Текст книги "Запах желтой Луны"

Запах желтой луны.

Пролог.

Все, что время оставляет нам – воспоминания. Но, это не все воспоминания! Беда в том, что очень трудно понять, что нужно запомнить, а что – просто необходимо забыть. Из-за этого очень нелегко достать что-нибудь стоящее с захламленного чердака памяти. Я занимаюсь этим – пытаюсь вспомнить и вспоминаю.

Вы помните то время, когда впервые осознали себя? Не со слов любящих родственников, рассказывающих о ваших милых детских шалостях и первых словах: «Ты так смешно ползал, возил котенка в машинке, и вместо «Дай!», говорил: «На!». Подходил, протягивал руку к конфетке и требовал: «На!». Это было забавно».

Но разве можно верить кому-то на слово? Особенно родителям, воспитывающим нескольких детей: «Нет, так говорил твой брат, а ты говорил…». Многие не помнят и себя, где уж им запомнить других…

А кто помнит начало своего Я? То время и место, про которое можно сказать: «Я ползал, мне было трудно, но ходить-то я не умел, потому и ползал. Уж, конечно, не для того, чтобы всех смешить. Я говорил: «На!», когда хотел что-нибудь, потому что, если я что-то получал, хотел я того или нет, это всегда сопровождалось коротким словом: На.».

Да, память штука удивительная. Начните вспоминать что-нибудь конкретное, и не думайте даже сворачивать в сторону, даже и не представляйте себе ничего другого, как вдруг, вот увидите, зацепится какая-то малюсенькая вещица, или слово, или запах, и – яркая вспышка, вы уже в другом месте и в другое время. Так и пойдет – одно за другим. Попробуйте!

Сразу, может и не выйти – склеивать то, что давно разлетелось на осколки, раскатилось по темным углам и обросло пылью, трудно. Но что же такое жизнь, если в ней нет места памяти? Что это? Шаг из ниоткуда в никуда? Слово, сказанное бездумно, невпопад? Только не для меня!

На закате своих дней я вспоминаю и заново, а иногда и совсем по-новому, переживаю, то, что видел и слышал много лет назад, то, что так опрометчиво забыл. Но мне тогда было всего шесть лет, и мое будущее меня не особенно заботило. В те годы я очень шатко стоял на ногах. Я и подумать не мог, что когда-нибудь сам стану дедушкой.

Глава 1. Дедушка.

С четырех лет я начал болеть. Болела голова. Боль то усиливалась, то отпускала на короткое время, и я со страхом и слезами у горла ждал новой порции судорог. Не каждый взрослый это выдержит, мне же ничего другого не оставалось. Я и не помнил, и не знал, что бывает по-другому. И пока докторам не давались даже причины моих недугов, я привыкал жить со слезами на глазах.      Мне немного помогали большие горькие таблетки, которые я изредка; мама говорила, что они очень вредные; принимал, чтобы уснуть. И еще у меня был Шкаф. В моей комнате стоял огромный старый шкаф блестящего черного цвета, и когда мамы с бабушкой не было дома, я залезал внутрь, забивался в левый угол, между тяжелой каракулевой шубой и прохладной гладкой стенкой, закидывал ноги вязаными кофтами и сидел так долго-долго, ловя в полумраке зеркала на двери свои очертания, и слушая приглушенное тиканье часов в комнате. Я словно бы переставал быть собой, становился частью одежды, пахнущей лавандой и нафталином, и боль отступала.

Приходила мама или бабушка, двери шкафа с грохотом разлетались в разные стороны и меня ревущего выволакивали на свет, под открытую форточку. Мои родные считали, что сидение в шкафу и есть корень всех моих бед, а как же иначе: «Замкнутое пространство, нет свежего воздуха». Они не спрашивали себя, почему я это делаю? Они же знали, что я странный ребенок. А я, как не силился, не мог все им объяснить – в пять лет я ни слова не умел сказать. Я не был отсталым, просто чтобы что-то сказать, нужно, прежде всего, это обдумать, а я не мог.

Попробуйте хотя бы минуту не думать ни о чем, ни-о-чем. Не выйдет! Все равно будете думать, о том, чтобы ни о чем не думать. Так как же мне было что-то обдумывать, если боль засела в моей голове, и со скрипом врывалась в виски: «Вот-она-я, вот-она-я, вот-я, вот-я…»?

