Текст книги "Жили-были… Грустные сказки, рассказанные на ночь"

Часть 2. Было у отца три дочери и два сына

Весна в 1890 году в центральных губерниях выдалась ранняя. Сугробы стали похожи на слоеный пирог, птицы по утрам как-то яростно щебетали, соскучившись по теплу. Второй день марта, а ручьи уже весело журчат и бегут радостно во все стороны. А по ним шумной стайкой несутся мальчишки, подгоняя прутиками свои бумажные кораблики.

Данила остановился, глядя на них, хмыкнул, снял шапку и с гиканьем да со свистом подбросил ее вверх, что есть силы.

– Ты чего это, Данилушка, – спросила его мать, вышедшая вылить на улицу воду.

– Анисья-то сына мне родила, третьего! Теперь и дочку надобно бы…

– Батюшки, дак ведь рановато вроде бы родить-то ей, – всплеснула руками мать.

– Не знаю я этих ваших бабьих дел. Мальчонка крепенький, хороший. Так что время ему видать, пришло. Алексеем хочу назвать.

– Сама-то как? Оклемалась?

– А че ей сделается. Не впервой ведь.

– Да, три помощника тебе народила хозяйка твоя. А ей-то теперь работы… на троих-то мужиков… ох-ох-ох, грехи наши тяжкие… Проходи-проходи в дом-то, скоро вон отец придет, отобедаем. Небось исть хочешь?

– Можно и отобедать, только ненадолго я, делов-то у меня много, да и Анисье помочь надоть все же. Небось, поднялась уж. Воду натаскать из прорубя, в ледник слазить, да ребятишек приструнить, а то с утра на улице гоняют, намокли теперича все. Пойду, – засуетился Данила.– Пойду, мать. Некогда мне здеся рассиживаться.

– Ну, ступай. Блинцы-то возьми.

– Так ведь не Масленая чай неделя-то.

– Ничаво, и на Масленицу испекем. А теперича вон сам поишь, да хозяйку свою корми, ребятишкам вот еще гостинцев.

– Мне и в церкву зайтить надоть, с батюшкой об крестинах договориться.

– Да неужто вы крестить сразу понесете. Вот обдумали! Не тепло еще на улице-то! Хватит колготиться-то. Погодить надо.

– Чего годить-то. Я и так не на завтра. Вот 30-го в день Алексея Божьего Человека и покрестим. А то чего доброго батюшка окрестить по-своему, по святцам. А 30-го по святцам и будет.

– Ну гляди, Данила, гляди. Сама-то знаить, чего ты тут удумал?

– А то как же!

Все это вспоминал Данила, сидя за столом, тяжело подперев рукой голову. Его младший сын Алексей, которому сравнялось недавно 19 лет, спал беспробудным сном, запрокинув голову и разбросав руки в разные стороны. Над верхней губой уверенно пробивались светлые усы, волосы слегка вились, черты лица были правильными, и какими-то нежными, что ли.

– Тьфу ты, – чертыхнулся Данила, – вот за это к тебе бабы-то и липнут, как мухи на мед. Красив больно. Ладен. Да говорит, стервец, как соловей поет. Искобелился весь. Да и пригублять вон начал. Не-е, добра не жди. Женить его надо.

– Мать, а мать, – позвал он.

– Чего тебе, Данила? – отозвалась та.

– Женить надо, Алешку-то. А то того и гляди в историю какую попадеть. Нет на примете-то у тебя девки-то хорошей?

– Да ты в уме ли, Данилушка? Ему тольки-тольки 19 сравнялось. Какой из него муж? Пущай погуляить.

– Сказал, женить! Погуляить… Догуляется, тада узнаешь. Всех девок, небось, перещелкал в селе! Цыц! Я сказал, и неча тут разнюниваться. Оженим и все тута. А то позора с им не обересси.

– Ну ты погодь, погодь, может, и есть у него кто. Ты спроси все ж-таки Алешку-то.

– Вот ты и спроси. Коли есть зазноба какая, так пущай женится, а нет – сыщем кого. И все тут! Таков мой сказ. Проспится, рассолу ему дай, а мне некогда рассиживаться тута. Да Маняшу отошли, не гоже ей смотреть на обормота этого, – добавил Данила, увидев, как 14-летняя младшая дочка выглядывает из-за занавески и с любопытством разглядывает спящего брата.

