Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга вторая"

7. Визит Альбины Викторовны

– Ну, прощай, Николушка. Крепись, Господь поможет.

Потом объятие, сухое тепло стариковской груди, его худенькие, слабые плечи под потертым на ощупь пиджачком. Легкий-легкий запах свечей и чего-то сладкого пощекотал ноздри. Мягкая борода на миг приласкала губы.

И все. Пусто.

Был бы зрячий, пошел бы с ним до самой двери больницы, вышел бы на крыльцо и долго-долго махал вслед.

И лицо-то его не запомнил тогда, в юности. Да оно, кажется, незаметное было, терялось в густых усах и бороде.

Голова была лысоватая, нос такой простенький, картошечкой, а глаза и не запомнил. Ну где было ему догадаться, что в жизни все нужно запоминать!

Вот теперь совсем один. Больше никто не поможет и не поддержит. Теперь только лежать бревном, вспоминать вчерашний день и ждать Галю.

Неужели Саша действительно так хотел его увидеть?

Почему Галя не отговорила его? Не надо бы. Рано.

Как это было тяжело и неловко.

– Сынок…

И Саша молча подставил свою руку под папины пальцы. Так и просидел целый час. Конечно, молча, что тут скажешь. Но так хотелось слышать голос.

Раньше такой звонкий был колокольчик. Потом колокольчик куда-то делся. Когда это произошло? Как же можно не помнить? А вот можно…

И рука в руке чужая.

В последний раз он держал Сашу за руку, когда Саше было… сколько же? В школу он, кажется, уже ходил. Возвращались домой от Бабали, у нее был день рождения, весной, значит. Стояли на перроне метро и ждали поезда. А Саша все пытался подойти к краю и заглянуть, что там, внизу, как там рельсы лежат.

Тогда он крепко взял сына за руку, и Саша наконец замер. Рука была маленькая, теплая и липкая от всех съеденных за столом сластей. Сначала рука крутилась, трепыхалась, потом сникла, будто уснула. А он, Николай, очень сердился на Галю, что не вымыла Саше руки.

Сейчас Сашина рука совсем мужская, больше Галиной, но такая же, как у нее, костлявая и нервная. Вчера она под отцовскими пальцами дрожала от напряжения. А пальцы у Саши сильные, подушечки жесткие, прямо костяные. Гитарист.

Николай говорил с Галей и держал Сашину руку. О чем говорили? Думал-то он только о Саше, о его дрожащей руке.

Но Галя что-то объясняла, и сам он поддакивал, нервно посмеиваясь. Какие-нибудь школьные Галины дела? Но сейчас каникулы. И Галя при Саше не стала бы о школе…

Они говорили, а Саша смотрел в пол.

Откуда?.. Как узнал?..

Саша на него изредка взглядывал, и шрамы на лице сразу отзывались легким вздохом. Но поднимались только Сашины глаза, движений головы точно не было, иначе сразу рука почувствовала бы.

Вот как. Вот, оказывается, как можно без глаз видеть.

«Бедный мальчик мой. Что же чувствовал ты при виде моих бинтов, шрама на обритой голове и ржавых струпьев на щеках. Маленький мой, с ясными синими глазами и золотыми кудрями. Где ты теперь? Теперь отпустил ты волосы ниже плеч и затянул в дурацкий хвостик, вставил в ухо серьгу и куда-то спрятал глаза. А я и не увидел. Слепой был! Выходит, давно слепой был!»

С порога раздался вальяжный голос Альбины Викторовны:

– Прошу прощения, господа! Морозов в этой палате?

– Да вот он лежит, – откликнулся вечно веселый Миша.

– Вот это?! – неимоверно удивилась Альбина Викторовна.

– Вот это самое, – усмехнулся Николай. – Здравствуйте, дорогая тещенька!

– Здравствуй, дорогой зятек! – величественно двинулась она к нему.

К шестидесяти годам она наконец располнела, и от грома ее шагов по кафелю в висках у Николая как молотом застучало.