Часы в моей комнате тикали устойчиво и ровно, и время мое шло к шести. Мама с бабушкой начали вести между собой длинные и тяжелые разговоры о моем будущем обучении. Бабушка склоняла маму к тому, что для таких, как я, есть специальные школы, в которых дети и учатся, и лечатся, и живут; и там работают люди, привычные к постоянному детскому плачу. На что мама довольно резко отвечала ей, что для таких, как бабушка тоже есть специальные дома, где нет никакого детского плача, и даже можно найти себе пару, чтобы станцевать вальс и чарльстон, так, «как сегодня уже никто не танцует». После этого бабушка хлопала дверью и надолго уходила в свою комнату, а мама садилась рядом со мной, гладила меня по голове и плакала.

В конце концов, они договорились. Однажды бабушка куда-то исчезла, а с нами стал жить какой-то странный дедушка. Мама сказала, что это наш дедушка, раньше они жили все вместе – мама, бабушка и дедушка. Потом бабушка и дедушка крупно поругались, и дедушка уехал жить в другой город, а сейчас они с бабушкой поменялись домами. Дедушка с порога поднял меня на руки, прижал к своим усам, от которых пахло бензином и табаком; это я потом узнал, что это бензин и табак, а тогда меня просто обдало волной нового резкого запаха; и сказал: «Вот он, этот мальчик, а ну пойдем, потолкуем. Как тебя зовут?». Я прижал ладони к вискам, закрыл глаза и покачал головой, что значило: «Не могу, больно».

– Пап, отпусти его, а то он опять заплачет, – укоризненно сказала мама, – С ним не поговоришь, он же не умеет.

– Поговоришь, поговоришь, еще как поговоришь, – дедушка подмигнул мне и улыбнулся желтыми от табака зубами. И я подумал, что скоро все наладится.

Я ни разу не был в бабушкиной комнате: когда она куда-нибудь уходила или просто выходила на кухню или в ванную, она всегда прежде поворачивалась к своей двери и дважды прокручивала ключ в замке. Будь вам шесть лет, вам, наверное, было бы очень интересно, что скрывается за закрытой дверью? А вот мне не было. Во-первых, мои головные боли не оставляли места любопытству: в одиночестве я всякий раз спешил обратно в свой шкаф. Во-вторых, одного взгляда бабушки было достаточно, чтобы не хотеть быть там, где она что-то прячет.

Дедушка распахнул дверь в запретную комнату настежь, и никогда не закрывал ее, даже когда спал и громко храпел. Тогда мама вставала и, вздыхая, шла по коридору, чтобы сделать это за него и заслонить нас от его шумного сна. «Комната, как комната, – подумал я, когда мама однажды попросила меня прикрыть дедушкину дверь, а я не удержался и вошел внутрь, – И зачем было ее прятать?».

Он храпел так, что его седые усы взлетали и касались его большого круглого носа. Дедушка очень часто спал днем, а по ночам уходил из дому. Иногда его не было дома несколько дней и ночей, и когда он возвращался, то спал и днем, и ночью – очень крепко спал. Сегодня был как раз такой день, поэтому я бесстрашно прошел мимо кровати и продолжил исследовать полутемное пространство: «Должно же здесь быть что-то такое – тайное!». Я добрался до угла и увидел там большой коричневый чемодан, очень старый и очень пыльный. Мои ладони, опущенные вниз, как раз были на уровне крышки, я царапнул ее, и, твердая кожа отозвалась тихим скрипом. Замки чемодана были открыты, и я решился приподнять крышку. Она оказалась тяжеловатой для меня, но все же, прежде чем густой кашель деда за спиной заставил меня вздрогнуть и уронить крышку, я успел увидеть какую-то странную выпуклую картину и край плоского желтого лица, нарисованного на ней.

