Текст книги "Леопард с вершины Килиманджаро"

Никто не обращал на нас внимания. В дымной сумятице мятущихся огней наши трусики и майки ни у кого не вызывали недоумения. Феликс, предусмотрительно захвативший с собой знаменитый биоквантовый манипулятор, шел впереди. На него налетел один из этих полуголых и, выбросив руку вперед, прокричал что-то гортанным голосом. Там, куда он показывал, виднелась покосившаяся дверь. Мы осторожно вошли в нее.

Неуклюжие колонны беспорядочно торчали по всему залу. А возле них прямо на полу полулежали люди. Тупые горбоносые рожи истекали жиром; иссиня-черные, завитые мелким бесом бороды двигались вверх-вниз с монотонностью поршневых двигателей. И какое количество еды! И вся несъедобная. Какие-то рваные куски мяса, лепешки с отпечатками чьей-то пятерни… И этот жир. Бр-р-р…

Мы присели на корточки у стены. Шагах в двадцати от нас, на возвышении, возлежал пожилой человек. У него было откормленное, в лиловых жилочках лицо, и черные волосы, убранные мелкими белыми цветочками. Он то и дело бросал еду и хватался за сердце, отчего на белой его одежде оставались сальные пятна. «По роже видно, что предынфарктное состояние», – заключил Феликс, и Поль прыснул. «Дураки, – сказала я, – его пожалеть надо. Ему бы сейчас морковную котлетку и капустный салат. А он вон как обжирается».

Мальчишки посмотрели на предынфарктного царя и тоже пожалели его. Но тут в зал ворвались полуголые девчонки лет так по десяти и начали такое вытворять…

«Пошли отсюда, – сказал Феликс. – Какой-нибудь великий царь, а вон чем занимается. А самого внизу обкрадывают». – «Кто?» – удивился Поль. «А ты что думаешь, те трое – что, в двенадцать камушков играют? Они крадут. И делят».

«А ведь нехорошо, – сказала я. – Мы знаем – значит вроде бы покрываем. Надо сказать этому дураку. Или написать на стенке – манипулятор есть, люминесцентный мелок – тоже».

Симона замолчала. Все слушали, как маленькие, – раскрыв рты.

– Ну а остальное вы уже знаете, – закончила она. – Манипулятор был белый, по форме напоминал человеческую руку, и, когда он стал писать оранжевым мелком светящиеся слова: «Взвешено, сочтено, разделено», тут-то и был с великим царем инфаркт.

Санти наклонил светлую голову к самому столу, восторженно посмотрел на Симону снизу.

– Мадам, – проникновенно проговорил он, – куда бы вы еще ни полетели – возьмите меня с собой. Готов следовать за вами в качестве оруженосца, раба, робота…

– Идет, – Симона тряхнула лохматой гривой, – идет. Только это будет пострашнее… Не боитесь?

– Нет, мадам.

– Молодец, мой мальчик. Но мы пойдем сквозь пояс чудовищной радиации… И все-таки не боитесь?.

– С вами, мадам?

– Правильно. Чего же бояться? Мы просто наденем антирадиационные скафандры, возьмем дезактиватор и… накроем его раструбом бортовой дозиметр. Здорово?

Лицо капитана, застывшее в снисходительно-насмешливой улыбке. Круглеющие от страха глазки Мортусяна. Санти поднял пушистые девичьи ресницы – хлоп, хлоп, – пленительно улыбнулся:

– А зачем?

– Это-то я и хочу узнать: зачем?

Казалось, Симона сейчас протянет свою огромную лапу, словно папиросную бумагу прорвет синтерикдон и накроет маленького Санти, и он трепыхнется под ней – и затихнет, пойманный…

И тут вскочила Паола. Ничего не понимая, но инстинктивно предугадывая надвигающуюся на Дэниела опасность, она бросилась вперед, словно воробьишка, растопырив перышки:

– Ой, не отпускайте мистера Стрейнджера, капитан. Честное слово, это плохо кончится. А если он вам не нужен, то лучше оставьте его здесь, на станции…