Так вот о чем говорила вчера Галя! Об этом самом визите, подготовить его хотела. Она же так всегда заботливо берегла их с тещей друг от друга.

– Ну, здравствуй, – повторила Альбина Викторовна и наклонилась, видимо, выискивая, куда бы поцеловать. Наконец энергично чмокнула воздух рядом с подбородком.

Николая тут же окутали плотные клубы французских ароматов, и он чуть не замахал рукой, чтобы их разогнать.

– Ну, здравствуй, – повторила Альбина Викторовна в третий раз.

Его вид, кажется, вывел ее из равновесия. Но она уже собралась с духом и с обычной сокрушительной энергией заговорила:

– Как себя чувствуешь? Уже лучше? Глаза не болят? Что ж, выглядишь прекрасно! Ваза у тебя есть?

Она с треском распахнула тумбочку.

– Вот эта банка пустая, цветы поставим. Юноша, будьте любезны, налейте нам сюда водички.

– Это можно.

В Мишином голосе слышалась лукавая улыбка, разговор его очень занимал.

– Спасибо, юноша, спасибо. Вот так. Люблю пионы, они очень бодрят. Тебе нравится такой цвет? Мне очень нравится. Он мне идет, правда?

– Да, очень идет, – подтвердил Николай.

– Галя мне тут целую сумку набила: яблоки, помидоры, еще что-то, не знаю, что. Сам посмотришь. Ух, духотища! Господа, надо чаще проветривать, это же невозможно! Это же идеальная среда для болезнетворных микроорганизмов! Юноша, следите за проветриванием!

– Бу сделано! – отрапортовал Миша.

– Оч-чень хорошо! Ну, Коля! Наконец-то я в отпуске, сессия закончилась! Клянусь, это последний год я на кафедре надрываюсь! Невозможно! Невозмож-жно! Столько времени! Столько сил! Вот Галине говорю, ты в школе работаешь, представь, каково мне! Это ведь не изящная словесность из школьной программы, не жи-ши, ча-ща всякие!.. Это бездна необъятная! Представь, нам тут подарочек недавно преподнесли. Кто-то в Сыктывкаре, на Мадагаскаре, новую культуру получил!..

И теща громко, многословно, с огромным удовольствием рассказала, как уличила этого, с Сыктывкара, который на Мадагаскаре, в полном непрофессионализме.

Соседи замерли на своих койках, даже вроде дышать перестали.

– …ты слушаешь?

– Да, да. Хм-хм-хм.

Николай усердно изобразил ироническую усмешку в адрес разоблаченного лжегения. Струпья на щеках, до сих пор ему не мешавшие, вдруг задергало и защипало.

– Нет! Брошу профессуру! Я по натуре кабинетный ученый! Дайте мне мой рабочий стол, мой микроскоп, мои пробирки – и ничего мне больше не нужно. Я хочу умереть за своим рабочим столом! Ты ведь меня понимаешь, ты ведь и сам такой! Правда? Лиши тебя твоего рабочего места, твоих приборов, твоих… этих… паяльников – что ты будешь делать?

– И правда. Что я буду делать?..

– Да… М-м-м… Да! И, конечно, уже тяжеловато мне. Ты не смотри, что я так хорошо выгляжу. Это только годами выработанная привычка. Я обязана всегда выглядеть так, чтобы никто не догадался, каково мне на самом деле. Это мое кредо!

Конечно, она выглядит прекрасно в свои шестьдесят лет. Ухаживает за собой еще больше, чем в молодости. И затейливо уложенная седина идет ей необыкновенно.

А вот его мама очень изменилась. Она теперь старушка. И это не зависит ни от цвета волос, ни от количества морщин. Старость – это вершина пути. Это мудрость. А Альбина? Постарела ли?

– …Мы с тобой оба себе сами дорогу пробивали. У тебя отца не было, но зато стыдиться за него не пришлось.

Альбина и не думала понизить голос. Она, кажется, вообще не замечала никого вокруг. Даже Николая.

