили они землю, на которой стояла когда-то маленькая деревушка Затюшино.

В начале лета, выпустив очередной удачный проект «Шехерезада» и оставив на рабочем месте сердитого директора Алешу Русакова, отправились они строить деревню. Саша взял с собой сыновей. И вдруг старенький, слепой папа Коля сложил в сумку драгоценный дедовский инструмент и заявил:

– Я тоже еду.

И объяснять ему, что инструмент совершенно не понадобится, там все делается фирмой Максима, совершенно другими технологиями, было бессмысленно. Папа Коля с тяжелой сумкой на плече стоял как монумент.

Вот и уехали. Максим следит там за ходом работ, а ребята разбили рядышком палатки и наслаждаются жизнью. К концу лета должно появиться семь домов – заходи и живи. Обнесены они будут забором, а на расписных воротах будет табличка «Затюшино».

– Мамушка, скажи мне честно-честно…

– Что, заюшка?

– Тебе не тяжело, что мы с тобой живем? Выселили вас с папой из вашей комнаты сюда, в такую маленькую…

– Девочка моя дорогая, я так счастлива, что вы со мной. Так хотела иметь много-много деток, как твоя мамочка, да Бог не позволил. Зато ты мне внуков подарила. Внуков и внучку. И Саша теперь со мной рядом. А там, где Саша, мне всегда хорошо.

– Знаю, мамушка… А мне-то как с тобой хорошо. Могу свернуться так клубочком и помурлыкать на твоем плечике. Мамочке всегда некогда было, она всю жизнь, с утра до ночи, жу-жу-жу, как пчелка, туда-сюда, туда-сюда!.. Только рядышком присядем – скок! – чайник! – скок! – белье! – скок! – носки чьи-нибудь дырявые. Ночью до кровати доберется – и сразу заснет до утра. И папа все на работе. Не к Павлушке же мне прижиматься – он еще и по затылку наподдаст! Теперь вот и Сашу мне домой не дождаться. А дождусь – на него дети вешаются. Только ночью мой. А вот ты теперь всегда со мной, и мне так хорошо… и Люля радуется, слышишь?

– Слышу, роднуленька… Слышу нашу Люлечку…

– Как ты думаешь, хорошо это, что я все детей рожаю? Подруги смеются: хронически беременная.

– Это счастье… А почему спрашиваешь?

– Да вспомнилось… Все думаю… Помнишь, Саша пытался с психологом работать, да не получилось. Странный такой был, Вячеслав, во всех Сашиных работах видел… как-то он так говорил… ну, в общем, какая-то неудовлетворенность… сексуальная… А меня убеждал больше детей не рожать. Я тогда Аленку ждала. Видел же мой живот – так нет, соловьем разливался. Многодетные женщины, говорил, приносят здоровье мужей в жертву своему инстинкту. Из-за того, мол, что я то беременная, то недавно родившая, он должен воздерживаться. Вы, говорил, кастрацией своего мужа занимаетесь…

– О господи!.. Так и говорил?

– Ага! Представляешь? И меня обучал, как мне мужу предлагаться, чтобы он возбуждался. Представьте, говорит, что я ваш муж. Как будете предлагать?

– О-ох!.. А ты?

– А я говорю – полюбезнее стараюсь – наверно, так же, как и ваша жена. А он – нет, говорит, жены у меня, развелись!

И обе тихо смеются.

– Знаю, что глупость, а тревожно мне теперь. Как там Саша без меня обходится, когда я на последнем месяце? Может, думаю, подсунул ему психолог бабу какую-нибудь… Из добрых побуждений… Мамушка, родная, ну знаю, что глупо…

– Подсунуть… Роднуленька, это младенцу можно вместо груди пустышку подсунуть – пусть сосательный рефлекс удовлетворяет… Сейчас всем так уж хочется упростить человеку задачу: есть инстинкт – удовлетворяй, чтобы себя не огорчать… Знаешь, заюшка моя, у русского человека было четыре поста в году, и не вели половую жизнь в это время. Сколько веков с этим жили и никаких трагедий не устраивали, по десятку детей при этом имели.

– Умная ты у меня, мамушка…

– Да какое там… Я динозавр, застряла где-то в веках… А насчет Саши не думай, он из младенческого состояния вышел, двадцать лет назад вышел. Помнишь, как это с ним было?..