А через полгода заслали они сватов. Упросил-таки Алексей подождать немного с женитьбой. Приметил он девушку одну, но даже и звать-то не знал как. Но уж больно глянулась она ему – высокая, тоненькая, как березка, Глаза серые, большие, смотрят спокойно, уверенно, в самое сердце проникают, а на щеках тени от ресниц, да ямочка справа. Так дотронуться до нее хотелось, аж сердце замирало. Вот к ней-то сватов и заслали. Колечками обменялись молодые и стали к свадьбе готовиться.

На Покров уж лежал снег, к церкви ехали на санях, щедро украшенных лентами и колокольчиками. На невесте было роскошное белое платье из кружев, венок кокошником и длинная фата. Она была бледна под стать наряду и шла к алтарю, не поднимая глаз. Алексей то и дело смотрел на нее, налюбоваться не мог, но тревога переполняла его сердце.

– Ты чего, Аннушка, не весела? Али не хочешь замуж за меня идти?

– Невесть что про тебя в деревне болтают. Стыдно мне такое слушать. И горько.

– А ты и не слушай. Так как тебя я никого не любил. И всегда любить буду. Обещаю тебе.

– Не знаю я, Алеша, боязно мне что-то.

– Христом Богом тебе клянусь!

Родители радовались сыновьей женитьбе.

– Может, и впрямь остепенится, – с надеждой думал отец. А мать все тайком утирала нечаянную слезу.

Первые месяцы Алексеева супружества были омрачены страшным горем – внезапно заболела, а вскоре и умерла младшая сестра Алексея Маняша. Кашляла долго и надрывно, слегла, потом уж и платочек свой, который ко рту прикладывала, прятать стала – не хотела, чтобы родные кровь увидели. Пролежала так два месяца, да и угасла, как свеча на ветру. Схоронили Маняшу, Алексей долго не мог с кладбища уйти, даже жена молодая не в силах была увести – больно любил он сестру, переживал сильно. Ну, а уж как дочка у него, первенец родилась, как раз на Благовещение, в 1912 году, настоял, чтобы Машей назвали. Жена не хотела, боялась называть именем покойной. Но Алексей уговорил.

– Мы ее Маняшей звать не будем. Пусть Манюшей кличут, – настаивал он.

Так Мария Алексеевна всю свою жизнь Манюшей и была. Замуж вышла, сын появился, племянники, внучка, а все так и звали ее – тетя Манюша, независимо от разницы в возрасте.

Только без матери ей пришлось расти – рано умерла Алексеева любимая жена. Три года Манюшке было. Алексея на войну тогда забрали, в 1914 году, воевать за Царя и Отечество. А спустя год домой отпустили по причине дочери малолетней, оставшейся без матери. Жара в то лето 1915 стояла сильная, изнурительная. Вот Анна, на покосе запарившись, на землю-то и прилегла в тенечке, как обедать позвали. А уж к вечеру жар у нее начался. В три дня и сгорела, застудившись. Ох, и горевал тогда, как приехал, убитый горем Алексей. Запил даже крепко. Никак смириться не мог со своей тяжкой утратой. Впору руки на себя наложить, да дочка малая. Родители к тому времени тихо угасли, ушли друг за другом, и не болели вроде, а как будто жить устали – сильно их внезапная смерть дочери, а потом и невестки подкосила.

***

Братья занимались своим скорняжим промыслом, от которого Алексей был далеким-далеко. Шили они еще шубы да тулупы. Зажиточно жили, крепко на ногах стояли. Власть менялась, а шубы да тулупы всем были нужны. И подался Алексей с дочерью в город. Грамотным он был, смекалистым, приноравливаться ко всему умел. Ну и пристроился хорошо, да и в гору пошел. Избу-то в селе продал свою, да от родителей деньги остались, купил в городе дом – высокий, просторный, окна большие со ставнями. В маленьком уютном дворике – заросший диким виноградом палисадник. Простоял этот дом почти восемь десятков лет, в землю почти врос, но ведь стоял, как дуб вековой. Там дети рождались, да и сам Алексей дни земные свои здесь закончил.