– Ты не представляешь! Если бы тогда, в шестидесятых, узнал кто-нибудь, что отец у меня в лагерях служил, я бы повесилась! Честное слово! Я даже Анатолию об этом никогда не говорила. Да он и не интересовался. А уж сколько бед мне моя фамилия принесла! Это надо же было отцу такую еврейскую фамилию принять! Левин!

– Она разве еврейская?

– Да что ты понимаешь! В то время называться Альбиной Левиной, да еще с моей внешностью! Ведь надо же было так судьбе надо мной посмеяться! Внешность от матери-грузинки, которую я в жизни не видела. Фамилия отцовского воспитателя-еврейчика, о котором я слыхом не слышала. А имя очередной отцовской любовницы, которая брезговала меня на руки брать. Отцу пришлось отдать меня какой-то лагернице на воспитание. А в результате попробуй докажи, что я не еврейка! И все-то в жизни мне пришлось с таким боем брать! И институт, и аспирантуру, и по комсомольской линии! Так-то вот, зятек! А сменила фамилию на Сироткину – сразу легче стало…

Когда же он ее в последний раз видел? Да в июне, год назад, в Сашин день рождения. Она принесла большой торт и какую-то моднейшую куртку в подарок. Саша просидел, закрывшись в своей комнате, и к столу не вышел, а она этого даже и не заметила. Рассказывала весь вечер о своих глупых студентах и бездарных аспирантах, показывала экземпляр своей монографии на японском языке. А он подумал тогда, что морщинок у нее меньше, чем у Гали. Такие славные у Гали морщинки: лучики в уголках глаз, сухие веточки в уголках губ. Давно он перестал целовать ее просто так. Теперь нужно было искать какой-то торжественный повод, чтобы прикоснуться губами к этим морщинкам.

– …И вдруг оказывается, что эта фифочка с хвостиком накапала мне фенола в белок! Представляешь? Непостижимо!

Это после химико-биологической школы! Чему их там учат?! Спрашиваю: «Кто у вас химию преподавал?» Меньшова, говорит, Татьяна Ивановна. Ну конечно, Меньшова! Которая мне ни одной лабораторной толком сдать не могла! Если бы я знала, чья это ученица, на пушечный выстрел к своему столу не подпустила бы! Целый день насмарку! Завтра все с нуля!

Альбина Викторовна умолкла, шумно подышала, успокаивая свой гнев, и самым проникновенным своим голосом спросила:

– Выписка у тебя скоро? На машине тебя встретить или не надо?

– Да неплохо бы… Не привык я еще…

– Семену скажу, чтобы встретил. Он у меня со стола французский миксер увел. Я теперь вынуждена нашим, лапотным, работать! Вот и пускай за это своим бензином расплачивается!

– Может, не стоит… утруждать?

– Ничего с ним не сделается! Лаборанток по ночным клубам катает – и тебя прокатит! Ну, дорогой зятек, поправляйся!

Опять клубы удушающих ароматов, чмок в воздух возле уха и удаляющиеся гулкие шаги.

И дверь-то за ней закрылась с каким-то подобострастным скрипом.

– Ну и тещенька у тебя, Николаич! – хохотнул Миша. – И как ты с ней ладишь? Я бы не смог!

– Да ничего… привык… Наверно, я и сам такой. Это она верно сказала, – вдруг прибавил он и сам удивился своим словам.

– Ну-у-у? А вроде непохоже! – продолжал веселиться Миша.

– Слушай, друг, помоги мне сумку разобрать. Жена прислала продуктов, а я сам запутаюсь.

– Ага, сейчас, мигом! Ты, Николаич, не беспокойся, в холодильничек положим, из холодильничка достанем – нет проблем!