Все дружно рассмеялись. Все, кроме Симоны. «Господи, да что же я делаю? – неожиданно подумала она. – Что делаем мы с Адой? К чему вся эта мышиная возня с предполагаемой контрабандой, которую мы, наверное, не найдем, потому что ее попросту не существует. А потеряем мы Пашку. Потеряем нашу Пашку. А нашу ли? Нам казалось, что достаточно прожить вместе несколько лет, как она автоматически станет нашей. А вот вышло – она чужая, и мы для нее – враги. Понимает, что мы что-то затеяли, и готова на все, именно на все, на драку, на предательство, лишь бы защитить тех, своих. Так что же вы смотрите, Ада, Ираида, куда вы смотрите? От нас же уходит человек…»

А Ираида Васильевна с Адой смотрели на Санти. От него действительно трудно было глаза отвести.

– Очень-то нам нужны тут на станции такие – рыжие, – медленно проговорила Симона.

Санти прищурил глаза, поднялся, потянулся – чуть заметно, и все-таки вызывающе неприлично – и, глядя на Симону сверху вниз, ласково сказал:

– Будьте добры, мадам, разрешите мои сомнения: ведь вы во время вашего путешествия думали по-французски или, в лучшем случае, по-русски. Так как же оказалось, что надпись на стене была сделана на арамейском языке?

«Дурак, – подумала Симона, – самоуверенный красавчик. Всем вам наша Пашка совсем не нужна. И все-таки она уходит к вам».

– О черт, – сказала она вслух и резко встала. – И надо же было вам все испортить этим дурацким вопросом. Никуда я вас с собой не возьму.

День третий
Ничего

Ираида Васильевна быстро вошла в центральную:

– Симона, может быть, вы мне объясните?..

А что объяснять? И как это объяснить – что Пашка, теплый маленький человечек, который умел так незаметно и преданно заботиться обо всех; некрасивый, почти уродливый чертенок – неопытный еще чертенок, застенчивый, – с каждым часом становится все более чужим, и еще немного – и этот процесс отчуждения станет необратимым, потому что в каждом уходе одного человека от другого – иди от других – есть такой предел, после которого возвращение уже невозможно.

– Ираида Васильевна, – устало сказала Симона, – мы имеем основания полагать, что контрольная регистрирующая аппаратура не полностью и не всегда точно записывала процессы, происходящие в кабине корабля.

– Ну, Симона, голубушка, чтобы так говорить, надо действительно иметь веские доказательства.

Симона промолчала. Какие тут к черту веские доказательства – несколько мизерных всплесков на диаграммах да интуитивная уверенность в том, что «Бригантина» – посудина нечистая.

– Мы располагаем несколькими фактами, каждый из которых сам по себе вполне допустим, но все вместе они наводят на некоторые подозрения, – четко, как всегда, проговорила Ада. – Во-первых, тяжелые антирадиационные скафандры. Как вам известно, эти неуклюжие сооружения на других кораблях используются сравнительно редко – в случае непосредственной опасности. А на «Бригантине», на этом благополучном корабле, скафандры надевают в каждом рейсе. Хотя бы раз – ведь пломба со скафандра, снимается лишь однажды, и мы не можем проследить, сколько раз он был в употреблении – два или двадцать два.

– Но ведь каждый раз на это имеются причины? – строго проговорила Ираида Васильевна. – Или в бортовом журнале…

– А, бортовой журнал, – махнула рукой Симона. – Там всегда какая-нибудь липа. «Обнаружили в кабине кусочек неизвестной породы». Приняли за венерианскую, полезли в скафандры. Это было во втором рейсе, я, естественно, попросила показать – обыкновенный кварц. Даже слишком чистый для тех, что прямо на дороге валяются. Похоже, из коллекции сперли. Смешно. Кварц в кабине корабля, который никогда в жизни не опускался на поверхность какой-либо планеты. Тоже смешно.

– А сейчас что? – быстро спросила Ираида Васильевна.

– Якобы получили сигнал с «Линкольн Стар» о полосе радиации.

– Допустимо, – степенно проговорила Ираида Васильевна. – Блуждающее облако. Вполне вероятно. А «Линкольн Стар» запросили?

– Они сигнал подтвердили. Но…

– Но?

– «Чихуахуа» шел в том же секторе. А вот ему сигнала не дали.

