Текст книги "Жили-были… Грустные сказки, рассказанные на ночь"

***

А годы все бежали, ни на секунду не останавливая свой бег.

Больше чем полвека пролетело, а уж Алексеевым—то годам и того больше. Восьмой десяток разменял. Внучки народились, Асины дочки. Чуть раньше правнучка – Манюшиного Станислава дочка. У Клавы сынок народился. Да и у Володи прибавление ожидалось. Жизнь идет…

А у иных заканчивается…

Как гром среди ясного неба пришла весть – Клава руки на себя наложила. Мученическую смерть приняла – уксус выпила. Сына маленького, двухлетнего покинула, сиротой оставила.

– Что же заставило-то ее, бедную? Что толкнуло на страсть-то такую? Как она могла? – и плакал, и злился Алексей. Ругал себя на чем свет стоит. – Второго ребенка своего не уберег. И оба без отца росли. За эгоизмом своим ни о чем и ни о ком не думал. И детей своих самых любимых обрек. Прав был брат тогда давно: меня им не хватало. Меня! Заботы моей, слова отцовского, любви, опоры. Вон Сережа так и не простил мне, я чувствую. Володя рос и волчонком на меня смотрел, Ася – та все за мать пряталась, А уж про Клаву-то и говорить нечего, нельзя ей было отцом меня считать. Как же жить-то теперь? Как пережить это страшное горе? Как вынести? Господи, помоги! А-а-а, теперь и Господа вспомнил, – изводил себя Алексей, чувствуя, как в горле разрастается горький ком. И Мане помочь он не мог – брат Николай поехал с ней за Клавой в далекий северный город, чтобы привезти и похоронить ее на родине. Да и не приняла бы она от него такой помощи.

– Слышь, Пелагея, я чего решил-то, – как-то раз начал он, – хоть и старые мы уж, я вернее, но пошли распишемся, что ли. Не дело это: сын – офицер, а мы не расписанные живем. И Тася, приезжали когда, говорила. Не хорошо это, Володе может повредить. Давай, мать, собирайся. Всю жизнь не по-людски жил. Помру хоть по-людски.

– Да ты что, Данилыч, хватит глупиться-то, какой помру. Чего удумал-то? Если плохо, давай соседку шумну, придет укол какой сделает…

– Не рассуждай уж! Сказал, распишемся. Как к сватам-то, к Тасиной родне-то поедем? Или они когда приедут к нам… Стыдоба одна. И фамилию мою возьмешь. Ну, чего смотришь на меня? Али не поняла? Куриная твоя голова. Ладно, прости уж. Не хочу обидеть-то тебя. Хватит уж, наобижал да наобижался. Сполна получил за свои обиды. Возьми там деньги, да наряд какой новый себе купи, невеста, – угрюмо ухмыльнувшись, добавил он.

Пелагея никак не могла взять в толк, серьезно Алексей, али шутит, или чего пуще – издевается.

– Не такой он какой-то, – думала она, – трезвый и денег предложил на обновки. Может, и впрямь смерть Клавдии его так подкосила. Тем более такая страшная и неожиданная.

Она знала, что Клавдия – его дочка и легко простила и его, и младшую сестру за этот грех – как же такому красавцу да не поддастся, в свое время и она эдак-то…

А время неумолимо двигалось, и наступил день, которого Алексей так страшился, день похорон. Маня стояла вся черная, обессиленная. Когда Алексей подошел к ней, она только зыркнула на него так, что все слова застряли в горле, он только наклонил голову и молча отошел в сторону.

Маниной младшей дочке Юле не было и десяти лет, она, как егоза, сновала туда-сюда и всем мешала. Алексей подозвал ее к себе, желая хоть чем-то быть полезным и взяв за руку, тихонько попросил постоять спокойно немного. Юлька, увидев, что кто-то серьезно обратил на нее внимание, сразу послушалась и притихла. У Алексея то и дело темнело в глазах, казалось, этот страшный день никогда не кончится. Такой же день был тогда, когда он приехал с фронта, узнав о смерти жены, Манюшиной матери. Он раньше все жалел, что не смог с ней проститься (ее уж схоронили, когда он попал в родную деревню). А теперь думал, что перенести такое событие в своей жизни было бы выше его сил. Так что Бог уберег! Вот и теперь, стоя у гроба дочери, ему казалось, что сердце разрывается на части, так горячо вдруг сделалось в груди. Слезы сами собой текли по его морщинистым щекам, и он опускал голову все ниже и ниже, не желая, чтобы кто-то видел его скорбь. Когда до него дошла очередь, и надо было по обычаю бросить в могилу горсть земли, из его груди все же вырвался сдавленный всхлип, в глазах потемнело, в ушах раздался звон, он пошатнулся, услышал только чей-то возглас и глухой стук земли о крышку гроба… Глаза его застилали слезы, кто-то взял его под руку и отвел в сторону.