Я повернулся к кровати, дед зевнул, открыл один глаз и хитро посмотрел на меня:

– Митька, а Митька, не шали! Сбегай-ка, попроси мать сделать чайку. Дед проснется и все тебе покажет. У деда скоро отпуск, вот и разберемся мы с тобой в этих делах…

Мама стала уходить из дома нарядная, приходила поздно, и от нее сильно пахло чем-то резким, но приятным – теперь-то я могу с уверенностью сказать, что это был запах мужского одеколона – запах скорых перемен в нашей жизни.       Никогда прежде я не видел маму такой веселой, но все ее веселье тут же исчезало, стоило ей остаться наедине со мной и моими слезами. Она тяжело вздыхала, гладила меня по голове, и грустно смотрела куда-то вдаль, так, словно у нашей комнаты не было стен.

Однажды она не пришла ночевать. Дедушка спал, а я сидел в своем шкафу, с открытыми дверями, чтобы видеть часы на стене. «Еще пятнадцать, тридцать, сорок минут, и она придет. Оказывается, старая шуба состоит из ворсинок и дырок, и их можно перебирать пальцами под счет секундных стрелок». Девять, десять, одиннадцать часов – пока не проснулся дедушка и не прервал мой молчаливый разговор с часами и шубой.

«Митька, иди-ка сюда! – донесся с кухни бодрый и громкий голос, – Поможешь мне с ужином».

Дедушка нарезал помидоры тонкими кружочками и бросил их в шипящее масло, потом добавил туда же маленькие кусочки чеснока. Когда от них пошел ароматный дымок, дедушка достал из холодильника несколько куриных яиц и, ловко разбив их о высокий край сковороды, вылил на жареные помидоры. Я зачаровано следил за всеми его движениями и, кажется; сейчас уже точно не вспомнить; забыл и про маму, и про головную боль. Правда, ненадолго: «Конечно, – решил я, – когда мама придет, я заплачу, чтобы она знала, как я ее ждал, и от радости, что она вернулась, тоже».

– Мое коронное блюдо! – с гордостью сказал дед, поставив на стол две тарелки с горячей едой. – Сейчас возьмем хлеб, и будем макать глазунью. Давай, помогай, нарежь хлеба, – он пододвинул ко мне разделочную доску с лежащим на ней батоном и большим ножом.

Я неуклюже взял нож и проковырял в хлебе несколько дырок. Дедушка засмеялся, встал у меня за спиной и крепко, но не больно, зажал мою руку в своей огромной шершавой ладони: «Вот так, нажимай и режь, нажимай и режь!».

До наступления полночи я успел покромсать весь хлеб, колбасу и сыр в доме. «Мама обрадуется, – думал я, – Вместо того, чтобы сидеть в шкафу или плакать, я научился полезному делу». Но мамы я так и не дождался: скоро дедушка забрал у меня нож, дал мне большую горькую таблетку, и отнес в кровать. Я уснул.

Глава 2. Комната с большим чемоданом.

Его звали Геннадий Петрович, он назывался художником, носил рубашку в серо-зеленую клетку, и при этом был очень похож на гнома с картинки: на голову ниже мамы, с длинными волосами вокруг лысины, только без колпака и полосатых чулок.

Сначала он просто приходил к нам в гости по выходным, и говорил маме, что я: «Очень интересный мальчик», и ему «просто необходимо» написать мой портрет. В ответ на это мама улыбалась, я плакал; потому что думал, что это очередная лечебная процедура; а дедушка хмурился. Когда художник уходил, мама говорила дедушке, что «Гена ее очень любит, и готов принять все, как есть». Дедушка всякий раз отвечал ей, что спешка хороша только при ловле блох. Мама вздыхала, и говорила, что она «очень устала от всего этого, и ей тоже хочется счастья». А дедушка замечал маме, что, ей ли не знать: «за такое счастье всегда надо платить». После этого мама плакала, и подолгу ни с кем не разговаривала, а на меня даже и не смотрела. Она уходила в нашу комнату, и захлопывала за собой дверь. Я понимал, что это значит, и оставался за дверью, стоял и слушал, как мама тяжело вздыхает там, в комнате, и мне казалось, что эти долгие грустные вздохи происходят у меня внутри.