– Ну, это их семейное дело. Там, может, защита сильнее.

– Ну да – это же кроха, космический репинчер. И не в этом суть. Подозрительно то, что все эти происшествия случаются только в обратном рейсе. И примерно двенадцать часов спустя после старта с «Венеры-дубль».

– Все четыре раза? Совпадение.

«Вот уперлась, – с яростью подумала Симона, – и как только ей вдолбить…»

– Да поймите же! – Она стукнула кулаком по плексовой панели просмотрового столика, так что он загудел. – Таких совпадений в природе не бывает! Исключено.

Ираида Васильевна флегматично пожала плечами:

– Но я вижу – вот здесь, под плексом, который уцелел каким-то чудом, – ведь это лента с дозиметра? Всплеск радиации налицо. Так что не исключено, милая Симона, с фактами надо мириться. Радиация, по всей вероятности, внешняя.

– Нет, – сказала Симона. – По величине пика и по характеру затухания – не внешняя. И уж если вы хотите исследовать эту диаграмму, то обратите внимание на вот эти довольно периодические пички. Помехи? Нет. Законные пички. Малюсенькие только. Откуда бы им взяться, таким стройненьким? При внешнем потоке они были бы горбиком – вот такие размазанные. А они – как иголочки. И двойные. Словно что-то делали. Делали два раза – туда и обратно. Что?

– Ничего, – так же невозмутимо произнесла Ираида Васильевна. – Хотя, конечно, вы имеете право на любые предположения. Но задерживать корабль, обвинять команду в контрабанде из-за таких микроскопических штрихов на ленте – это абсурд, мания преследования, извините меня. Единственное, что мы вправе сделать, это составить докладную на имя Холяева, а после разгрузки корабля запросить бригаду на дополнительную выверку приборов.

– Ираида Васильевна, – отчеканивая каждое слово, проговорила Симона, – команда «Бригантины» систематически открывала люк грузовой камеры. Вернее, люк в тамбурную между пассажирским и грузовым отсеками. Первый всплеск радиации отмечен дозиметром во всей своей красе. Все последующие глушились дезактиватором – им просто закрывали дозиметр.

– Доказательства.

– Вот, полюбуйтесь. Я послала кибера в каюту, он приподнял люк. Ровно на то время, которое требуется человеку, чтобы спуститься в тамбурную камеру. Вот пик. Забавное тождество, не правда ли? А вот – то же самое, но дозиметр закрыт раструбом дезактиватора. Убедительно?

– Похоже, – как-то чересчур быстро согласилась Ираида Васильевна. – Но помните старинную геологическую притчу о лягушке, которая прыгнула в ямку с сейсмографом, отчего тот зарегистрировал землетрясение в десять баллов? Между прочим, над незадачливым прибористом, который думал, что он проспал такое землетрясение, все смеялись. Мне что-то не хочется, чтобы вся система «Первой Козырева» потешалась над тем, как на «Арамисе» тоже открыли несуществовавшее землетрясение.

– Все равно, – упрямо проговорила Симона, – моей визы на разгрузку «Бригантины» не будет.

Ираида Васильевна только руками развела:

– Чего же вы требуете?

– Вскрыть контейнеры с грузом.

Тут даже Ада разинула рот.

– Симона, – проговорила она, – ты… это же двести восемьдесят штук!

– А что делать? Где искать?

– Что искать? – буквально застонала Ираида Васильевна. – Если бы хоть вы сами могли предположить, что искать?

– Причину, по которой американцы спускались в тамбурную камеру.

– Так и ищите в тамбурной.

– Голые стены. Голые титанировые стены. Титанир в тридцать миллиметров толщиной. Так что камера исключается, хотя они именно в нее и ползали.

– Наденьте антирадиационный скафандр и сами идите в камеру, – решительно распорядилась Ираида Васильевна. – Если вы там ничего не обнаружите – сегодня вечером «Бригантина» уйдет на «Первую Козырева».

– Надо думать, не уйдет. А тебе, Паша, что?

– Ничего, – кротко сказала Паола. – Прибраться хотела.

«Слышала, радуется», – подумала Симона.

– А, иди спать. Третий час. Только притащи нам сифончик, мы ведь тут до утра. Если не до вечера.