– Манюша, – подумал он.

– Папа, ну не надо так, – сочувственно сказала дочь, вытирая ему и себе слезы.

– Папа…. Когда ж меня так последний раз кто-то называл, – спросил себя Алексей. – Добрая ты у меня, дочка. Одна только меня и любишь такого. Одна только, видно, и простишь.

– Да что ты, папа! Мы все тебя любим. Вон у тебя внуков сколько, правнучка уже есть.

Алексей только рукой махнул, не выдержав, повернулся и, сгорбившись, пошел прочь с кладбища.

– Данилыч, ты чего на помины-то не пошел? – спросила пришедшая ближе к вечеру Пелагея.

– На кой я там нужон? – еле слышно пробурчал Алексей.

– Что это с тобой? – забеспокоилась жена, завидев, что Алексей лежит на кровати, повернувшись лицом к стене.

– Занемог я что-то, мать. Плохо мне.

– Да… Чижало. Покричать бы тебе. Мы вон давеча покричали… Все полегше.

– Да нету у меня слез-то. Нету! Как тут покричишь?!

– Выпей тогда, легче станет. Всегда после похорон-то надо… Исть-то не хочешь?

– Уйди, Пелагея, от греха. Ступай себе отсель! Не до тебя мне сейчас.

Пелагея погасила свет и вышла.

А наутро что-то сделалось у Алексея с ногами – никак встать на них он не мог. Прямо не чувствовал их и все тут. Пришедший врач велел анализы сдать, да лекарства выписал.

– На нервной почве это у него, врач так сказал, – старательно повторяя заученную фразу, сообщала всем Пелагея.

Отошел тогда Алексей от внезапной этой хвори. Но это был первый звоночек. И он это понял. Но унять порой возникающее раздражение и злость так и не мог. То жена его, теперь уже законная, злила, то приехавшие, да так и задержавшиеся внучки, Асины дочки, раздражали его своим хихиканьем да веселостью. Так и шикал на них, да порой и тапком недошитым доставал. Иногда только будучи в хорошем расположении духа, напевал он свою любимую песню «Летят утки» или «Степь да степь кругом». Но эта песня всегда прошибала его на слезу и вызывала всякие невеселые мысли.

– Один Володя у меня молодец-то и остался. Офицер, из Германии недавно приехал, дочку вторую родили. Что ж сыновей-то нет ни у кого? У Клавы покойной вон сынок-то, дак далеко он, и не увижу никогда, да как и не наш он вроде. А Седовых так и нет, да и не будет уж. На мне, непутевом и остановилось все. Эх, кабы раньше —то знать, кабы по молодости-то правду жизни понять. Разве ж так я себя вел бы?! Вон оно как получается – всю жизнь девок любил, сестрой жены, которую и за жену-то не считал, не погнушался, так вот теперь девками и окружен – дочери да внучки и даже правнучка… Ну хоть у Володи, может, умные да удачливые вырастут, есть в кого. А этих-то кто чему научит? Я-то уж не могу. Дочь – ту, бедную, по жизни мотает, никак не устроится, горемычная. Пелагея – куриная голова – только и делов-то, что добрая. Это есть, конечно. И любит их, девок-то, жалеет, от меня защищает. А может, так и надобно-то – просто любить и все? Вон она и меня, небось, любит, ведь как собака порой смотрит. Так почему ж мне ее пнуть-то всегда охота? Что ж я за человек-то такой! Во мне видать дело-то. Во мне. Все зло от меня в моей жизни-то. Вон и людям скольким жизнь отравил.