Но до этого еще далеко. А в 1920 году, в год своего тридцатилетия привел он в этот дом другую жену. Звали ее не по-деревенски Ириной. Якова Митрофановича, соседа деревенского дочка. Знал он ее давно, росли вместе. Нравился он девушке всегда. Любила она его. Очень переживала, когда женился Алексей на другой. А потом, уж как та померла, каждый день молилась, прощения просила, боялась, не она ли ненароком худого пожелала Алексеевой-то жене. Женился Алексей, зная, что хорошей матерью Ирина дочке его Манюше будет. Так оно и вышло. Жалела она девочку. Неухоженной та была, заморышем, но ласковой, послушной и доброй. А уж когда мальчик в семье родился, то лучшей помощнице Ирине было и не сыскать. Последним кусочком делилась Манюша с братцем. Хотя жили безбедно. Не голодали. Алексей пост важный занимал, и кусок хлеба в доме всегда был. Только не на пользу. Разгульно жил тогда Алексей. Дома бывал редко, часто приходил под утро, не трезвый и запахи приносил с собой чужие, нехорошие. Плакала ночами Ирина, переживала, но поделать ничего не могла. Да и что тут поделаешь. Дети ведь, как при них мужу– то выговаривать.

– Не любит он меня видно, – думала молодая женщина. – Ничего тут не исправишь.

Она и рожать-то к матери в деревню уехала, Манюшу с собой взяв.

– Зря я это… тут уж он и вовсе расстарался. Один остался, вольный казак. А теперь терпи. Как без мужика выживать-то. Да и сыну отец нужен. Хоть и такой, – рассуждала Ирина.

Так и жили.

Но всякому терпению конец приходит. Не смогла и Ирина терпеть больше мужнин разгул: уж и уговаривала она его, и упрашивала, но уж после того, как крепко ударил он ее, что аж в глазах потемнело, взяла она сына Сережу, собрала узел, и пока Алексея не было, ушла. Манюше, которая уж почти девушкой стала, предложила с ней пойти, да та сначала отказалась – жалко ей отца было. Понимала, что плохо ему, что после смерти матери жизнь его наперекосяк пошла. Хотя и к Ирине и к братику привязалась очень. Но Ирина уговорила-таки падчерицу поехать с ней в деревню – понимала, что ничему хорошему та здесь не научится.

***

А в доме и вправду недолго было пусто. Баб на работе у Алексея было пруд пруди, и любая соглашалась скоротать время с видным молодым начальником. Да только все они были для Алексея на одно лицо. И все их хитрости он видел насквозь, отчего было противно и только сильнее хотелось выпить. Прогнав однажды очередную охотницу, он налил себе полный стакан и хотел было залпом опрокинуть его, но в углу вдруг что-то зашевелилось, задвигалось.

– Кто здесь, – раздраженно спросил он.

– Я это, убираю тут.

– А прячешься чего?

– Да не прячусь я. Пол я мыла, а тут вы зашли с ентой… Ногу вон я даже убила… больно… – потирая ушибленное место, говорила показавшаяся из-за шкафа девушка.

– А звать-то тебя как? – недовольно перебил ее Алексей, – Поди сюда-то, – раздосадовано крякнув, позвал Алексей.

– Поля. Пелагея.

Девушка была низенькой приземистой. Плоское лицо, высокие скулы, широкий нос, небольшие глаза, крупные зубы. Ни за что бы просто так внимания на нее не обратил.

– Ты давно у нас работаешь? Кем?

– Да с годок уж. Повариха я, да прибираю вот. Подрабатываю.

– А живешь где?

– Угол снимаю. Сирота я. Братья у меня только и сестра. В деревне они живут пока.

– А не согласишься ли у меня убирать да по хозяйству помогать?

– Могу.

– Тогда сегодня приходи. Так приходи, слышь чего? Адрес вот возьми.

– Я читать не умею.

– Ново-Обводную улицу знаешь? Вот там найдешь. 18 дом. Стройка там напротив большая. Поняла? – спросил Алексей, – Вот дремучая девица. Не чета бойким барышням, но не скабежливая– подумал он.

Пришла Поля вечером к Алексею, полы вымыла, еды наготовила. Он за стол пригласил, вина налил стаканчик. Захмелела девушка, хихикать стала, смеяться. Да так и осталась.

А почти через год приехал Алексея брат старший. Не разделся, не прошел в дом, только шапку снял, да с порога обрушился на него с упреками, почему, дескать, он семью бросил, сына малолетнего.