– Сейчас.

Паола застучала каблучками по коридору. Но Симона ошиблась – радости не было. Что-то случилось. Что-то нависло над ними. Просто так корабль не задерживают.

А знают ли они?..

Паола тихонько ахнула, сифон упал на пол и запрыгал, как мячик. Никогда еще она сама не включала каюту капитана. Она убирала ее перед приходом корабля, и приготавливала земной костюм, и ставила четыре махровых мака – но никогда не включала сама фон его каюты.

Паола оглянулась – никого. Щелкнула тумблером.

Дэниел стоял у иллюминатора. Сейчас из его каюты нельзя было увидеть Землю, и он смотрел просто в темноту, и Паола вдруг поняла, как же худо ему, и как она ничем, никогда не сможет ему помочь. Потому что она никогда не будет нужна ему.

– Капитан, – сказала, она шепотом.

Дэниел обернулся. Увидел Паолу. Всего только Паолу.

Паола проглотила сухой комочек.

– Не хотите ли какую-нибудь книгу, мистер О’Брайн?

– Благодарю. Я не люблю читать урывками.

– А если вы здесь задержитесь, мистер О’Брайн?

Дэниел долго и очень спокойно смотрел на Паолу. Смотрел так, как нельзя смотреть на некрасивых.

– Благодарю вас, мисс, – сказал он просто. – Пришлите что-нибудь по вашему выбору.

А Симона с Адой действительно просидели до утра, и Симона в тяжеленном скафандре облазала всю тамбурную, и, когда утро наступило, не оставалось ничего, как сидеть до вечера, и Симона с Адой снова сидели и до слез вглядывались в желтовато-оливковый экран, на котором было видно, как всесильные киберы обнюхивают и простукивают каждый контейнер, и каждую пядь стен, переборок и люков, и каждый паз, и каждую заклепку, и – ничего.

Белый камень у меня, у меня…

– Вот так, – сказала Ираида Васильевна. – Не вижу оснований продолжать карантин. Киберы и механизмы с «Бригантины» убрать, в помещениях станции поднять синтериклон.

Симона свесила лохматую голову на правое плечо, пошла выполнять приказание. Хорошо, что успела обо всем доложить Холяеву еще утром, – сейчас уже было бы поздно, уже вечер.

* * *

Этот прощальный вечер за общим столом, не разделенным на две половины, всегда носил отпечаток торжественности. Сама церемония поднятия перегородки уже символизировала объединение со всеми людьми Земли. Обычно незадолго до нее командир станции вызывал с «Первой Козырева» буксирную ракету, и таким образом первый общий ужин превращался в прощальный. Паола, побледневшая и повзрослевшая, бесшумно наклонялась над креслами – по традиции, установленной ею самой, в этот прощальный вечер никакие киберы в кают-компанию не допускались. Официально это подчеркивало уважение хозяев к гостям, на самом же деле позволяло девушке хотя бы невзначай подойти к капитану О’Брайну. И когда ей удавалось обменяться с ним парой ничего не значащих фраз, Ираида Васильевна радовалась за нее, Симона посмеивалась, а Аде было за нее немножечко стыдно. Но так или иначе – ничего не было для Паолы желаннее и печальнее, чем эти прощальные вечера.

Симона, так и не ложившаяся в эту ночь, сидела, подпершись рукой на манер Ираиды Васильевны, а за столом царствовал неугомонный Санти, который, притворно вздыхая и чересчур демонстративно добиваясь всеобщей жалости, рассказывал горестную историю своего детства, прошедшего в унылой и академической обстановке роскошного дворца его папочки, миллиардера старого закала, который довел своего единственного сына до необходимости сбежать в школу космонавтов, за что последний был пр-р-роклят со всей корректностью выходца из викторианской Англии.

Санти пожалели и накормили манговым джемом.

Ираида Васильевна качала головой, простодушно удивлялась:

– Прямо не верится, что у вас так не жалуют космолетчиков. Вон у нас – Колю Агеева каждый школьник знает.