– Да, помню…

– На всю жизнь прививка…

Обе замолкли и еще теснее прижались друг к другу. За раскрытым окном затихает городской гул. Над глухой стеной, заслонившей окно, светится сиреневая полоска ночного июньского неба и наполняет комнату светом добрых сказок.

– Знаешь, мамушка, я почему-то счастливая. И за что мне это? Не красавица, средненькая такая, с коровьей фигурой. И не умная… А почему-то счастливая. А ты? Тебе ведь бывало очень плохо?

– Почему ты так думаешь?

– Не знаю… Когда я была маленькая, мне казалось, что мама тебя очень жалеет и тревожится даже… Мамушка, я нехорошо говорю?.. Ты не обижаешься?..

– Что ты, родная, совсем нет. Просто бывало у меня… не знаю, как сказать… Никогда не верила в свое счастье. В молодости в самые лучшие минуты я знала, что вот это у меня сейчас счастье, а потом его не будет. Как будто заранее с ним прощалась. А оно, счастье, погуляло где-то и вернулось ко мне. И верю теперь, что навсегда… И так это непривычно… Умру, наверно, скоро…

– Ой, мама, ты что говоришь-то!

– Ну-ну-ну, заюшка моя, прости, сболтнула что-то старушечье, сама не знаю, зачем!..

Обе, успокоившись, замолкают и продолжают думать каждая о своем, ничуть друг другу не мешая. Наташа представляет себе, как где-то там, в неведомой земле Затюшино, сейчас спят в палатке ее дети, кудрявый Колястик и щекастый Валерка. А с ними рядом – папа Саша. Спит ли? Если спит, то беспокойно, как всегда. Раскидывается то в одну, то в другую сторону, невнятно разговаривает во сне, а лицо такое беззащитное.

А если не спит, то стихи сочиняет. Уж так его голова устроена: творит, творит, творит без отдыха, во сне и наяву.

А папа Коля, наверно, в палатке у Петруши. Любит его молчун Петруша, кучу набросков Колиного лица уже сделал. А если приехал к ним, как обещал, священник Володенька, то они втроем, конечно, не спят. Петруша с Володей всю ночь будут говорить, а папа Коля будет их слушать с таким лицом, будто цветок нюхает.

А Галя, согретая Наташиным теплом, думает о своей смерти. Думает тихо и ласково. Она счастлива, что может так думать о ней: без страха, без ропота, только с теплой благодарностью, что разрешила ей изведать счастья в земной жизни.

Сколько раз могла бы забрать ее с этой земли – с самого-то рождения!

Почти забрала, когда рождался Саша, но сжалилась и вернула. Стояла близко, когда обрушилась беда на Колю и Сашу, совсем близко стояла, уж и сковала судорожной болью все тело, и тьмою глаза застлала, но отпустила, опять сжалилась.

Столько раз в те первые страшные годы казалось, что умирает от усталости, когда нужно было работать, работать и работать, и выхаживать Колю, и возвращать к жизни Сашу – и откуда силы брались! Выжила ведь…

Вот недавно, всего-то восемь лет назад, когда на ходу, на бегу родился маленький Валерик. Спасибо Петруше, дотащил ее по лестнице домой, а она как будто с каждым шагом от земли уходила. Поднималась, только чтобы Колю увидеть и умереть спокойно. А он ее на руки взял и у смерти отобрал. Не обижайся, старушка смертушка. Не обижайся, ему можно ведь, да?..

Наверное, смерть не обиделась, дала еще и на внучку полюбоваться. И еще на одну Галя скоро полюбуется, на Люлечку, Людмилу. Наташа еще думала Галинкой назвать, но Галя попросила этого не делать. Страшно давать маленькой свое усталое имя.

Погоди еще немного годков, добрая старушка смерть. Галя должна Наташеньке помочь вырастить малышку, а потом уж как знаешь. Зря ведь не заберешь, правда?

Только забери сразу… В полном рассудке и сознании… Чтобы не видели дети и внуки превратившуюся в растение бабушку… Страшно умирал дед… Тягостно уходила мама Аля… Не надо так, ладно?..

Неужели еще цветет сирень?

Растекается аромат по тихому ночному воздуху. Или это от лилового неба так сиренью пахнет, любимым Колиным цветком? Небо как будто побледнело, неужели светает?

Вот уж и новый день начался. Вот оно, счастье!.. Спасибо!..