Так думал Алексей, когда строчил и строчил без устали на ножной швейной машинке – шил на продажу тапки. А уж когда не смог ногами-то работать, понял, что та его внезапная болезнь вернулась вновь. И теперь много времени у него. Только и осталось, что сидеть у окна, думать, размышлять, да жизнь свою никудышнюю вспоминать. И ведь не исправить ничего… Поздно. Да и как?

От такого сидения да лежания Алексей стал кашлять, сначала понемногу, потом все сильнее и сильнее. Ну, а уж когда врач, которого все же вызвала, несмотря на запрет, Пелагея, сказал: « Крупозное воспаление легких», Алексей подумал: – Вот она – расплата… А ведь от этой же болезни померла тогда моя Аннушка, любимая моя и единственная. Пришел и я либо к своей точке.

Лежал он в горячке всего три дня, как и жена его покойная.

– Какое сегодня число? – еще услышал он чей-то вопрос.

– Второе марта, – ответил незнакомый голос.

– День моего рождения, – подумал Алексей, открыв глаза и обведя комнату угасающим взором.

– Шумните Поле скорее, Данилыч в себя пришел, – сдавленно крикнул кто-то.

– Шумнули уж, – мрачно буркнули в ответ.

– Прости, – еле слышно прошептал он.

– Что, Данилыч? Чего хочешь-то? – наклоняясь над ним, спросила запыхавшаяся Пелагея.

– Прости, – еще раз прошелестел Алексей, – куриная твоя голова…

Часть 3. По волнам моей памяти

Моей маме, самому главному в моей жизни Учителю

– Ну что, папаша, радуйтесь, дочка у вас родилась!

– Когда?!

– Да ночью и родилась. Аккурат, после полуночи, ближе к часу. Вес – 2950, рост 51 сантиметр. Вполне нормальный ребенок. Черненькая, на вас похожа.

– А жена, жена как, – заволновался молодой отец.

– И с женой все в порядке. Не волнуйтесь. Давайте вашу передачку, я все отнесу. Поздравляю вас!

– Спасибо! – растерянно ответил молодой человек и медленно пошел к выходу.

Он еще не вполне осознал, что произошло, и не знал, как себя вести и что делать.

– А цветы-то нельзя. Цветы домой несите, – спохватившись, окликнула его санитарка.

– Возьмите тогда Вы. Радость ведь у меня сегодня большая. Я дочку хотел. Вот она и родилась.

– Как же назовете малышку-то, Ляльку-то вашу народившуюся, или еще не решили?

– Оленькой. Давно уж решили. Хм, как вы смешно сказали – Ляльку вашу…

Так и стала девочка Лялькой. Своим именем ее называли не часто. Только когда мама сердилась, называла ее полным именем – Ольгой.

***

Дома перво-наперво молодой отец решил сделать генеральную уборку, и когда приступил к мытью полов, а затем к сбору детской кроватки, то вдруг представил, что там лежит его маленькая дочка, черненькая, как ему сказали в роддоме, похожая на него, маленькая и беззащитная.

– Лялька наша, – улыбнулся, вспомнив слова нянечки, новоявленный папаша.

На него нахлынула волна нежности, и он внезапно понял, что ничего дороже этого маленького беспомощного существа у него нет. И сравнить это чувство ни с чем нельзя. Ни по силе, ни по размаху, ни по глубине.

В этот момент он осознал, что теперь будет больше всего на свете ждать того момента, когда жена с дочкой придут домой, и они будут все вместе, одним целым. С еще большим вдохновением он продолжил уборку и до поздней ночи драил, скоблил, мыл и чистил.

Девочка росла шустрой, смешливой, сообразительной. Одно удовольствие было смотреть на их одинаковые с отцом мордашки, расплывшиеся в жизнерадостной улыбке. «Солнышко», – звали все девочку, несмотря на черный, как у отца, цвет волос. Радостная она была, светлая, с самых первых своих дней улыбалась миру и людям.

***

Интересная штука память – выхватывает из каких-то неведомых уголков странные осколочки и показывает их, когда хочет и как хочет.