Мама всегда была упрямой: очень скоро моя кроватка переехала в комнату с большим чемоданом, а клетчатый гном занял мое место рядом с мамой и большим шкафом. Мне трудно вспоминать те дни: перемены – в худшую для меня сторону, стали происходить так быстро, что я не успевал к ним привыкнуть, и большую часть времени чувствовал себя неуютно. Художник и его вещи; вместе с запахами красок, растворителя и одеколона; распространились повсюду, нельзя было и шагу ступить, чтобы чем-нибудь ему не помешать. Мама начала исподволь заговаривать с дедушкой о какой-то, для меня тогда загадочной, «пенсии».

Мы с дедом стали часто гулять, в любую погоду. Если шел дождь, то мы отправлялись на соседнюю улицу, в кафе-мороженное «Сказка», но по дороге успевали промокнуть и замерзнуть – дом мы чаще всего покидали в спешке, и дедушка забывал взять зонт; и холодное мороженное, не казалось нам Сказкой. «Да, Митька, – протяжно говорил мне дед, – Третьи лишние мы с тобой». Я пожимал плечами, а он продолжал: «Ничего, еще немножечко подкопить и можно на пенсию, уедем отсюда, купим домик, заведем бычка, кроликов». Вслед за мороженным шел горячий сладкий чай с лимоном, и я, уже сделав несколько глотков из высокого толстого стакана, успев согреться и поверить в счастливое будущее, радостно кивал в ответ. А дедушка вдруг начинал хмуриться: «Как же ты пойдешь учиться? Будешь кивать и мычать на все вопросы? Ребятишки враз бычком окрестят! Так не пойдет!».

С этими переменами, я совсем забыл про большой чемодан, который из пыльного темного угла, где теперь стояла моя кушетка, переехал под дедушкину кровать. А дедушка помнил, и однажды, когда мама с художником ушли на какую-то выставку, дед по старой привычке широко раскрыл дверь, чтобы впустить побольше света в нашу полутемную комнату с маленьким окошком, и вытянул таинственный груз из-под кровати.

Мы сидели на паласе и разбирали содержимое чемодана. «Это Богородица, икона моей бабушки»: – сказал дедушка и бережно вынул картину с изображением золотисто-желтого плоского лица, заключенного в большой серебряный круг, похожий на яркую полную луну в ночном небе. Дед сдул пыль с выпуклой темной рамки, украшенной разноцветными бусинами – он называл ее окладом, и положил картину к себе на колени.

«Какая еще бабушка? – изумился я, – Разве у самих дедушек бывают бабушки? Если и бывают, то, наверное, очень старые и страшные, как баба Яга с картинки».

«Она старинная! – прервал мои догадки дед. – Потрогай, какая тяжесть. Чудотворная!». Я осторожно подставил руку под блестящий уголок рамы и ощутил на ладони прохладное весомое прикосновение.

– Эта икона с давних пор в нашей семье, даже бабушка не помнила, от кого она перешла, а когда ты вырастешь, она останется тебе, дорогущая вещь, береги только, смотри, не показывай нехорошим людям, и не продавай ни в коем случае! Понял, Митька?

Я уверенно кивнул, наполненный важностью и таинственностью будущего хранителя волшебной иконы. «Может, однажды, художник уйдет куда-нибудь надолго, и я смогу спрятаться вместе с ней в своем шкафу? Вот здорово будет, от нее так приятно пахнет, удивительный сладко-горький легкий запах, от которого сразу проходит головная боль. А плоское круглое лицо, похожее на полную луну, смотрит на меня такими хорошими добрыми глазами. Я смогу долго трогать рамку и холодные разноцветные бусины под моими пальцами станут теплыми».

– Нет, так не пойдет! – покачал головой дед. – Кивками тут не обойдешься. Моя бабушка много сотен километров босая с грудным ребенком на руках шла из деревни в город, гнала перед собой корову, а на спине тащила тяжеленный мешок с иконой. Ты должен пообещать мне, сказать это. Обещаешь хранить и беречь икону?

Я усиленно затряс головой.

– Смотри на меня и повторяй за мной: О-Б-Е-Щ-А-Ю.

Я смотрел, но не на дедушку, а на желтое круглое лицо: – О-а-у-у.