– Смотреть на них больно, с хлеба на воду перебиваются, а ты тут с ентими, с бабами со своими жируешь, пьянствуешь, дочери не стесняешься, а она уж невеста совсем, – выговаривал он Алексею, увидев неприбранный стол, на котором громоздились бутылки, остатки колбасы, хлеба, огурцов соленых.

В тарелке лежала недоеденная картошка да куриная нога. Запах в доме стоял тяжелый, дымный. А на постели, закутанная по самые глаза одеялом, полусидела женщина, судя по всему совсем еще молодая.

– Стыд и срам! Глянули бы родители! Горбатого видать могила исправит! Сам-то – шут с тобой! Ты посмотри, с кем ты связываешься – девчонка ведь еще совсем, дочери, небось, ровесница! Тьфу, ты едрить твою коляску – в сердцах закончил брат.

– Не твое дело! А Ирина сама ушла! Меня и дома-то не было. И Манюшу с собой увезла поначалу. Чего ей не хватало! – возмущался Алексей.

– А ты и рад! Эх, ты, дурень – чего не хватало!… Тебя ей не хватало. Доброты твоей, заботы. Да чтоб с бабами другими не кувыркался, да трезвыми глазами на них с сыном глядел, да кулаки чтоб не распускал свои. Что смухортился-то, не нравится правду слушать?!

– Да что ты понимаешь-то про мою жизнь, – еще не вполне трезво закричал Алексей, – что ты знаешь-то об ней!

– А и знать не хочу! Ирине с мальцом помогал и помогать буду, пока жив, только не знаю я, сколько еще жив буду. Саньку-то вон убили надысь, – сдерживая подступившие рыдания, продолжил брат.

– Как убили? Кто? За что? – вмиг отрезвел Алексей.

– С добром не захотел расставаться. Против власти новой пошел. Из города те приехали. Еще не знают они, что братья мы. Прощевай, братец! Может, и не свидимся больше.

Свидеться – то свиделись, да только ближе от этого не стали. Алексей через месяц приехал в деревню за Ириной и Сергеем, продуктов привез. Только Ирина наотрез отказалась ехать домой. Манюша-то раньше уехала – не хотела обузой быть Ирине, да и выросла уж – работать надо бы, а к деревенскому труду приучена не была – тяжелым он ей больно показался.

Алексей потрепал сына по голове и удрученный вернулся в город, рассорившись со всей родней. Даже брат матери, служивший священником в деревенской церкви, отец Тихон, и тот не сумел приструнить взбунтовавшегося племянника.

***

В доме было не топлено и не прибрано. На столе стояла грязная посуда. Алексей пнул табурет ногой.

– Пелагея, – зло закричал он. – Полька! Ты где есть-то?!

Никто не ответил. На завтра Алексей пришел на работу с похмелья, злой, небритый.

– Вот что, на-ка тебе деньги, купишь бутылку, – сказал он Пелагее.– На вот еще тебе, бусики себе какие что ли купи, конфет и вечером приходи – разговор есть.

Растаяла девушка от такой непривычной щедрости, да от последней фразы о разговоре, и вечером, надев чистый платок и какое ни есть выходное платье, пошла по уже знакомому адресу.

А Алексей после поездки в деревню, поняв, что Ирина не вернется, решил, что хозяйка в доме все же нужна. Пелагея – девушка хоть и неряшливая, но угодливая да расторопная, безотказная и не перечливая. В глаза заглядывает и все выполняет, не спорит, не возражает, ничего не просит и не требует. Глупая, правда, поговорить с ней не о чем, но все ж таки живая душа в доме. Тем более Манюша заневестилась, того и гляди найдет себе ухажера, не до отца ей будет. И не заметил, как выросла. Красивая стала, все лучшее от родителей взяла, но больше все же на отца была похожа. Как ни пытался Алексей разглядеть в ней свою Аннушку, проглядывали лишь его черты. Только косы были, как у матери и цветом такие же – темно-русые с пепельным отливом. Как отрезала Манюша их, когда замуж вышла, Алексей чуть дара речи не лишился – даже сказать ничего не смог. Но обиделся тогда на дочь крепко – ведь знала она, как дороги ему Манюшины косы, какую память в нем пробуждают.

– С работы тебе уйти надоть, – сказал Алексей тогда Пелагее, – Ни к чему мне разговоры всякие. Будем жить, как люди. Ты в доме хозяйничай, я работать буду.