Вот две девчушки-хохотушки, обеим года по два с половиной, забегают под большой обеденный стол, голов почти не наклоняя, расстилают, шушукаясь, пеструю домотканую дорожку и, тараща глаза, грозно вопрошают, выглядывая: «Где моя большая круха?» И заливаются смехом. Мама, тоже смеясь, протягивает им в их импровизированный домик большую зеленую эмалированную кружку с молоком. «Осторожно, не облейтесь! – предупреждает она, стараясь придать голосу строгость.

А вот девочке уже годика четыре. С подружкой постарше она, вопреки маминому наказу ушла из палисадника к загадочному для нее Большому дому. Позади него – заброшенная детская площадка, а дальше темный—темный лес. Тихо, безлюдно… Страшно! Когда мама потом читала девочке «Вечернюю сказку» Ирины Токмаковой, умышленно понижая голос, делая его таинственным, и произносила слова, которые казались страшными: «А совы по ночам не спят, капризных стерегут ребят», девочка всегда представляла себе этот Большой дом и лес позади него.

Мама, обнаружив, что девочка неожиданно не послушалась и ушла, забеспокоилась – поговаривали, что у леса водились змеи, приползали погреться на солнышко. Но девочка тотчас показалась из-за угла с широко распахнутыми глазами и стала сбивчиво рассказывать о том, где была, и как ей было страшно и интересно.

– А почему же ты не послушалась? – строго перебила ее мама, – я же не велела тебе уходить из палисадника.

– Меня Лена позвала, – понурив голову, заканючила девочка.

– Ну вот, придется мне тебя, как собачку, привязать, чтобы ты больше не уходила.

– Веревкой? – ахнула девочка

– Ну, зачем же веревкой – ниткой, ты же все-таки не собачка, – ответила мама.

И привязала девочку ниткой за руку к низкой изгороди. Девочка Лена, та самая, которая увела ее к Большому дому (а дом-то, надо сказать, был двухэтажный, это девочке он казался большим), подговаривала ее: «Оторви ниточку, она же тоненькая, подумаешь! И пойдем опять гулять». Но девочка не соглашалась. Она не представляла, как же это можно не послушаться маму, тем более второй раз подряд. Так провиниться было для нее совершенно невозможно.

– Буду лучше с Сережкой соседом играть. Он хороший. Из-за него мама никогда меня не ругает. А эта Ленка плохая.

***

С этим соседским мальчиком Сережкой, который был чуть постарше, они ходили на лесную опушку совсем недалеко от дома. Он, как истинный джентльмен, не допускал, чтобы девочку ругали и, показав ей все сокровенные местечки, слазив для нее на дерево, чтобы поразить ее своей смелостью и ловкостью, да еще и спрыгнув с высокой ветки для пущей важности, приводил ее домой еще до того, как детей начинали искать.

А еще вместе с ним и с папой они запускали на пруду кораблик с автоматическим управлением. Эту диковинную в то время штуку девочке на День рождения подарил папа – розовый такой пароходик с белой трубой и красным штурвалом. Необыкновенной красоты! Кораблик плавал-плавал на зависть всем, особенно Сережке, который чуть не плакал, а потом вдруг всхлипнул и застыл прямо посредине прудика. Пришлось папе надевать резиновые длинные сапоги и лезть прямо в самую тину. Кораблик спасли, но интерес к нему был несколько потерян – не девчачья все же игрушка. Девочка дала поиграть кораблик Сережке, и тот, как настоящий мужчина, желая посмотреть, как там все устроено, быстро его сломал.

Сережка был отчаянным сорванцом, и ему часто доставалось от матери. Девочка ужасно завидовала ему, потому что мальчика накажут, даже порой отлупят, и он опять себе гуляет на улице. Для нее же мама придумывала другое наказание – более педагогичное: ее сажали на стул посредине комнаты. Девочке казалось, что все, кто заходит к ним в дом, понимают, что девочка в чем-то провинилась и наказана. И ей было очень стыдно. До того стыдно, что она просила маму: «Пожалуйста, побей меня и я не буду больше сидеть на стуле, а пойду погуляю». Самое страшное было наказание!

***

У девочки была собака Рыжик, смешной такой неопознанной породы пес, небольшой с мохнатыми лапами и хвостом. Ей ужасно нравилось, когда он лизал ей щеки, отчаянно виляя этим хвостом.

– Уйди, Рыжик, отойди от Ляльки, – прогоняла его мама.