– Тем не менее это действительно так. Интерес к межпланетчикам угас сразу же, как прекратились сенсации. Установление же регулярных рейсов между Венерой, Марсом, Землей и астероидами низвело космолетчиков до положения шоферов или даже кучеров. Не смейтесь. Это печально, потому что такое отношение к нам господствует не только в высших кругах, но распространилось на все слои общества.

– Да, – вставила Паола. – «На своей Земле» – помните?

– «На своей Земле»…

Это была модная американская песенка, и написали ее явно не профессионалы, – это чувствовалось и по довольно примитивной мелодии, и по словам, неуклюжим и грубоватым, и все заставили Санти ее спеть, и Паола согласилась подпевать, и только капитан немного нахмурился, когда Санти затянул, отбивая такт тонкими и аристократическими (теперь-то это сразу бросалось в глаза) пальцами:

 
Пусть другие оставят родной порог,
Уходя на космическом корабле,
Нам хватит забот и хватит тревог
На своей Земле, на своей Земле.
 
 
Пусть другие целуют своих подруг,
Унося тоску о земном тепле,
Нам хватит нелегких своих разлук
На своей Земле, на своей Земле.
 
 
Пусть других погребает навек Луна,
Пусть другие сгорают в межзвездной мгле.
Но горя и так мы хлебнем сполна
На своей Земле, на своей Земле…
 

– А песенка-то с душком, – сказала неожиданно Симона, – и порочит славное племя межпланетчиков. Так что ты нам ее больше не пой, Паша. Одно верно: мы еще хлебнем горя на собственной матушке.

Она постучала костяной ручкой ножа по столу, словно под его ножками действительно была Земля. И тут раздался сигнал вызова. Симона с Ираидой Васильевной переглянулись. Похоже, что на связь выходил сам Холяев. Они извинились и прошли в центральную.

Паола присела на ручку опустевшего кресла. Ну вот и всё. Ничто их не задержит. Можно уже не стесняться и смотреть, смотреть, и так до тех пор, пока не войдет эта Симона и не скажет, что буксирная ракета подходит.

– Джентльмены, – сказала Симона, быстро возвращаясь в кают-компанию, – вынуждена сообщить вам, что «Бригантина» задерживается на нашей станции на неопределенное время, – и оглянулась на Ираиду Васильевну.

Холяев разрешил задержать «Бригантину» только на двенадцать часов.

– Миссис Монахова, – капитан поднялся, – я прошу предоставить мне фон для переговоров с правлением компании.

– Прямая связь с Вашингтоном завтра в девять пятьдесят. Но если вы настаиваете…

– О нет, это время меня вполне устраивает. Тем более что характер груза допускает и более длительную задержку.

Санти, поднявшийся было вместе с капитаном, плюхнулся обратно в кресло:

– Ну а что касается меня… – он запрокинул голову, глянул на Паолу и почти счастливо засмеялся, – то я ни о чем ином и не мечтал.

Капитан сдержанно поклонился всем присутствующим и повернулся, чтобы идти в каюту. Но Симона стояла у двери, ведущей в коридор, и ему пришлось поклониться ей отдельно, и она ответила ему приветливым кивком, даже слишком приветливым для того, чтобы не быть насмешливым. Чертова баба. Все они чертовы бабы.

* * *

Дэниел уперся лбом в холодное стекло иллюминатора. Все они… Ерунда. Вовсе не все. Их и нет – всех. Существует только одна – эта проклятая Симона. Североафриканская лошадь. Вонючая марокканка.

Что бы там ни пел этот красавчик Санти про то, что космонавты утратили свою былую популярность, – все равно Дэниел чувствовал себя вне конкуренции; «джентльмен космоса», черт побери, – такие титулы остаются пожизненно и чего-то да стоят. И если в промежутках между двумя рейсами прихоть толкала его к какой-либо женщине – он легко добивался своего, будь она хоть дочерью президента, а не такой вот желтой образиной… Ведь каких-нибудь сто пятьдесят – двести лет назад в таких стреляли, и не из лучевых – из обыкновенных допотопных пистолетов, выстрел которых упруго, по игрушечному булькает в предрассветной голубизне белых песков пустыни…

– Капитан, – раздался голос, не похожий на все те голоса, которые могли обращаться к нему просто так, – капитан.

Дэниел включил экран.