Пелагея и не возражала. Глаз даже не подняла. А через пару недель спросила разрешения братьям ее пожить у них, пока те устроятся.

– Ну, пусть поживут, места хватит, – легко согласился Алексей.

Пелагея не знала, куда посадить их и чем угостить. Такая гордая она была перед братьями, что живет в городе, как настоящая барыня. Не все ей в няньках да кухарках ходить. Теперь вот скатертью стол покрывает, когда есть садятся.

А через два года родился у них сынок. Братья Пелагеи к тому времени определились, съехали от них. Мальчик родился черненький, скуластенький, глазки-щелочки. Алексей сразу же потерял к нему интерес. Да и Полю с сыном делить не хотел. Приходилось ей, бедной, разрываться между Алексеем (Данилычем, как она его уважительно называла) и маленьким Володей. Мальчонка рос озорным, шустрым, непослушным, все норовил залезть, куда не следует, и ужасно раздражал Алексея. А тут еще Пелагея располнела, обабилась, двигалась медленно неповоротливо. Алексей все чаще прикладывался к бутылке и изливал на домашних свою злость и неудовольствие.

– Поворачивайся, корова ты этакая, куриная твоя голова, – пенял он Пелагее.

А та была совершенно бесправной и все терпела. Да и любила она его, почитала. Знала свое место и понимала, что выше он ее, намного выше. Женой официальной она Алексею не была, но сына тот без лишних слов признал и фамилию свою присвоил.

А через год дочка Манюша порадовала Алексея внуком. Как-то замуж скоропалительно все же вышла. Муж ее Алексею не понравился.

– Хлыщ какой-то, проныра. Да еще и инвалид сухорукий, – с неприязнью подумал он про зятя.

Сына Манюша назвала к неудовольствию отца заграничным именем Станислав. Алексей досадовал на дочь и на ее глупое замужество, которое и окончилось также неожиданно, как началось, после чего всю себя она посвятила сыну. Голова-то у того была с начинкой, а больше он ничего не умел и не хотел.

Так и прожил всю жизнь у матери за печкой, как у Христа за пазухой, на мать во всем пронадеясь. От печки этой и угорел, выпив лишку. В деда, видать, пошел. А Манюша вырастила и его внебрачную дочку. Мать оставила ту, совсем крошечную, не пожелав по молодости, по глупости усложнять свою жизнь.

– Вот, у некоторых девки в подоле приносят, а у меня – сынок, – грустно шутила она, хотя внучку любила без памяти.

Но это все будет потом-потом, а тогда, в 1935 году Манюша упросила Ирину, мачеху свою, которую как мать почитала, приехать с Сережей помочь ей с маленьким двухгодовалым сыном, когда осталась одна без мужа. Квартирка у нее теперь была своя в хорошем добротном доме с высоким деревянным крыльцом.

– Комнаты большие, кухня, дворик хороший, магазин рядом, – приезжайте! – уговаривала она. И, в конце концов, Ирина согласилась – уж очень ей хотелось, чтобы Сереженька, которому уже сравнялось к тому времени 13 лет, выучился, грамотным, городским стал.

– Военное училище недавно в городе открылось – вот бы ему туда, – думала она.

Володе было четыре годика, когда на свет появилась сестра, Анастасия, Ася, как звали ее на городской манер.

– И эта не в меня. Да что ж за порода такая Герасимовых этих. Все на них походят. Все, как пеньки на земле стоят. Чернявые, носы картошкой.

А к Пелагее в город меж тем приехала младшая сестра Маня. Алексей устроил ее в магазин, сначала помощницей, потом продавцом. Маня была моложе Пелагеи и сравнялось ей в ту пору 22 года. И хоть Герасимовы были похожи между собой, Маня была симпатичнее всех – пушистые вьющиеся волосы водопадом падали на плечи, улыбка не сходила с лица, чистая белая, словно мраморная кожа, изящные аристократические руки. Алексей не возражал, когда девушка поселилась у них. А вскоре сумел закружить ей голову. Уж ухаживать-то он умел. Опомнились они только тогда, когда обнаружилось, что Маня беременна.