Окончив возню с сумкой, Николай почувствовал такую оглушительную усталость, что упал на подушку и даже задремал на несколько минут. Очнувшись, рассердился на себя: что же он за кисель такой! В чем дело? Что тут было трудного? Только от собственного бессилия устал. А теперь что? Отдохнул? Можно и подумать. Что-то хотел подумать о теще, что-то вспомнить…

Картина на стене в той комнате Галиного детства. Девушка в лодке резко повернулась, взмахнув веслом. Ковбойка и брюки идут ей, как всем девушкам шестидесятых годов. Ветер дунул ей в лицо, глаза задорно прищурились, короткие кудрявые волосы порхнули назад. Одно непослушное черное колечко взмыло к облакам.

Как, наверное, любил студент Академии художеств свою Альбину!

8. Визиты продолжаются

Подумать вволю не удалось. Дверь распахнулась с бесшабашным грохотом.

– Ну и где он тут? – послышался знакомый мужской голос.

– Алло, шеф, где вы прячетесь? – допытывался другой знакомый мужской голос.

– Тише, мальчики, тише, – строго осаживал их знакомый женский голос. – Да вот он! Николай Николаевич, мы к вам.

– Алина, солнышко, ты ли это?

Алина смущенно захихикала, а ее спутники, бормоча что-то радостное, затопали к его кровати.

– Шеф, ну насилу нашли!

– Колюха! Молодцом!

– Андрюха! Юрка! Разбойники!

– Ну ты, Колян, даешь! Ну молоток! Уж и сидишь, и разговариваешь!

– Ты скажи еще, что хорошо выгляжу! Теща перед вами была, так ей мой вид понравился.

– Ну видок, конечно, на любителя…

– Андрей, успокойся. Николай Николаевич, вот здесь в пакете фрукты: яблоки, персики, груши. Вам можно?

– Нельзя, Алиночка, лопну!

– Ух, молоток! И юморит еще!

– Андрюха, погоди, дай я скажу! – захлебывался Юрка. – Николай Николаевич, я позавчера защитился!

– Ага, Коль! Защита прошла отлично. Юрчок у нас – светлая голова! Басин на ученом совете аж обалдел. Челюсть у него так, знаешь, а-а-а – и отвисла! Носом в Юркину кривую воткнулся, понюхал и пошел прочь!..

– Я, шеф, завтра банкетик собираю. Уж так мне жалко, что вас не будет. Вы мне, можно сказать, крестный отец…

– Правильно, Юрчок, в этом месте слезу пусти! Дать платочек?

– Иди на фиг! Нет, правда, шеф, вы должны быть на главном месте за моим столом!

– Ладно, Юрка, что уж… Вот пускай Андрюха на двух стульях сядет да все порции слопает – за себя и за меня!

– С нашим удовольствием! – радостно проворковал Андрей.

– Юрка! Рад я за тебя, шалопаище, дай лапу! Просто бальзам на душу. Алина, ты там опять, как мышка, притаилась? Ну-ка рассказывай про себя.

– Да у меня ничего такого… Игорешу с осени в художественную студию буду водить. Ничего нового. Правда.

– А датчик закончила?

– Да, конечно. Давно уже. Сейчас у меня другой. Я хотела спросить, посоветоваться… Только не знаю, как теперь… можно ли…

– Ну давай, что ли, попробуем… Вдруг получится.

Полчаса трое гостей шуршали обширной бумажной простыней и говорили сплошными терминами и цифрами. Веселый сосед Миша затосковал и ушел в коридор. Старик Рыбаков включил погромче радио. Но все без толку, гостям это не мешало.

А Николай сосредоточился, пытаясь по комментариям и репликам представить себе эту схему. Ну вот же она, аккуратненькая, ювелирненькая, в Алинином стиле!

– Знаешь, Алиныш, я бы еще резистор поставил. Там должен быть узел с двумя микросхемами. Есть такой?

– А-а! Я, кажется, поняла. Юрка, смотри, вот здесь… Вот он, узел, а здесь полевик, а к нему запараллелить, да?

– Ну не знаю, чего бы ему там делать, резистору, – засомневался Юрка.

– Не скажи, – вдруг неожиданно умным голосом промолвил Андрюха, – может, и есть что делать. Надо литературку читануть.

– Вот и читани, – хмыкнул Юрка, – тебе теперь есть чего на работе почитать.