Но Рыжик не отходил, а наоборот, начинал прыгать на девочку. В результате оба с визгом падали. Девочка хохотала, обнимая своего любимца. И совсем не огорчалась по поводу испачканного платья. Хотя вообще-то она очень не любила, когда платьице вдруг становилось грязным. Она так и норовила лишний раз переодеться. Благо мама училась шить, и у Оли все время появлялись самые разные обновы: то песочник, то платье, то сарафан или юбочка. А папа однажды замахнулся и на пальто, сшив его очень удачно. Так вот, переодеваться девочка любила и все время объявляла маме о том, что она-де пошла играть в песок, или просто отправится на качели, что, безусловно, требовало нового наряда. Но Рыжику прощалось все – даже испачканное платье, надетое для прогулки. И вот однажды Рыжик пропал. Сколько слез было пролито, горьких, безнадежных. Сколько раз они с папой ходили искать Олиного верного друга и печально возвращались назад ни с чем. Прошло время, в детстве все забывается быстро, но девочка нет-нет, да и вздыхала, вспомнив, как Рыжик приветствовал ее по утрам. Как-то раз они пошли в деревню с мамой и папой. Деревенька была недалеко, в паре километров. То ли молоко там покупали, то ли мед, то ли еще что. Папа зашел во двор, как вдруг ему крикнули:

– Не ходите! Там собака злющая, а цепь длинная, разорвет! Назад, Рудый, назад! – пытался остановить выбежавшего из будки огромного пса хозяин.

Но собака не послушалась, подбежала к папе, неожиданно виляя хвостом. Девочка в ужасе закрыла глаза. А когда открыла, то увидела знакомую картину: пес поставил лапы папе на плечи и яростно облизывал его лицо.

– Так это же наш Рыжик, – закричала Оля и кинулась к собаке. Ей не пришлось нагибаться, она просто прижала к себе его голову и, слегка наклонившись, зашептала ему на ухо:

– Где же ты был? Почему ты ушел? Мы тебя так искали, так ждали! Я даже плакала!

– Пойдем, Лялька, – позвал ее папа, – теперь у Рыжика другой дом. Ему здесь хорошо. А мы все равно скоро уезжаем. Нельзя нам собак заводить, поняла теперь? Давай, прощайся, дочка. Пока, Рыжик!

А еще у девочки был любимый индюк. Он был белый-белый. Невероятно злой. И только Оля была его любимицей. Завидев ее, он бежал с клокотанием ей навстречу. И даже звуки, которые он издавал, были какими-то задушевными. Все вокруг удивлялись – такая злющая птица, и вдруг совершенно необъяснимое поведение по отношению к единственному человечку – маленькой девочке. Однажды индюк куда-то пропал. Оля приставала к маме с одним и тем же вопросом – куда же он делся. Мама предполагала, что, может, заблудился, когда вся домашняя птица гуляла. Девочка ничего не заподозрила, но котлеты почему-то есть не стала. Хотя и не знала, из чего они. А котлеты между тем были ее любимой едой….

***

У девочки было несколько кукол. Одна кукла была подарена на ее рождение. Когда Оля подросла, она назвала ее Андрюшей. Кукла была немецкая и куплена именно в Германии, ведь девочка там родилась. Это и в самом деле был мальчик. Он был одет в серые трикотажные шерстяные брючки, такую же шерстяную кофточку цвета жженого кирпича с синими мелкими цветочками. Сзади кофточка застегивалась на диковинные тогда металлические кнопочки. Но голове был серый берет, на ногах – черные кожаные ботиночки. У Андрюши была типичная для немецкого мальчика прическа, совсем как на праздничных открыточках того времени. Волосы были, как и сама кукла пластмассовые, и как бы выдавленные, нарисованные. Самыми необыкновенными были глаза – совсем, как настоящие – серо-голубые, обрамленные темными щетинками-ресничками. Девочка эту куклу обожала и очень берегла. Однажды, спустя несколько лет при переезде туловище куклы треснуло, а оно было из тонкой пластмассы, и сломалось.

– Не огорчайся, – сказал Оле папа, – я тебе отремонтирую твоего любимца. И приделал к его голове туловище от другой более крепкой уже нашей советской куклы.