– Замуж тебя надо срочно отдать, – решил Алексей. Да вот хоть за шофера нашего Мишку Соломина. Пойдешь? Он давно на тебя заглядывается. Тянуть нельзя. А то понятно всем будет, что не его ребенок-то.

– Не по-людски это как-то, обманом-то, Алексей Данилыч, – плакала Маня.

– А как еще-то? К бабке идти не разрешу, даже не удумай! Покалечишь себя – век себе не прощу! Не сказывай никому только. Не надо и Мишке знать про это.

Так и отдали Маню замуж, а через семь месяцев появилась на свет девочка. Нарекли ее Клавдией.

– Опять имя какое-то чудное не наше дали, – ворчал Алексей, но девочку посмотреть пришел. И хоть проглядывали в ней знакомые герасимовские черты, были они гораздо изящнее и тоньше.

– Хороша девка, – обрадовался Алексей.

– На Асеньку нашу похожа, – почувствовав укол ревности, сказала Пелагея.

– И не похожа вовсе, – отрезал Алексей. – Только что чернявенькая.

Наступило лето 1940 года. Сережа закончил школу и готовился к поступлению в артучилище, которое находилось как раз напротив отцова дома. Юношу было не узнать – высокий, стройный, красивый – весь в отца. Алексей все связи свои приложил, никаких средств не пожалел, чтобы помочь сыну стать курсантом. В увольнительную тот иногда захаживал на Ново-Обводную к отцу. Пелагея видела, как Алексей гордится сыном и в тайне ревновала его к нему, обижалась, что не так он относится к их общим детям. Но нрав у нее был незлобивый, добрый, кроткий, и Сережу она привечала, кормила вкусно, приветливой была, вину свою чувствовала, хоть и не из-за нее Алексей семью оставил.

А Сергей стал со временем заходить все реже. Пелагея клялась-божилась Алексею, что она тут не при чем. И даже однажды осмелилась спросить у юноши, в чем причина. Сергей смутился и сказал, что у него появилась девушка, Галей зовут, в учительском институте учится.

– Ну вот, а отец-то гадает, чего это ты осерчал на нас, что ли, ходишь редко.

Недолго проучился Сергей в училище. 25 июня 1941 года ушел он на фронт. Ушел уже с офицерским званием, досрочно присвоенным. К призывному пункту пришли все. Манюша все время плакала, прикладывая платок к глазам. Она держала крепко за руку восьмилетнего Станислава, который крутил головой во все стороны и все норовил вырваться от матери. Ирина Яковлевна застыла, как каменная. Глаза ее смотрели в одну точку, лицо было бледным, губы плотно сжатыми.

– Лучше бы она плакала, – думал Алексей, который скрывал свое беспокойство, а в сердце появилась и засела боль, которая никак не хотела проходить.

Он то и дело потирал грудь, но застрявшая там игла оставалась на месте.

Пришла и простоволосая Пелагея, держа за руки Володю и пятилетнюю Асю. Маленькая, полная, она напоминала Алексею кудахтающую курицу-наседку, и он досадливо морщился.

– Ладно, пусть будет, хоть отвлекает, – успокаивал себя он.

– По машинам! – вдруг раздалась громкая команда. И все вокруг зашевелилось, заколыхалось, запричитало, завыло. Ирина вцепилась в сына, глаза ее широко раскрылись, в них застыл ужас, казалось, она только сейчас поняла, что происходит.

– Сережа, сынок! – отчаянно закричала она.

– Простите, мама, – неловко поцеловав, словно клюнув ее в щеку, откликнулся Сергей. – Не плачьте, берегите себя, я вернусь! – взволнованно говорил он ей, с трудом отрывая ее руки от своей гимнастерки.

Рядом с Ириной стояла заплаканная девушка. Сергей торопливо обнял ее, также торопливо поцеловал, успел еще привлечь на секунду к себе Манюшу.

– Сергей, – сдавленно позвал его Алексей. – Давай, служи там, бей врага, – откашлявшись кое-как выдавил он. – Да пиши. Пиши, слышишь, – вдогонку прокричал он сыну.

– Напишу, ладно! – оборачиваясь, помахав на прощанье рукой, ответил Сергей.

Машины с новобранцами уехали, толпа рассыпалась, понуро побрели домой и Алексей с семьей, и Манюша с сыном, и сжавшаяся в комок Ирина, и рыдающая Галя. Девушка долго еще ходила потом к Ирине. Они перебирали фотографии Сергея, письма, делились воспоминаниями, иногда плакали.