– Что такое? Что я пропустил? – заинтересовался Николай.

Андрей посопел и объявил:

– От Ирки ушел.

– Ах ты, колобочек! И от Танечки ушел, и от Ирочки ушел!

– Колюха, ну достала она меня! Сколько лет пилила, пилила, убирай, мол, свои книги. Да у меня такая библиотека! У меня такие справочники! Сам же знаешь! Двадцать лет собирал. А она – пыль, говорит, от них в доме! Курица! Представляешь? От книг пыль в доме! Ы-ы-ых, зар-р-ра…

– Андрей, аккуратнее, – заворчала Алина.

– Я тут недавно папки с документацией приносил, дома работал, на своем собственном столе на один только день оставил. На своем собственном, на свои деньги стол покупал! Да ведь ты мне, Коль, и выбирал его, помнишь? Мой стол, мой! Прихожу – нет папок! Где, говорю! А я, говорит, уборку делаю. В кладовку, представляешь, зашвырнула! Достаю – все пыльное, мятое. Разругались, конечно! Ладно, что с дуры возьмешь. А она опять ко мне прицепилась, уноси, говорит, книги – я на эти полки банки с помидорами буду ставить! Жирная!..

– Андрей!..

– Миль пардон. И вот гляжу – на полках-то у меня вроде свободнее стало. Сначала не понял. Потом мусор пошел выносить, гляжу – торчат в мусорке корешки. Книги мои! Это она, значит, помидорчикам своим начала место освобождать! Ну тут я, конечно, слова худого не говоря, собрал вещички и ушел. С книгами муж Алинкин помог, спасибо ему, на машине перевез мне на работу. Я их на рабочий стол выложил, знаешь, так, по периметру – как крепость получилось! Зато теперь все под рукой.

– А ушел-то куда? К матери?

– Да нет… есть тут… Ну нашел куда, в общем…

Юрка ехидно захрюкал в кулак:

– На новом месте жительства он прежде всего побрился.

– Ну-у! И усы, и бороду?

– Начисто! Вы знаете, шеф, на что похожа его ряшка без бороды? При Алине не скажу!

– Ух, гад ты, Юрище!

– Ну хватит, ребята! Что за глупости! – заполошилась Алина. – Николай Николаевич устал от вас!

– Да ничуть, Алиночка!

– Нет, нам пора! А то они сейчас беситься начнут! Стыд какой! Николай Николаевич, с вашей женой мы уже договорились. Она мне сообщит о вашей выписке, мы с мужем на машине вас встретим.

Они попрощались и ушли, весело переругиваясь.

Интересно, как же выглядит Андрюха без бороды? Изменился ли Юрка после защиты? Может, теперь в пиджаке с галстуком вышагивает? Стала ли солиднее его жуликоватая рожица? А Алина, конечно, прекрасно выглядит. Она все хорошеет с тех пор, как вышла замуж. Муж, небось, бережет ее, плакать не дает!

А Галя сейчас оформляет его пенсию по инвалидности. На работе, конечно, паника была. Тому, кто принял его задание, придется все начинать с нуля. Эх, только-только начал вживаться в этот новый прибор, вся работа была еще в голове и на черновиках, а там все начеркано и перечеркано. Как все не вовремя!

Смешно! А когда было бы вовремя?

Жаль своего рабочего стола! Такой славный, удобный. Каждая вещь на своем месте прижилась. Вот сейчас, слепой, нашел бы на нем каждую отверточку! И чистенький.

После каждого сданного прибора Николай устраивал своему столу хорошую баню. Мыл с порошком каждый выдвижной ящик, вытирал, ветошкой просушивал, обтирал все полочки, заново все укладывал и расставлял. И потом до конца рабочего дня просто сидел и отдыхал, любовался чистотой и свежестью, вдыхал терпкий запах влажной древесины, выдвигал и задвигал ящики, наслаждаясь их мягким ходом.