– Молодец, пойдет! – обрадовался дед, и, отложив икону, зарылся вглубь чемодана, и вытащил оттуда стопку серо-желтых картинок с обтрепанными краями. – Вот моя бабушка Елена Федоровна – он протянул мне одну из картинок, на которой женщина, чем-то похожая на маму, одетая в платок и длинное платье с фартуком, стояла рядом с тремя маленькими мальчиками.

– Это Алексей Иваныч – мой отец, – дедушка ткнул пальцем в мальчика посередине, – А это – Михаил и Андрей, – он поочередно показал на левого и правого мальчика, – Братья отца, мои дядья, значится. Понял?

Я кивнул, хотя и был окончательно сбит с толку: «Как отцом дедушки может быть маленький мальчик, а бабушкой – женщина не старше моей мамы?».

– А это Покровское – наша родная деревня, – продолжал дедушка, протягивая мне карточку с веселыми людьми в сапогах и длинных фартуках на фоне черного поля и белого неба с тяжелыми серыми облаками, – Далеко-далеко отсюда, тихое местечко, озеро, лес, красотища, когда-нибудь мы с тобой туда поедем, купим домик…

«Послезавтра мы уезжаем в Крым, на три недели, – сказала мама дедушке, – Генадию Петровичу необходим пленэр на побережье, а мне нужно поправить здоровье у моря. Тебе придется присмотреть за Митей».

Я уже знал, что дедушка работает водителем. Он и его друг ездят на большой машине по всей стране и возят разные вещи из одного места в другое. Я знал, что скоро он снова уедет, и его не будет дома несколько дней. «Значит, я останусь совсем один. Тогда я достану из чемодана «Желтую луну» (так я назвал дедушкину икону), закроюсь с ней в своем шкафу и просижу там до тех пор, пока дедушка не вернется. Надеюсь, полуслепые страшные существа; а я, подобно всем детям, знал о том, что они ночью бродят по квартирам, в которых дети остаются одни; не догадаются заглянуть в шкаф, а если и догадаются, то не отыщут меня под грудой старой одежды, а если отыщут, то, тогда…

Слезы сами полились из глаз, я кинулся к маме, и вцепился в ее колени:

– Нет, нет, мама! Не хочу один!

Впервые мы поменялись местами: я говорил, а она стояла, не произнося ни слова, и оторопело смотрела на меня.

Вечером, лежа в кровати, я услышал разговор за дверью:

– Я не могу отменить рейс, меня некому заменить, – громко и сердито сопел дедушка, старающийся говорить шепотом. Ты же мать, в конце – то концов! Сын, наконец-то, начал поправляться, заговорил, нужно, чтобы ты была рядом! Возьми его с собой, на море, пусть купается и ест фрукты.

Мама отвечала еле слышным голосом, но я догадывался, что она едва-едва не плачет: – Пап, Гена, он… Я не могу отпустить его одного, и Митю не могу взять… Гена он такой нервный, знаешь… Пап, совсем ничего нельзя сделать? Пап, я, понимаешь, у нас с Геной скоро будет…

– Дедушка ничего не ответил маме, он зашел в нашу комнату, и, впервые, сам закрыл за собой дверь…

Глава 3. Путешествие.

Мне было всего шесть лет, а я уже сидел, точнее стоял, за рулем огромной машины, и пытался «крутить баранку», то, наваливаясь на нее всем телом, то, упираясь головой и плечами. Дедушка и его друг Димитрич стояли внизу у кабины, курили. Димитрич хитро ухмылялся, глядя на меня:

– Поднажми, Митяй, еще чуток и поедет!

Дорога полностью захватила меня, я уже знал, что хочу быть шофером, как дедушка. Чтобы смотреть вниз на дорогу с высоты «Камаза», чтобы днем прятаться (дедушка сказал, что шестилетнему мальчику нельзя ездить в «Камазе», и они с Димитричем страшно рискуют) за занавеской позади сидений, спать под плотным, насквозь пропыленным покрывалом, свернув дедушкину кофту под голову. Чтобы ночью сидеть рядом с дедом или с Димитричем, смотреть, как легко они крутят «баранку», как большие фары чертят на черно-серой дороге две длинные желтые линии, как где-то далеко или близко проносятся огни городов, а по бокам цельными черными стенами стоит угрюмый лес, иногда уступающий дорогу таким же молчаливым черным полям.