– Расскажите, каким Сережа был маленьким, – просила Галя.

– Как вы познакомились, где бывали, о чем говорили? – вторила ей Ирина.

***

Почти год от Сергея исправно приходили письма. Писал он в основном Гале и матери. Отцу – редко и скупо. Видно так и не простил его до конца. Правда, приветы передавал всегда и всем, даже маленьким Володе и Асе. А с мая 1942 письма приходить перестали. Каждый день выходила Ирина на улицу встречать почтальоншу. Но та только головой качала. Сердце у Ирины ныло, болело, ночи она не спала, то металась, то лежала, не шелохнувшись, то все думала, думала, а как забывалась тяжелым сном, все картины видела одна страшнее другой.

– Если мертвым кого видишь, так это ж хорошо, к долгой жизни, – успокаивала ее Манюша.

Да только сердце подсказывало Ирине – не ладно с Сергеем, ох, не ладно. Хотя в сводках ничего особенного не передавали. Это уж потом говорили, что на Харьковском направлении войска Юго-Западного фронта ведут ожесточенные бои. Ирина вздрагивала от этих слов, а потом долго думала и представляла себе эти бои и своего Сережу.

А Сергей как раз и воевал тогда на Харьковском направлении. Стоял жаркий май 1942 года. Бои действительно шли тяжелые, кровопролитные, изнурительные. Его перевели в воентехники – учли, что все же в артиллеристском училище он учился, – когда людей стало не хватать. Немцы перешли в наступление. 1000-й стрелковый полк 266-й стрелковой дивизии, в котором служил теперь Сергей, держал оборону в районе хутора Московка. Артиллерия остатками боеприпасов из последних сил отбивала яростные попытки пехоты и танков противника прорвать нашу оборону. Ночью 24 мая был дан приказ отойти на другие позиции и стоять там насмерть. Когда враг обнаружил отход наших войск, он стал преследовать их сплошным автоматным и минометным огнем. Бойцы падали, как подкошенные. Несмотря на поставленную задачу, полк не смог отойти на заданный рубеж. Командование предприняло попытку переправы остатков полка, да и всей дивизии через реку Берека у поселка Ново-Украинка, но немцы начали бомбить переправу с воздуха. Через час все было кончено. От взрывов земля поднималась вверх огромными черными кустами. Вся техника, обозы, машины, орудия, люди, как в замедленной съемке уходили под воду после серии взрывов, которые обрушивались на водную поверхность, вздымая ее вверх и бросая затем обратно все, что там находилось. Вода, казалось, кипела в огромном котле. Но врагу этого было недостаточно. Бомбежка все продолжалась и продолжалась, чтобы окончательно уничтожить остатки попавших в окружение наших частей. В балке Михайловский Лог все оставшиеся части смешались под непрерывным огнем вражеской авиации и танков. Люди метались под сплошным смертельным шквалом пуль и снарядов, позабыв обо всем на свете, раненые, оглушенные, контуженные. Кто-то падал ничком на землю, кто-то – на колени, воздев руки к небу, или закрыв голову, кто-то просто поднимал их вверх, сдаваясь. В плен тогда попало больше 200 тысяч человек, почти столько же значились потом как безвозвратные потери.

Сергей бежал среди всей этой беспорядочной массы обреченных людей и в голове его уже в тысячный раз машинально проносились строки из любимого стихотворения: «…И залпы тысячи орудий слились в протяжный вой»! Он начинал понимать, что выбраться из этого пекла, из этого ада невозможно, и в его душе воцарялся страх, заполняя полностью все его нутро, каждую его клеточку. От этого страха все холодело внутри. Хотелось зарыться с головой в землю, чтобы не слышать ничего и не видеть, как рядом снаряд на куски разрывает товарища, как земля взымается вверх, неся с собой тела, множество разорванных тел, колеса от обозов, части орудий. В воздухе снова показались самолеты. Вдруг раздался страшный оглушительный нарастающий вой.

– Бомба! – ужаснулся Сергей.

– Мама, Мамочка! – успел скорее подумать, чем закричать он. На секунду перед его глазами возник дедовский деревенский домик, сад, где поспели вишни, и ветки, усыпанные темно-красными, как капельки крови, ягодами, наклонились почти до самой земли. Он, смеясь, срывал их ртом, и сок стекал по губам и подбородку. Промелькнуло и улыбающееся мамино лицо…

….И потом – лишь яркая вспышка….