В каюте теперь были двое – капитан «Бригантины» Дэниел О’Брайн и Санти Стрейнджер, мальчишка, второй пилот в первом рейсе.

– Капитан, – и снова этот удивительный голос, звенящий, как труба, подающая сигнал к началу военных действий, наполнил маленькую каюту, – «Бригантина» не идет на «Первую Козырева» – значит у нас не будет предлога, как всегда, включить регенератор. А запаса воздуха хватит лишь на полдня. Если этой ночью кто-нибудь из нас не попадет на корабль и не наполнит резервуар свежим воздухом – груз погибнет. Есть один-единственный выход, поэтому вы сделаете вот что, капитан…

Он не предлагал и не приказывал. Он просто сказал: «Вы сделаете, капитан».

* * *

Когда Дэниел вернулся в кают-компанию, Симоны там уже не было. И этой, с геометрическими бровями, тоже. Дэниел облегченно вздохнул. Главное – никто не посмеет следить за ними…

– Мисс, – сказал он, обращаясь к Паоле, – не будете ли вы любезны провести меня в библиотеку?

Ираида Васильевна вдруг улыбнулась так широко и недвусмысленно, словно О’Брайн обратился именно к ней.

– Да, конечно, конечно, – закивала она, – Паша с радостью…

Паола, потерявшая дар речи, стояла перед ним и все дергала свою голубую форменную курточку, и он улыбнулся своей сдержанной улыбкой «джентльмена космоса», и тогда Паола, словно ее подтолкнули в спину, засеменила по коридору к библиотеке, даже забыв пригласить Дэниела следовать за собой.

– Вот, – сказала она, когда дверь за ними закрылась и они очутились в тесной комнатке, заставленной книгами и ящиками с обоймами микрофильмов.

«До чего же не хочется», – подумал Дэниел и, протянув руку, взял первый попавшийся пухлый том. «Атлас цветов и растений». Чушь какая. Станция, летящая в Пространстве, – и «Атлас цветов и растений». А то, что он сейчас сам делает, – это не чушь?

– Вы изучаете цветы? – медленно (до чего же не хотелось говорить!) произнес он.

– Нет. – Паола прижала руки к животу, смотрела на него снизу вверх, благоговейно хлопая ресницами. – Я просто их люблю.

– Любить – это прежде всего знать, – так же медленно и прекрасно понимая, что он говорит откровенную ересь, заметил О’Брайн. Было все равно, что говорить. Нужно было только дать себе время на то, чтобы побороть естественную гадливость, внушить себе, что ты солдат, а не кисейная барышня; солдат добровольный, чье жалованье – относительная независимость на время полета, а долг – вот это. А потом прикрыть глаза, задержать дыхание и сказать: «Иди сюда».

– Любить – это знать, – еще раз повторил О’Брайн, только чтобы не говорить того, что нужно сказать.

– И нет, – сказала Паола, – и не обязательно. Вот самые мои любимые цветы – глицинии. Это огромные лиловые колокольчики, глянцевые, словно сделанные из восковой бумаги, а листики малюсенькие, темно-зеленые, и тоже словно восковые. Если цветок в воду бросить – он потонет, тяжелый такой. А под водой засветится лиловым светом. Это мои глицинии. Я их такими люблю. А какие они на самом деле – не знаю. Никогда не видела. Но ведь это не важно, правда? Важно, какими я их люблю…

Дэниел не отвечал ей. «А я никогда не был на севере Африки, – думал он. – Для меня Марокко – это тонкий белый песок, и не холмами – ровной пеленой, как снег. И эта огромная женщина с копной жестких, звериных волос… Чтобы схватить за эти волосы, бросить на песок и видеть глаза, черные до лилового блеска, остекленевшие от ужаса, как замороженные сливы, и живой хруст ломающихся пальцев…»

– Поди сюда, – сказал капитан О’Брайн, и Паола не шагнула – качнулась навстречу ему, – просто ноги не успели сделать этого шага.

* * *

Марсианин сидел, бесстыдно выставив заднюю ногу пистолетом, и вылизывал ее, так что розовая шерсть ложилась лоснящимися влажными дорожками. Когда Симона подошла, он опустил ногу и с убийственным акцентом сказал:

– Бынжюр.