10. Николай

– Дядь Коль, ну зачем я тебя везу? – грустно допытывался Петруччо, выруливая с проселка на шоссе. – Чего тебе дома делать? Коляшка – он ясно, зачем едет. Да и то баловство! Я же предлагал привязать к двери за ниточку, как раз дверь сегодня навесили новенькую, раз – и порядок, испугаться не успеешь!

– Не хочу без укола, – мычал Коляша, любовно поддерживая распухшую щеку.

– Да ладно, как хочешь… А ты, дядь Коль, на кого меня покинул? Я же без тебя с Володькой поссорюсь.

– Не надо ссориться, – улыбался ему Николай.

– Сам не хочу, а так выходит. Ты сидишь рядом, мы хоть до утра с Володькой толкуем – и все мирно. А чуть тебя нет – разругаемся в пух. Стыдно потом друг на друга смотреть. Ну, дядь Коль, давай я тебя потом обратно верну? Коляшку с рук на руки сдадим – и назад, а?

– Нет, Петруша. Уж ты меня прости, нужно мне. И обязательно сейчас, скорее.

– Что хоть нужно-то? Может, я бы помог? Или секрет?

– Секрет… Да что секрет… Знать бы, в чем дело… соломки бы, что ли, подстелить…

– Мистический ты у нас!.. В боях экстрасенсов зря не участвуешь. Сделал бы их там всех на раз! Знаешь анекдот? Приходит к экстрасенсу Ксюша Собчак… А, черт, тут же Коляшка!.. Ну тогда приходит к экстрасенсу президент Трамп…

Николай слушал Петрушины анекдоты с нежностью. Тревожится за него мужик, вон как разговорился. Это наш-то молчун Петруччо! Тревожится. Чуткий. Весь в деда Анатолия, недаром до сих пор вместе живут.

Сегодня Николай проснулся утром в сильной тревоге. Долго не мог понять, в чем дело, и это особенно беспокоило: страшен невидимый враг. Прошелся немного по лужайке со своей тростью. Это в городе легко и без трости, а тут приходится тропинку исследовать. Нет, вокруг все хорошо, все в порядке. Сунулся в палатки к ребятам, поздоровался. У всех порядок, только Коляша грустный – зуб раздуло.

Что такое зуб? Подумаешь! Петруччо, заводи мотор, отвези его к бабуле, пусть с ним к зубодеру съездит.

Вот оно! Сразу как будто вспыхнул огонек индикации. Нашел. Иду по следу.

И поехал, к общему удивлению и грусти.

– Коляша, как зуб?

– М-м-м? Ничего, деда. Вчера болел, а сегодня только поднывает. Терпимо.

Мальчик прижался распухшей щекой к плечу деда и, кажется, собрался подремать.

Город приближался с каждой минутой. Николай чувствовал, как тяжелел воздух от дурного газа и пыли, как нарастал отдаленный вой цивилизации XXI века. Ближе, ближе.

Где же это едем? Пахнуло креозотом – железнодорожное полотно рядом. Потом речной водой потянуло. Уже мост? Ну да, почти дома.

– Ой, Коленька, ой, солнышко! – запричитала Галя, увидел перекошенную Колину мордочку. – Сейчас, сейчас, одеваюсь, и едем.

– Ну что, дядь Коль, я тебе не нужен больше? Тогда я к стоматологу их закину и к деду проедусь, как он там один.

– Дедушка звонил сегодня утром, – крикнула из комнаты Галя, – съезди к нему, Петруша.

– Где Наташа? – вдруг заволновался Николай.

– Бабуля, я тоже с тобой, я тоже буду Колин зубик лечить, – Аленушка деловито надевала красные сандалики.

– Да, возьмите ее, пусть прокатится с вами, – отозвалась Наташа из-за двери.

Голос ее не понравился Николаю. Был он неживой, как сквозь сон. Закрыв дверь за Галей и детьми, он устремился к ней.

– Папа Коля, и ты приехал. Вот хорошо. А я что-то раскисла… Руки-ноги дрожат…

– Да ты же со дня на день…

– Со дня на день… Устала ждать… Все слушаю, слушаю, слушаю… Очень боюсь прозевать, как тогда, с Валериком…

– И не чувствуешь ничего?

– Нет… нет… А вся как ватная сегодня. Сашины последние стихи начала в файл набирать – он же растеряет, а потом забудет – так и закончить не могу, рук не поднять…

– А какие там у него новые стихи? Почитай-ка!.. – и Николай присел на кровати рядом с ней.