Когда все стихло, картина, представшая взору, ужаснула даже видавших виды военных. Все еще дымящаяся поверхность земли была сплошь изрыта глубокими воронками, усыпана трупами. Их были тысячи, десятки тысяч. Везде валялась покореженная техника.

Дивизия была уничтожена, осталась лишь небольшая горстка людей, которые чудом смогли выйти из окружения к 28 мая и переправиться через Северный Донец к своим.

А в августе Ирине пришло извещение о том, что ее единственный сын, старший лейтенант Сергей Алексеевич Седов пропал без вести.

– Пропал без вести, – это ведь не убит, – успокаивала Манюша.– Может, и объявится еще. Надо ждать. Так ведь бывает.

Но Сергей не объявился. И вестей ни от него, ни о нем больше никогда никаких не было.

***

После 1953 года Ирина, было, хотела послать запрос в Министерство обороны, но Алексей, узнав об этом от Манюши, отговорил – вдруг Сергей попал в плен, как бы хуже не сделать и ему, и себе, мало ли что. Тогда с теми, кто был в плену, не церемонились.

И Ирина послушалась, смирилась. Писать никуда не стала. Она надела на голову черный кружевной шарф, сменила свой наряд на темную в мелкий цветочек сатиновую кофту и такую же темную длинную юбку, да так до самой смерти и ходила. Много долгих несчастливых лет… Разговаривала мало, отрывисто. И улыбки на ее лице никто никогда больше не видел. Однажды только сказала, спустя несколько лет, Манюше:

– Уеду я от тебя, Манюша. Не хочу обузой быть тебе. Ты замуж вон снова вышла, новая жизнь у тебя, что я тут, мешаю только.

– Зачем же вы меня обижаете? – заплакала та, – разве я была недоброй с вами? Никуда я вас не отпущу, – уже решительно вытерев слезы, сказала падчерица. – Вы – нам родная. Оставайтесь! И муж мой Сергей Васильевич просит.

Вскоре в семье появилась девочка Леночка, та самая внебрачная дочка Станислава. И Ирина Яковлевна, помогая Манюше с девочкой и жалея ее, вернее их обеих, немного оттаяла. Да Галя приходила иногда. Вроде чужая малознакомая девушка. Но ведь встречались они с Сережей, любили друг друга, Невестой ее сын называл, и это привязывало Ирину к девушке, роднило с ней. Галя так и не вышла замуж и совместные воспоминания с матерью Сергея стали единственной ее отрадой в жизни на долгие годы.

А в семье Алексея тоже происходили перемены. Володя вырос, отслужил в том самом артучилище, где Сергей учился, армию. В музыкальном взводе он на трубе играл. И уехал из родного города в далекую Сибирь в военное училище. А, закончив его, привез в первый свой отпуск молодую жену.

– Ишь, красивая, да с характером, глядит смело, твердо, говорит уверенно, – думал Алексей и втайне гордился сыном.

Манюша со своим добрым и щедрым сердцем с теплотой приняла новую родственницу и очень радовалась Володе. Она любила брата, хоть и родным он ей был только по отцу. Радовался и Алексей…

– А хороший парень-то вырос, разумный, серьезный, руки вон золотые, добрый, спокойный. Надежный, основательный какой-то. Не в меня, слава Богу. Дед Данила бы порадовался, был бы жив. Да какое там! Сам уж дед седой весь. Э-э-х, непутевым был всю жизнь, и дети непутевые какие-то уродились. Сергей погиб, даже могилки не осталось, поклониться некуда, Володя вот разве что. А девки – те разнесчастные какие-то: что Манюша со своими замужествами и сыном набалованным, мужик уж, а все, как дитя, что Анастасия, что Клавдия. Одна жизнь никак не устроит, другая тоже не успокоится никак – все хвостом метет, завербоваться вон решила в Неметчину, тьфу ты, Господи! Третья замуж выскочила, уехала, да все письма матери слезливые шлет – на мужа жалуется. В отпуск приехала, худища, глазищи одни на лице. Но уж как хороша девка-то выдалась. Муж-то не по ней. Ничуть не по ней. Ну, шут с ним совсем!