Я был очень рад тому, что мама уехала на море вместе с художником, а дедушка не смог отменить свой рейс. Страхи и боль – дорога отодвинула их от меня…

Должен признаться, что не все разговоры я вспомнил дословно, но пишу так, потому что помню, каким был дедушка, как и о чем он разговаривал.

– Порожняком же пойдем, – убеждал дед Димитрича, – Давай заскочим, крючок небольшой, мне кой-чего поразведать надо…

Иногда мы останавливались, и ели в закусочных на заправках каких-то маленьких городков. Вот и сейчас передо мной стояла тарелка с двумя сардельками сероватого цвета и круто зажаренным пирожком, в который я едва мог вцепиться своими слабыми молочными зубами. Дедушка же быстро расправился со своим довольствием и с надеждой смотрел на своего напарника.

Димитрич перестал жевать и недовольно сжал губы: – Не знаю, Лексеич, большой-небольшой, день потеряем, а меня жена скоро погонит в Курск за картохой, так и не отдохнешь…

– Поедем, Димитрич, картошку там возьмем, там такая картошка родится, куда там Курской. У брата моего подешевле возьмем, у соседей.

– Че там у него, мешка три на продажу, небось, да и у соседей тоже? Да, ладно уж, черт старый, – с одолжением согласился напарник, – всю душу ведь вынешь, если не заедем. Деревенька-то поди три двора, остальные давно по городам разбежались?

– Не скажи, – дед был доволен и говорил неторопливо, важно, – Большая деревня, Женька пишет, тридцать восемь дворов. Хотя, конечно, до войны больше народу было. Многих война слизала. И дед мой ушел, и отец, и братья его, младший – совсем пацаненок еще… Никого не дождались…

Димитрич залпом осушил стакан с чаем, прокашлял горло и перевел разговор: – Светка-то твоя, – он кивнул в мою сторону, – с концами на тебя мальца повесила?

– Молодая неразумная женщина, – пробурчал дед в усы, – Бог с ней.

Я думал, что мы приедем в дедушкину деревню днем, думал, что остановим машину возле озера, и я сброшу резиновые сапоги, стяну колючую шерстяную олимпийку и спортивные штаны, и мы с дедушкой зайдем в теплую воду, где он тут же научит меня плавать. Я был уверен, что вода в озере такая же теплая, как в ванной – рек и озер вблизи я никогда не видел, и ничего про них не знал. Потом мы все пойдем в маленький деревянный домик, похожий на избушку мужика с картинки из книжки сказок. Внутри домик виделся мне просторнее, чем снаружи – так и было нарисовано в книжке: в углу была большая печка, по стенам несколько деревянных кроватей с пирамидами из белоснежных подушек под кружевной накидкой и пухлыми перинами, накрытыми цветными лоскутными одеялами. В центре большой комнаты длинный стол, уставленный деревянными мисками со всевозможной едой, по краям стола деревянные лавки – садись и ешь. И стены и пол и потолок – все вокруг деревянное, за исключением хозяина дома, дедова брата Женьки – мужичка с широкой кудрявой бородой черного цвета, в лаптях, длинной серой рубашке, подпоясанной красным поясом, и мешковатых штанах с разноцветными заплатками на коленях. Мы вкусно поедим, попаримся в бане; я не знал, что это такое, просто дедушка любил помечтать о том, как мы будем париться в деревенской бане, когда уедем из города; и ляжем спать на деревянных кроватях с мягкими подушками, от которых пахнет чистотой и теплом, как от свежевыстиранного и выглаженного мамой белья.

Весь день я не спал, сидя на своем ложе за спинками сидений, я отгибал краешек занавески, и поглядывал мимо седого дедушкиного затылка в широкое лобовое стекло: «Когда же уже будет озеро, с маленькими деревянными домиками по берегам?».

Осеннее деревенское бездорожье цепко держит в плену даже такого большого и сердитого зверя, как «Камаз». Провозившись на каком-то повороте, в село мы въехали только темным вечером. «Озеро мы сейчас не увидим, – сказал дедушка, – оно в низине, за огородами». Несмотря на это, он, в отличие от меня, был счастлив, и что-то тихо напевал себе в усы.