– Привет, – сказала Симона, присаживаясь перед ним на корточки, – ты Аду видел?

– Не видел, – сказал марсианин.

– А Ираиду Васильевну видел?

– Не видел, – снова сказал марсианин. – А вот Кольку твоего видел. Он сюда летит. Скоро будет.

– Где же скоро? – вздохнула Симона. – Еще два с половиной миллиона лет ждать.

– Больше ждала, – наставительно заметил марсианин и почесал пушистое кремовое брюшко. – И еще подождешь.

– А Паолу видел?

Марсианин томно потянулся и откопал в красной марсианской траве старенький транзисторный приемник. Полились сладкие звуки Свадебного марша Мендельсона.

– Счастливая Паша! – патетически воскликнул марсианин голосом Ираиды Васильевны.

– Что-то ты врешь сегодня, – заметила Симона, – всем счастья наобещал.

– А я так и должен, – сказал марсианин, – я розовый.

Симона рассердилась на него – и проснулась.

Еще не вполне сознавая, что к чему, она подняла руку и щелкнула тумблером.

– Пашка, – позвала она, – Пашка!

Экран фона упорно оставался темным, – видно, Паола еще не приходила в свою каюту. Симона мельком глянула на часы – крошечный такой кружочек на огромной смуглой ручище. Скверно – половина двенадцатого, проспала больше, чем собиралась. Но где же этот чертенок? Просила ведь по-человечески разбудить через час.

Защелкали тумблеры короткого фона: кухня, коридор, кладовая, салон… Пусто. Симона вскочила. Последние кнопки, судорожные вспышки контрольных лампочек: кибернетическая – ванная – шлюзовая – библиотека – всё.

И – каюта начальника станции.

– Паша… – выдохнула Симона, словно всю станцию она сейчас обежала бегом.

– Это я разрешила, – каким-то деревянным, безжизненным голосом произнесла Ираида Васильевна.

Симона сунула босые ноги в туфли, вылетела в коридор и ворвалась в каюту своего начальника:

– Пашка что – у него?

Ираида Васильевна, прямая как палка и застегнутая на все пуговицы, стояла посреди каюты:

– Час тому назад Паола Пинкстоун попросила разрешения вместе с капитаном О’Брайном осмотреть «Бригантину».

Симона села на ее аккуратно застеленную постель:

– Какого черта?

– Симона, – отчеканила Ираида Васильевна, и Симоне стало до отчаянья ясно, что ничему уже не помочь, и вовсе не потому, что в Пространстве приказы начальника не обсуждаются (именно за этим она сейчас и прибежала), но уходит время, и вместе с ним – возможность вытащить эту дурочку из всей этой помойки, – как начальник станции, я несу ответственность перед Комитетом космоса…

– Ай, да при чем здесь Комитет! – Симона запустила пальцы в волосы, потом откинула их, чтоб не мешали смотреть, и тихо, глядя в упор в раскосые, как у Митьки, глаза, спросила: – Послушайте, а вы вообще разбираетесь в мужчинах?

Ираида Васильевна побледнела до желтизны.

– Нет, – сказала она, – ну и что же?

– А вы можете мне поверить, что это всего лишь забава, случайная ночь на станции, эдакая перчинка после президентских дочек и грудастых фонозвезд.

– Да, – сказала Ираида Васильевна, – ну и что же?

Тут даже Симона оторопела.

– Пусть вы опытнее меня, – продолжала Ираида Васильевна, – охотно вам верю. – (Симона тихонько вздохнула – о том, что было до Николая Агеева, по всему Пространству мифы ходили, один только Колька их не слушал.) – Пусть вы даже не ошиблись. Ну и что же? Пусть – забава, случайная ночь, перчинка и все прочее, – и все-таки это может стать для нее счастьем на всю жизнь. Чудес не бывает, Симона, и капитан этот, баловень, никогда не поймет, что за невзрачной рожицей – человек. Не без глаз я, вижу, что не пара они. Ну и что же? Уйдет. Бросит. Забудет. Но для нее-то – на всю жизнь, да так, чтобы каждую ночь вспоминать и молиться – как сейчас она Богу молится. Старому Богу, маминому да бабкиному. Потому что нет счастья горше и священнее, чем счастье памяти. Только откуда вам про такое счастье знать? У вас-то оно всегда при себе… А если и бедою обернется для нее эта ночь – все равно это будет ЕЕ горе. И чем бы это ни было – все равно для нее это слишком большое, чтобы чужими руками заслонять…

Симона поднялась, пошла к иллюминатору. «Это я-то не знаю, что такое счастье памяти?» – и задохнулась вдруг, потому что так вот иногда не хватало его, как в миг смерти не хватает жизни.