А Андрюха посмеивался в свою лохматую бороду. У него на столе всегда была гора из всего сразу, и он с изяществом фокусника вытягивал из нее то паяльник, то кусок провода, то разъемы. А в ящиках стола, где навалены были ломаные детали и инструменты, под засохшими кусками хлеба и огрызками яблок однажды, к ужасу Алины, завелись тараканы.

С любовью перебирал Николай в памяти содержимое своих ящиков. Верхний – как соты в улье. В нем аккуратными рядами картонные коробочки-кубики с крышками. На каждой крышечке фломастером выведены номера серий микросхем и транзисторов. Это Галя ему когда-то сделала. Все в строгом порядке. Буквы по алфавиту, цифры в порядке возрастания. Кому подарить этот ящик? Только не Юрке с Андрюхой, не заслужили! Только Алиночке!

В среднем ящике – инструменты. Там он сделал продольные деревянные перегородочки. Справа налево – пассатижи, отвертки, кусачки, паяльник. Поближе лежат инструменты поплоше, чтобы давать взаймы разгильдяям. В дальнем углу – самые любимые, самые послушные. Так и помнит рука их тепло!

Опять не дали додумать. Энергичный женский голос с порога:

– Где тут Морозов лежит?

– Дашка, иди ко мне сюда.

– Ох ты, замотанный-то весь!

– Хм, а размотанный я еще страшнее.

– Эх ты, Колька… братик…

Дашка прижала к груди его голову и покачала, как ребенка!

– Коль, сильно больно, да?

– Да нет, сейчас уже ничего. На перевязках еще беспокоит немного, а так ничего.

– Врешь, небось!

– Чес-с-с слово! Забодай меня комар!

– Колька, Колька!

– Дашка, Дашка!

Помолчали. Дашка была теплая, мягкая и пахла чем-то домашним, как в детстве от мамы.

– Сережка привет передает. Он сейчас в отпуске, на дачу с Ксенькой уехал.

– Как Ксеня?

– Разбойница!

– Так есть в кого!..

– Ну уж я такой не была, это ты брось!..

– Тебе просто разгуляться было негде, королевство маловато!

– И то правда, – рассмеялась Даша.

– Как на работе?

– Ай, да ну ее, эту работу. Молодежь теперь только в салоны ходит, а к нам, в эконом-класс, – только бабки. На макушке три волосины, а их изволь подстричь, в рыжий цвет выкрасить и химию накрутить. Вот и работаю.

– Все лучше, чем ничего…

– Не знаю. Стоило в Техноложке пять лет учиться, чтобы чужие космы раскрашивать?

– Зато денежки есть. Верно?

– Ну да… А Ташка письмо прислала.

– Про меня знает?

– Да. Мы ей тогда сразу позвонили.

– Что пишет?

– Ну ясно что. Ревет белугой. Сердится, почему еще компьютер не купили, не связаться с нами, не дозвониться. Сюда рвется!

– Незачем. Было бы на что смотреть.

– Да уж. Глаза бы мои не глядели. Колька, Колька!..

– Дашка, Дашка!..

Посидели еще, повздыхали, наговорили всяких пустяков, грустно подкалывая друг друга.

Попрощавшись с Дашей, Николай усмехнулся: одиночества он, видите ли, боялся! Да тут полежать и подумать не дают. Скорее бы домой. Там никто не помешает.

9. Еще неделя – и домой

– Ну что ж, Николай Николаевич. Струп в очень удовлетворительном состоянии. Сейчас ему желательно подышать свежим воздухом, повязок больше не надо.

– Что ж я людей-то буду пугать…

– Ничего, народ здесь отчаянный, потерпят.

– А жена придет, увидит…

– Увидеть ей все равно придется. И не надо преувеличивать, никакого чудовищного безобразия вы собой не представляете. Ваши глазницы мы хорошо прикрыли веками. Сейчас веки, конечно, сильно травмированы. Но я вас уверяю, не комплексуйте! С вашим лицом все не настолько ужасно, и прятаться от людей незачем. Вот струпья сойдут, и через некоторое время можно будет надеть темные очки, если хотите. Только не сразу. И постоянно в них не ходите. Понимаете, постоянный контакт только что восстановившейся кожи с пластмассой, постоянное трение – все это плоховато.