Но при очередном переезде мама выбросила эту деланую-переделанную игрушку за ненадобностью, как ей казалось. А Оля даже будучи почти взрослой еще долго потом вспоминала своего Андрюшку…

Еще была очень интересная кукла-узбечка. Она была, как настоящая – национальный костюм с шароварами, пестрым узбекским платьем, тюбетейкой. И главное – с 25 косичками. Эти косички ужасно интересовали девочку. А ей тогда было года три, не больше. Однажды, когда мама с соседкой пошли в лес за грибами, уложив детей спать, Оля тихонько встала, посмотрела в окошко на уходящую маму и решила исправить ситуацию с косичками – ведь их должно быть только две. «У москвички две косички, у узбечки – 25», – говорила мама. Но не объяснила, почему. Девочка взяла ножницы и ловко отстригла лишние косы, бросив их в помойное ведро. Потом, посмотрев в зеркало, Оля решила, что и ей не мешало бы изменить внешность, и решительно отрезала себе челку. Прямо под корень – а чего уж тут – резать, так резать! Она вошла в такой азарт, что решила и шторы подравнять заодно. Одним словом, к маминому приходу, все, что можно и нельзя, было подрезано и пострижено, и уставший ребенок спокойно спал. Мама сначала ничего не заметила, но как только девочка проснулась и потянулась на кровати, мама всплеснула руками

– Что же ты наделала со своей челкой?

– Но ведь так же красивее – резонно ответила дочь с явными задатками парикмахера.

– Наверное, надо тебя наказать. Ты плохо себя ведешь.

На что девочка, понуро вздохнув, продекламировала: " Звери шли на водопой. Потерялся львенок. Нужен маме и плохой – все-таки ребенок». Мама рассмеялась и наказывать девочку не стала.

***

Примерно в это же время девочка в первый раз в жизни попробовала алкоголь. Да-да! Именно в этом возрасте. И не что-нибудь – водку. А дело было так: в гости приехали дедушка и бабушка. Как водится, родители накрыли стол и засиделись допоздна. Дедушка пел свою любимую песню (а в то время часто пели за столом), девочка тихонько подтягивала из своей комнаты: «Летят утки…»

– А ну-ка, что это ты там поешь. Да как складно… – позвал ее дед.

– Песню твою пою…

– А ты разве знаешь ее?

– Но я же слышу, как ты поешь, – ответила внучка.

– А еще что можешь? Спой-ка нам!

– « За рекой, за ле-е-е-сом солнышко сади-и-тся,

Что-то мне, подру-у-жки дома не си-и-ди-и-тся.

Сладкая исто-о-ма, чере-о-мухи цвет

Усидишь ли дома в 18 лет», – затянула девочка.

– Ай-да внучка, засмеялся дед. Вот это песню спела. Детскую…

– Иди спать, Ляля, – велела мама.

– Не пойду, – закапризничал разгулявшийся ребенок, я хочу попробовать то, что вы пьете.

– Это горько и не вкусно, иди спать, – уговаривала мама, – уже поздно.

– Да, сами пьете, а мне не даете! Было бы невкусно, не пили бы, – канючила девочка.

– Ну что ж, сама напросилась. Иди сюда, – позвал отец.

– Не надо, Володя, – останавливала его мама.

– Иди-иди, Ляля. Хочешь попробовать, или сюда.

Девочка колебалась. И хотелось, и боязно было. Тогда папа плеснул в столовую ложку водки, взял девочку за подбородок и опрокинул содержимое ей в рот.

– Фу, какая гадость, – недовольно отплевывалась девочка.

– Накось, попей компотик, – позвала ее бабушка.

– А зачем вы это тогда пьете, если это гадость такая, – продолжала удивляться девочка.

– И правду ребенок говорит, зачем она, водка эта. Вот, Оля, запомни, все зло от ней, от водки энтой, – смеялся дед.

С тех пор девочка водку больше не просила. Но однажды, проснувшись, попросила водички попить. Ей было года четыре в то время.