Было слышно, как Ираида Васильевна тяжело опустилась на стул.

– Паша – девка взрослая, – сказала она уже другим голосом. – Не Митя же, в самом деле. А вообще странно, что не вы мне, а я вам все это говорю. Вроде бы вы должны были взять Пашу за руку да к капитану ее свести – люби, мол, покуда любится… Вы уж простите меня, Симона, только странно мне как-то, что на любовь-то вы только для себя щедрая.

Симона повернулась и вихрем вылетела в коридор. Сзади, в аккуратной маленькой каюте Ираиды Васильевны, что-то валилось и рушилось.

* * *

– Ты знаешь?.. – спросила Ада.

Симона кивнула.

– У них там три кибера, не успели еще вывести. Все на контроле приборов. С передачей в центральную. О’Брайн включил только регенератор воздуха.

– Естественно, – сказала Симона.

Некоторое время обе они молчали, невольно прислушиваясь, словно из планетолета могли донестись какие-нибудь звуки.

– Знаешь, я много раз думала, – продолжала Ада (эти ночные бдения в центральной удивительно располагали к неторопливым беседам), – когда наша Ираида решится хоть на какой-нибудь самостоятельный шаг, на вершок выходящий за рамки инструкций. Но уж никогда не предполагала, что это может случиться по такому поводу.

– А что? – устало возразила Симона. – Все правильно. Хороший повод – счастье человеческое. А ты еще не думала, почему именно она – начальник нашей станции? Именно поэтому. Потому, что она всех нас человечнее. И спокойнее. Дай нам с тобой волю – мы бы эту несчастную «Бригантину» по винтикам разнесли. А потом неизвестно кто платил бы штраф в пользу этого Себастьяна Неро. Потому что нет ничего. Это нам только хочется всяких там чудес. Приключениев.

– А ты устала, – спокойно заметила Ада.

– Ничего не устала, – фыркнула Симона. – Просто она права. Плевать надо на все инструкции и заботиться об одном – как даже самую маленькую, самую ненужненькую любовь вынянчить, вылизать, отогреть. Как слепого звереныша. И потом только любоваться, как она вырастает в могучее, прекрасное чудище.

– Чудо или чудовище? – скептически ухмыльнулась Ада.

– Чудище. Невероятное и каждый раз – доселе невиданное.

– Ерунда, – решительно заявила Ада, – вот меня занимает один вопрос: почему из пассажирского отсека в тамбурную сделан узенький люк – ровно на одного человека, а из тамбурной в грузовой отсек – широченный, как раз такой, что целый контейнер пролезет?

– Заскоки конструкторской мысли, – махнула рукой Симона и потянула к себе план расположения контейнеров в грузовом отсеке.

Над этим планом, накануне уже изученным вдоль и поперек, они и просидели до утра, до пяти часов, когда дверь в центральную неожиданно откатилась и на пороге появилась Паола. Она вошла и остановилась, потому что не ожидала встретить никого, да и не могла ожидать просто потому, что не помнила ни о чем, и шла, как пьяная, шла тихонечко-тихонечко, словно то, что было, еще лежало на ее руках и губах, и это надо было не стряхнуть, уберечь… И когда увидела Симону и Аду – вдруг не расплылась, как должна была бы, в своей детской улыбке, а посмотрела на них спокойно и чуть-чуть горделиво, как равная на равных.

Все молчали, и вдруг Ада, может быть немного ошалевшая после второй бессонной ночи, спросила:

– Ну и что?

Паола некоторое время молчала, видимо соображая, о чем ее спросили, потом ответила – опять очень спокойно, без улыбки:

– Вполне современный корабль. Душно только. – И вышла, бесшумно притворив дверь.