– Ну я понял, понял…

– Значит, так мы решили, Николай Николаевич. Эту недельку еще понаблюдаю, а там можно будет говорить о выписке.

Еще неделя – и домой. К Гале. И жизнь начнется сначала, только совсем другая. И все будет другое.

Интересно получается. Он вроде как умер тогда на той грязной, заплеванной лестнице. И родился заново – беспомощным инвалидом.

И Галя в этой его жизни будет другая. Будет, как мама, ходить за ним, утешать и исцелять.

А кем в этой жизни будет Саша?

– Николаич, там во дворе твоя жена с сынком.

– Да? Сюда идут?

– Не знаю. Стоят, разговаривают. Он вроде не хочет, а она его уговаривает.

– Не надо бы ему на меня смотреть…

– Да брось, Николаич! Еще пострашнее бывает видок. Не забыть мне: на выпускной ходили мы на «Алые паруса». Понятно, нализались все, впокачку шли. Ну и сцепились с другой компанией. Главное, из-за чего – никто потом вспомнить не мог. Так одному нашему такой прикид устроили – просто, слышь, кусок мяса в гастрономе, никаких человеческих признаков. Ему операцию потом пластическую делали. Вот это я понимаю, погуляли. А у тебя без проблем, все на месте – нос есть, рот есть…

Миша еще долго рассуждал бы об этом, но вошла Галя. Одна.

После первых приветственных слов, согрев себя ее поцелуем, он спросил:

– А Саша где?

Галя удивленно и испуганно замолкла.

– Сосед вас увидел в окошко. Саша во дворе ждет?

– Здесь, в коридоре…

– А-а… Ну и как я тебе без бинтов? Страшный?

– Нет. Самый красивый.

Галин голос тихо, тепло заулыбался, и Николай сразу поверил. Смешно, конечно, что поверил. Но это же Галя.

– Меня, Галь, через неделю, наверное, выпишут.

– Ой, что ты! Правда? Господи! – голос ее закипел мгновенно брызнувшими счастливыми слезинками.

– Ты рада? Ты думаешь, это хорошо будет? А по-моему, здесь я больше на месте.

– Не надо, не надо так…

– Ладно, не буду больше.

Галя опять повеселела и стала рассказывать что-то смешное о своих выпускниках, которые звонят ей ежедневно с самого июля. Николай в нужных местах весело хмыкал, но думал о другом.

Какая-то чужая, неуклюжая мысль толкалась в душу острым краем.

Когда-то Галя полюбила его, потому что не могла не полюбить. Она была Золушка, он был принц на белом коне. Она была совсем девочка: доверчивая, кроткая, робкая. А он был молодец, что уж там скромничать. Высокий, сильный, непьющий, некурящий, матом не говорящий. Да и на лицо ничего так, вполне себе принц.

А теперь ей тридцать семь. Она стала такой женой, каких нигде, наверное, и не бывает. Самой-самой! Вырастила удивительного сына. Стала прекрасным учителем. Да, приходится признать, что стала.

А ему сорок четыре. И из того джентльменского набора суперкачеств ничего не осталось. Кое-что растерял по дороге, а чего не растерял – того лишился разом на грязной лестнице.

Она ведь уже не девочка. Неужели не понимает, что радоваться ей нечему? Жить теперь всю жизнь с беспомощным уродом.

Почему же она так счастлива? А ведь счастлива. Это же Галя.

Странное ощущение. Раньше, в той своей зрячей жизни, он никогда не был до конца уверен в своем собеседнике. Он знал по себе, что люди говорят одно, подразумевают другое, а думают третье. А теперь как-то не так. А как?

– Коль, у тебя была мама? Она звонила мне вчера и сказала, что ты прекрасно себя чувствуешь, бодрый и веселый.

– Да? Прямо даже веселый?