– Воды нет, – ответила мама. Я тебе сейчас молока подогрею, – ответила мама. Она поставила большую кружку молока на электрическую с открытой спиралью плитку и ушла в сарай кормить кур. А сарай был не так уж и близко. Оля смотрела на кружку и увидела, как молоко стало быстро подниматься. Вот-вот достигнет краев. Она схватилась за ручку… Ой! – горячо. Взяла тряпку и хотела кружку с плитки убрать. Но тряпка вдруг загорелась. Девочка бросила ее за кровать (чтобы мама не увидела и не заругала). Но огонь разгорался, вон и спинка кровати стала обугливаться. «Нехорошо», – подумала девочка. И решила тряпку горящую перепрятать. Схватила, побежала с ней на кухню и бросила ее за плиту. А там у мамы хранилось все для разведения огня в печи. Лучинки всякие, мелкие дровишки, бумага. А еще там стояла большая щетка для пола. И конечно, через пару минут, все это сильно полыхнуло. Мгновение – и от штор на окне остались только обгорелые клочки в «крокодильчиках» на карнизе. Вот уже огонь поднялся до потолка, от большой щетки пошел едкий дым. Девочка подбежала к окну, увидела солдат, которые мастерили какую-то ограду. Она хотела выбежать на улицу, но на ней были только белые трусики и маечка. «Нет, это неприлично», – подумала девочка. Затем нарядилась в мамин лучший атласный халат и туфли на каблуках, вышла на улицу и обратилась к своим потенциальным защитникам: «Дяденьки солдаты, у меня дым-огонь и мамы дома нет». Солдаты побежали к дому. Один быстро отнес девочку от двери, посадив на лавочку, а другой, закрыв рот пилоткой, ринулся в дом

– Там дыма полно! Давай ведро, – крикнул он напарнику.

Соседка тетя Наташа, увидев полураздетую девочку на лавочке, выбежала из дома, схватила ее и бегом отнесла к себе, быстро закутав в одеяло. А потом стала энергично махать ее маме в окно, в надежде, что та увидит. Но мама, спокойно докормив птицу, выпустила ее в загон из сарая и направилась к дому. Подойдя к нему, она увидела, как из открытых дверей валит дым, а вся мебель стоит на улице.

На следующий день девочка чувствовала себя героиней.

– Как же это ты догадалась из дома-то выйти и на помощь солдат позвать? – спрашивали ее взрослые

– Вот так и догадалась. Там же все горело, и дым был, – гордо и степенно отвечала девочка.

– Хорошо, что мама тебя на ключ не закрыла. А то бы сейчас не разговаривала ты с нами.

– Почему не разговаривала? – не поняла девочка.

А потом она пошла к маме в магазин, и мамина напарница насыпала ей драже и дала банку любимого грушевого варенья.

– Иди на крылечко, Оля, я сейчас выйду, да банку не разбей, – сказала вдогонку мама

– Хорошо, – ответила девочка.

– Она стояла на крыльце и вдруг увидела папу. Его лицо было озабоченным.

– Папа, – закричала девочка, показывая ему банку – а у меня варенье, – и… бац! – банка упала на крыльцо и разлетелась вдребезги!

***

Этот случай все-таки не прошел бесследно – Оля заболела. Она долго лежала в постели с компрессом на горле. Приходил доктор и долго тыкал в нее своей холодной трубочкой. Это было ужасно неприятно.

– Не знаю, как вы поедете. Не совсем здорова девочка. Все-таки дальняя дорога.

– А мы на машине. Перину постелим и сверху – еще одну. Поедет как принцесса на горошине. Ехать все равно как-то надо. И на службе уже ждут, и квартиру эту сдали.

– Ну, смотрите. Аккуратнее. Счастливо вам!

И поехали они на своем «Запорожце» в дальнюю дорогу.

Оля лежала в перине и все время порывалась сесть, чтобы смотреть в окно.

– Спи, Оля, далеко еще, – уговаривала ее мама.

Когда девочка проснулась, первое, что она увидела – огромную ель, которая своими лапами, шевелящимися от ветра, касалась окна. Оля огляделась, встала с кровати, надела тапочки и выскользнула из комнаты. В огромном светлом коридоре на полу лежала красная ковровая дорожка, на окнах висели белые занавески. Было как-то очень уютно, но девочка немного испугалась – где она, и куда подевалась мама.

Вдруг навстречу ей показалась женщина в белом халате.

– Ты кто? – спросила она.

– Я – Оля.