– А вот, слушай: «Я был слепым, наверно»… О господи, я же не это хотела…

– Читай-ка, читай! Я такое еще не слышал!

– Да?.. Ничего?.. Ну ладно…

 
Я был слепым, наверно, от рожденья.
Во всем искал свое лишь отраженье.
Сердился, чуя света приближенье
И тень креста.
 
 
Я был слепым, но я не знал об этом.
Жил в темноте, шарахаясь от света.
Лишь в книгах для слепых искал ответа
И так устал!
 
 
Теперь земное притяженье мне не страшно!
Счастливец, не вступлю я в ту же реку дважды.
Я был слепым – и вот прозрел однажды!
Мой день настал!
 

Дослушав, Николай задумался о сыне и на несколько минут забыл о Наташе, а когда вернулся душой к ней, то утренняя тревога опять сняла его с места.

В Наташе что-то происходило. Или не в Наташе, а где-то рядом. Протяни руку и коснись! Как странно шутит порой слепота!

Не желая пугать Наташу своей тревогой, он засуетился:

– Давай-ка, Наташок, пообедаем. Что там нынче у бабы Гали на плите?

– Не хочется, папа Коля…

– Как так не хочется? Надо, надо… Пойду, пошарю.

По пути зашел в детские комнаты. В этой Аленушкина кроватка. В этой двухэтажный небоскреб для мальчишек.

Где она? Здесь, в углу…

Он не пытался думать, зачем понадобилось ему снимать с гвоздя маленький, шершавый от облупившейся краски образок. Просто снял, торопясь и волнуясь, повесил на шею, чтобы не потерять, и поспешил на кухню. Может понадобиться кипяченая вода. Много. Где-то здесь пустая кастрюля. Налить – и на огонь. Что-то еще… Чайку Наташе… Может, конфетки найдутся?..

Только подумал о Наташе, как услышал слабый вскрик из комнаты.

Промчался из кухни, как молодой зоркий тигр, не чуя ног.

Наташа стояла посреди комнаты. Он ощущал ее как тяжелое облако ужаса и отчаяния:

– Папа, потуги… воды у меня…

Он схватился за телефон. Почти не понимал, что говорит, слышал только Наташин крик:

– Схваток же не было!.. Почему?.. А!.. А!..

С трудом убедившись, что вызов принят, он пробежал по коридору, открыл настежь входную дверь – и обратно, к Наташе. По пути наткнулся на груду чистого белья на столике. Видно, Галя приготовила гладить. Схватил что-то большое, вроде простыни.

– Папа, ты где?.. Не уходи… – Наташа в ужасе цеплялась за его руки, пока новая волна потуг не сбила ее с ног. Она опустилась на пол, мыча что-то несвязное.

– Я с тобой, маленькая, успокойся, успокойся… Сейчас родишь, не бойся ничего, – бормотал он, осторожно опуская на пол ее голову и стаскивая с ног мокрое белье. – Гляди, у меня образок-то… Вот он, гляди… Она мать, и ты мать…

Он не понимал, что говорит. Но Наташа затихла, тяжело дыша, и свинцовое облако ужаса вокруг нее стало заметно таять.

Он не знал, что делать дальше, но не думал об этом. Между Наташиных судорожно дрожащих ног было – он это чувствовал всем существом своим – было что-то круглое и горячее. Слепо повинуясь ведущей его воле, он расправил на руках ткань, висевшую у него на плече, и подставил под это маленькое и круглое. Круглое, как чудный неведомый золотой плод…

– М-м-м, – простонала Наташа – и на руки Николаю с бульканьем и хлюпаньем вынырнуло крошечное нежное существо, тут же издавшее победный крик.

Миг осознания был подобен прозрению.

Он ясно увидел все разом.

И озабоченные лица врачей, выходящих из машины во дворе.

И худенькую Галю в сером платьице, в коридоре стоматологической клиники. Галю, сбереженную от этого жестокого зрелища.

И залитое слезами милое Наташино лицо.

И седого, безобразного на вид старика с зажмуренными глазами.

И вот, отчетливо видя, что делает, он бережно перевернул красненькое от натужного крика тельце на спинку и заглянул в лицо. Ребенок на мгновение притих и открыл навстречу деду мутные синие глазки.

И тогда в груди Николая будто огромная птица всплеснула лохматыми белыми крыльями. А из открытого окна повеяло небесным ароматом давным-давно отцветшей сирени.