– Ты не думай. Саша придет, все будет хорошо. Ему нужно время. Он придет…

– Да, да… Я понимаю, понимаю… Как он сейчас выглядит?

– Неплохо. Немножко поправился. Лицо стало спокойнее. Только не улыбается и все молчит. В больнице его постригли наголо, он волосы себе драл. И одежду.

– Да?.. Мальчик мой…

– В глаза не смотрит… Все старается спрятаться.

– Что дома делает?

– Думает. Лежит с наушниками, музыку слушает. Кажется, классика… На диване так сожмется, глаза прикроет и думает. Не читает, телевизор не смотрит, компьютер не включает. Только думает под музыку. Ты не беспокойся. Это пройдет, я знаю.

– Галь… а как мне о нем помолиться?

Галя помолчала, потом перевела дыхание:

– Скажи просто: «Господи, спаси и помилуй моего сына». Да любыми можно словами…

– Господи, спаси и помилуй моего Сашу…

Помолчали. Его ладонь на ее щеке. Ее ладонь на его щеке.

– Койка рядом пустая, на ней старичок лежал, помнишь?

– Помню…

– Это знаешь, кто? Священник, отец Василий. Он крестил и маму, и сестер моих.

Николай начал рассказывать о дедушке с бабушкой, об отце Василии, о мамином крестном имени.

– Серафима? – переспросила Галя. – В честь матушки Серафимы? А как звали священника?

– Как?..

Почему он не запомнил его имени? Ведь батюшка Василий его называл. Он, Николай, о чем-то подумал тогда, отвлекся и прослушал.

– Я забыл… не помню…

– Жаль… Мне ведь об этом и бабушка Катя рассказывала. Но она тоже не знала имени. Жаль…

– Когда это она тебе рассказывала?

– А помнишь, мы с тобой первые наши два года летом в Затюшино ездили?

– Ты даже знаешь, что это Затюшино? А я и не знал, как наша деревня называется, только от отца Василия услышал такое название.

– Ну ты же целыми днями на велосипеде ездил. Помнишь? За продуктами, в лес, на речку. А мы с бабушкой Катей в огороде возились – то в ее огороде, то в нашем. И она много-много рассказывала про всех. Я их как будто сама увидела. Помнишь, сколько там заколоченных домов? Вот она и рассказывала, кто там жил и как им жилось.

– Вот как… Я и не знал. Ты мне не говорила.

– Говорила. Но ты забыл.

– Сколько же я всего позабывал. Знаешь, мечтаю… Вернусь домой – буду целыми днями вспоминать и вспоминать.

– Да?.. А вот еще… У них, у священника с матушкой Серафимой, был свой ребенок? Как его звали?

– Тоже не… Постой, как-то на «В»… Только не Василий… Виталий? Виктор? Может, Владимир? Виталий вроде…

– Ну ладно. Я, может быть, сама расспрошу мамушку. А может, и не стоит…

– А что, это важно?

– Да нет… Не знаю… Наверно, просто совпадение. Много на Руси было матушек Серафим…

Посидели еще молча, и Галя засобиралась.

– Саша в коридоре ждет. Пойду. Да вот, Люся к тебе, наверно, завтра зайдет.

– Милости просим. Только пусть ничего с собой не тащит, никаких таких фруктов. У меня уже тумбочка трещит.

– А почему так мало ешь? Надо побольше.

– Только поноса мне еще не хватает. Правда, скажи, чтобы не несла ничего.

Галя засмеялась. Ее сухие теплые губы прижались к его губам. Прощание. Ушла. Остановилась у двери и оглянулась.

Почему решил, что оглянулась? Потому что остановилась…

Теперь ушла. Опять один.

Кто это вошел? Кто идет к его кровати неуверенными шагами?

– Это я… папа…

Бедный мальчик. Какой он худенький и слабый! Как дрожит он в папиных объятиях! Как судорожно комкают его пальцы папину пижаму! Он пытается не плакать.

Ничего, ничего, значит, уже появились силы бороться. Теперь все будет хорошо.