– А я Екатерина Федоровна. А ты, наверное, Владимира Алексеевича дочка? – улыбнулась женщина

– Да. А вы доктор?

– Почти. Не бойся, уколов делать не буду. Пойдем ко мне чай пить, – сказала женщина и повела девочку в кабинет, где было множество кабинок и всякие большие ящики и провода.

– Что это? – спросила девочка.

– Это физиотерапевтический кабинет. Специальные аппараты людей лечить. Вот и тебя полечим. Ты же болеешь?

– Болею. А это больно?

– Нет. Это очень даже приятно. Это называется УВЧ

– А мы в больнице?

– Это госпиталь. Военный госпиталь. Здесь папа твой работает. Вы тут временно пока поживете. А потом переедете в свою квартиру.

***

Девочка еще долго болела, и ее даже отправили в детский противотуберкулезный санаторий под Киев. Дети там были бледные, худые, как и сама Оля, и казались какими-то серыми тенями.

Ей было очень страшно оставаться там одной, без родителей. Она даже хотела заплакать, когда родители уезжали, но воспитательница взяла ее за руку и повела к другим детям. В санатории девочке не понравилось. Тем более что ее переодели в чужую казенную серую одежду. Все вокруг ходили в одинаковых платьицах, беретах и пальто. Оля чувствовала себя покинутой и очень ждала, когда за ней приедут, подолгу стоя у окна. На улице часто шел дождь. Она трогала руками стекло, проводя пальчиком вдоль ручейков, которые текли по ту сторону, и ей опять хотелось плакать. Потом она вновь разболелась, и ее поместили в изолятор, где она все время лежала одна в комнате, которая казалась ей мрачной и холодной. Она стала невеселой, боялась оставаться на ночь. Врач вызвала родителей, и наконец-то Оля поехала с папой домой. Дома мама ждала ее с обновками – она нашила Оле много нарядов – платьев, юбочек. К ее удивлению девочка очень поправилась и за 24 дня из худого бледного ребенка превратилась в крепко сбитую девицу. Колготки и кофточка, в которой ее привезли в санаторий и которые тогда висели на ней, как на вешалке, теперь трещали по швам. Также, как и сшитые обновы. Девочка очень расстроилась. Пришлось маме думать, как расставить сшитую одежду до необходимого теперь размера. Особенно Оля настаивала на спасении серого костюмчика – юбки и жилетки, который стал потом самым любимым нарядом. Хотя – нет, самый любимый наряд – это было платье, которое мама сшила из своего. Платье получилось замечательное, с широкой двухъярусной (чтобы на вырост) юбкой, которая, когда Оля кружилась, становилась похожей на настоящее солнце. Но самым главным в этом платье были его рукава. Оля называла их распухленными. На уровне локтя к обычным рукавам была пришита длинная косая оборка. Вот этот наряд и был самым любимым на долгие годы. Мама специально сшила его так, что юбку можно было периодически отпускать, делать длиннее. В этом платье, которое Оля надевала по праздникам, она часто радовала своих родных, исполняя на бис любимую и популярную в то время песню «Любовь-кольцо»: «Любовь-кольцо, а у кольца начала нет и нет конца. Любовь-кольцо», – старательно и с чувством выводила девочка.

***

Рядом с военным госпиталем в этом украинском городке было не менее величественное внушительное здание с большими колоннами – Дом офицером. Внутри тоже было все, как в старинных замках – широкие лестницы с витыми балясинами и массивными перилами, пол выложен красивой плиткой под цвет стен, высокие потолки, казавшиеся девочке огромными, и люстра, поражавшая своим великолепием. В Доме офицеров была столовая, где очень вкусно кормили. Однажды, когда семья обедала, к ним подошел лысый толстый человек, шеф-повар, знавший всех своих посетителей, особенно постоянных.

– Как поживаешь, Оленька? – спросил он девочку.– Нравится тебе наша столовая?

– Да, дядя Костя, очень мне у вас нравится. Все так красиво, окна большие, светло. И кормят очень вкусно.

– А что ты больше всего любишь?

– Ой. Я обожаю картофельное пюре и эскалоп (в меню так было написано, а читать девочка уже умела). Он всегда такой поджаристый с корочкой. И там еще жареный лук… Только у мамы почему-то все время прогорклым жиром отрыгивается…