Фары выхватили из темноты кусок большого деревянного дома, с облупившейся зеленой краской на стенах и покосившимися воротами серо-синего цвета. Калитка в них отворилась, оттуда навстречу нам вышел какой-то мужик в сером ватнике и черной вязаной шапке с красно-белыми полосками.

– Женька! – еще больше обрадовался дедушка, и ловко, как мальчик спрыгнул из высокой кабины навстречу странному мужику.

– Заходите, – грустно сказал Женька, – Зинулька на днях преставилась, вчера закопали.

Дедушка сразу стал грустным: – А я вот внука привез, думал показать.

– У меня осталось, посидим, помянем.

Димитрич тоже слез вниз и пожал руку Женьке:

– Анатолий Дмитрич.

– Евгений Андреич, проходите в дом.

Перед тем как зайти, Димитрич нарочно прокопался у машины и сказал деду, снимавшему меня с подножки: – Посиди, понятно, я за руль, но завтра уж с рассвета погрузимся и поедем, итак прокопались, дороги ни к черту, а то еще дождь зарядит, развезет все, застрянем…

Дед ничего не ответил, только кивнул и сердито сплюнул себе под ноги.

Меня напоили чаем с черствыми мятными пряниками, и уложили спать на обычную кушетку – почти такая же стояла у меня дома, только цвет лакированной спинки был другой, посветлее. «Спи, Митька, завтра рано подъем»:, – сказал дедушка, и отправился в кухню, отделенную от комнаты не дверью, а грязной дырявой занавеской, чтобы: «поминуть Зинулю вместе с братцем». За исключением того, что здесь была печка, на которой сейчас храпел Димитрич, пожелавший «прогреть остывшую спину», это был какой-то вовсе не деревенский дом. Стены, как и в нашей квартире, были оклеены обоями в цветочек, потолки побелены, на кухне стояло радио, а в комнате телевизор, правда, накрытый белоснежной кружевной салфеточкой. Одеяло самое обычное – шерстяное, колючее; подушка в клетчатой бело-голубой наволочке, жесткая. Только приклонив к ней голову, я почувствовал тонкий сладко-горький запах, вдавил ладонь и ощутил покалывание сухой травы. Запах «Желтой луны». Запах, перед которым отступает боль. Так пахнет дедушкина икона, так пахнут желто-серые карточки из чемодана, на которых сидят или стоят молодые и старые дедовы братья, сестры, дядья и маманьки (в деревнях так называют теток и бабушек). И на вкус они такие же – сладко-горькие, щиплют язык, а если лизнуть, то могут и прилипнуть.

Мы сидим на паласе, дедушка раскладывает их передо мной, и рассказывает, рассказывает, но я ничего не запоминаю, я только жмусь поближе к открытому чемодану и стараюсь поглубже вдохнуть в себя этот запах. С каждым разом боль становится все слабее и слабее и скоро она совсем уйдет, я глажу «Желтую луну» по широкому доброму лицу и она наполняет меня здоровьем и спокойствием. А дедушка все говорит и говорит, и часто, как под ватным одеялом, я засыпаю под его густым теплым голосом.

Вот и сейчас, даже слабая боль тут же ушла, поэтому, до того как уснуть, я успел поразмыслить над сегодняшним вечером: «Что еще за Зинулька? Женькина собака? Что значит приставилась? Наверное, это такая игра, она очень сильно приставала с чем-нибудь к Женьке, ему надоело, и он ее закопал, чтобы не мешала. А теперь ему грустно, потому, что он забыл где. И сейчас они с дедушкой сидят и поминают, где он мог ее закопать, чтобы потом выкопать обратно».

Глава 4. Зимой.

Той осенью резкий звонок в дверь все чаще заставлял меня вздрагивать: когда дедушки не было дома, в квартиру, не считаясь со временем суток, приходили многочисленные друзья художника. Они приносили с собой сигаретный дым, шум и грязь. Но мама встречала их радостно: обычно нервный, при них художник всегда был добр и спокоен. Посиделки с громкими песнями под гитару и разговорами под вино иногда затягивались до утра. Я не мог заснуть, и не мог выйти из комнаты, я был заперт, но не ключом, а тяжелым маминым взглядом и словами: «Не мешайся!».

И я, и дедушка, все сильнее грезили о будущей жизни в деревне. «Весной несколько рейсов сделаем, и на пенсию. Дом поедем смотреть, – мечтал дед, аккурат под твой день рождения (в середине мая) и переедем. Женька обрадуется, они давно меня звали, теперь вот он один остался… Да, жизнь летит, – вздыхал дедушка, – давно ли сам за маманькиной юбкой прятался, а вот уж и дед. Ничего, какие наши годы, Митька, все успеем, – подбадривал он меня, и себя…»

В ту зиму я стал совсем другим мальчиком – я научился читать. Не скажу, что деду со мной было легко, но он многого добился. Когда у него бывали выходные, мы могли часами и днями сидеть над стареньким маминым букварем. Я не помню, как свершилось это чудо и сколько точно времени нам понадобилось, помню первый день – я открыл букварь, сказал «А» и запомнил: крыша домика с чердаком это «А». И вот я уже сижу и читаю название своей доселе самой любимой, из-за обилия картинок, книжки: «С-к-а-з-к-и н-а-р-о-д-о-в м-и-р-а, ска-зки на-ро-дов ми-ра, сказки народов мира». Что было потом? Кажется, «Том Сойер и Гекельбери Финн», «Хозяйка медной горы», «Малыш и Карлсон», «Муми-тролли», «Чиполлино», «Буратино», «Волшебник изумрудного города», «Денискины рассказы», «Мери Поппинс» и «Маленький принц»…

Перебрав все более-менее детское в доме, я принялся за более взрослое, прочитал, правда, без особого внимания, «Бежин луг», «Повести Белкина», и «Алису в стране чудес». А вот книжки Бианки и Паустовского я «глотал» с жадностью, представляя себе свою жизнь в лесном краю.

Книги сделали меня более внимательным, и многое из того, что дедушка рассказывал теми долгими зимними вечерами, мне удалось запомнить. Но, как я уже говорил ранее, не всегда, особенно если тебе всего шесть лет, получается, что-то закопать поглубже или вовсе выкинуть, а что-то оставить под рукой. Вот зачем, интересно, я запомнил наш белый кухонный стол с треснутой столешницей? Одинокий обрывок памяти, подробный до мельчайших деталей: мне четыре года, я сижу за этим столом и давлюсь соленой манной кашей, которую приготовила бабушка. Яркое солнце освещает все потертости и царапины на столе, и я, зачем-то, все это с непогрешимой точностью записываю в память. Туда же идет и отвратительный вкус каши -помню, как будто ел ее только вчера, и тошнотворный запах сгоревшего молока, и бабушкины выкрики: «Не сутулься, сиди ровнехонько!».

Теперь приходится с великими хитростями, минуя все то ненужное, что лежит на виду, спотыкаясь об яркий громоздкий хлам, пытаться проникнуть в глубину, в забытое. Зачастую мне это удается.

Думаю, само место и время иногда располагают к тому, чтобы вспоминать. Скоро зима, и в моем распоряжении множество тихих спокойных дней и долгих ночей, чтобы все обдумывать.

К моему великому счастью (думаю, многим ясно, почему я так говорю), телевизор стоял на кухне и был давно захвачен в плен художником, поэтому мы с дедом очень часто ели в нашей комнате.

По вечерам дедушка приносил в комнату две большие кружки горячего сладкого чая, ставил их на широкую белую табуретку, тут же раскладывал какие-нибудь необычные сладости, купленные им в рейсе. Мы садились на палас у кровати, а табурет служил нам столом. Во время чаепития и после него нас развлекало содержимое большого коричневого чемодана. Дедушка мог подолгу перебирать старые фотокарточки, и вновь и вновь рассказывать мне их истории:

«Про мать мою говорили, красивая была, про отца говорили, умный и добрый был мужик. Вот посмотри-ка. Он пропал без вести на фронте, а она давно умерла – от родов не оправилась. Я жил с бабушкой и теткой Зинаидой Григорьевной, женой дяди Андрея, старшего сына. Они только-то поженились, и он ушел на фронт, вместе с моим отцом и Михаилом, младшим братом. Тот так и не успел жениться: ему всего шестнадцать было, когда война началась.