Текст книги "Вне закона"

Один день

Группа Богданова возвращалась с очередной «заготовки». Прошли те времена, когда продовольствие давалось без боя. За последние две недели чувствительно сократился мясной рацион. Свинина и баранина стали роскошью, доступной только штабным нахлебникам. Хозяйства наших поставщиков поневоле – полицейских и старост – охраняет ощерившийся дулами автоматов и пулеметов, прижатый к дорожным магистралям «новый порядок». Приходится открывать все новые и новые продовольственные базы в отдаленных районах, где еще не ступала нога партизана. Хозяйственная операция стала операцией боевой, операцией почетной.

Невдалеке от лагеря, на Хачинском шляхе, мы встретились с подрывной группой Барашкова. Минеры возвращались после трехдневной отлучки. Устало волочились за десантниками по седому песку шляха длинные косые тени. И сами они были похожи на тени в своем военном, защитного цвета, пропыленном, грязном обмундировании. Угрюмые, суровые, серые лица. Три Николая – Барашков, Шорин и Сазонов, Володька Терентьев, Гаврюхин… Гаврюхину за полсотни, а его восемнадцатилетние товарищи выглядят его ровесниками. Куда пропала былая округлость щек, детский румянец под нежным пушком? В глазах – жесткий, настороженный блеск…

Диверсанты молча взобрались на наши подводы, и, хотя сами мы шли пешком – телеги были перегружены, лошади измучены, – у нас не хватило духу согнать непрошеных пассажиров.

– Вы откуда? – разлепил сухие губы Барашков.

Шорин тут же заснул, положив голову на розовое брюхо зарезанного ночью борова, и во сне снова стал мальчиком…

– На хозоперации были. Две коровы, пара овец, свинья, муки шесть мешков, – отрапортовал я. – На три-четыре дня хватит отряду.

– На фронте как?

– Паршиво. Вчера, правда, не слушали: питание кончилось. Самсонов к Бажукову за батареями послал. Они там груз получили.

– Неужели нам в сибирской тайге партизанить придется? – вздыхает Барашков. – Что ж! Не сдаваться же фрицам… В отряде что слыхать? Щелкунов все групповщину разводит?

– Да брось ты!.. Самсонов шестой отряд формирует. Дзюба разбил автоколонну на шоссе. Ну а вы? На «чугунке» были? Спустили?

– С живой силой! – оживился на миг Николай. – Начисто. Классные вагоны всмятку – одни мертвяки. Четыре мины через сто метров с детонирующим шнуром… Охрана там сильная стала – раз пять пытались подобраться к «железке»…

– Вот это работа!.. – протянул Богданов завистливо. – А у нас вот Кольку-писаря убили. Дзюбовцы на рассвете нас за немцев приняли.

– Это того, вейновца?

– Ну да, Таранова. Вон Терентьев твой разлегся на нем.

Терентьева точно ветром сдуло с подводы. Он приподнял плащ-палатку, взглянул на меловое лицо Таранова. Подумал, должно быть, о том, что вот он, Терентьев, прошел, прежде чем добраться до «железки», огонь и воду, минировал бдительно охраняемое полотно и остался цел, а Таранова, вовсе и не ждавшего смерти, не подозревавшего об опасности, погубила нелепая случайность, которыми так богата война во вражеском тылу, – погубил мундир вермахта.

Но случайность ли? Ведь Таранов был причастен к убийству Богомаза, он ехал тогда за его велосипедом на телеге… Может быть, он знал, что Богомаза поджидают в засаде Ефимов и Гущин? Может быть, Самсонов решил убрать Таранова?.. Эти «может быть», эта проклятая подозрительность начинают сводить меня с ума. Недаром говорят: кто украл, на том один грех, а у кого украли, на том сто – всех подозревает…

Разгрузив в лагере подводы, сдав хозяйственникам коров и лошадей, припрятав в шалаше бутылку с медом и фляги с самогоном, десантники и партизаны собрались у кухни, где повар уже подогрел остатки вчерашнего супа и разложил большие ломти свежего хлеба.

– Спать не ложиться, – бодро объявил, проходя мимо, румянощекий Борька-комиссар, – через четверть часа – политинформация.

В ожидании доклада партизаны сгрудились у школьной карты европейской части Советского Союза, повешенной Борькой-комиссаром на ствол старого дуба. По этой карте и воюет наш горе-комиссар, почти не выходя из лагеря. Черные стрелы и кружки оставили далеко позади жирную черту весенней линии фронта, отмечая вехи летнего наступления немцев. Стрелки и кружочки, не поспевая за наступающими на юге 6-й полевой и 4-й танковой армиями вермахта, бледнели, мельчали, редели к востоку – не потому, что сводки Совинформ-бюро становились день ото дня все короче и суше, а немецкие сообщения казались нам все фантастичнее, а потому, что у тех самых отрядных стратегов, которые еще недавно после каждого сообщения о местных успехах наших войск на западном или брянском направлениях любовно выводили обращенные острием на запад огромные красные стрелы, за последние полтора месяца, когда черные стрелы нацелились на кавказскую нефть, на хлеб и заводы Восточной Украины, отпала всякая охота портить и карандаши, и карту.

Дымили самосадом, обменивались замечаниями, смеялись над немецкой сводкой, хотя сердце каждого при взгляде на карту изнывало сосущей тоской, порожденной бессильным гневом, жгучей обидой, стыдом и недоумением – знакомой тоской сорок первого года.

– Бачишь, Микола, куда германы заскочили?

– Ну и что? Вон Перцов доказывает, что это кутузовская тактика – заманить подальше и расколошматить!

– «…Советы защищаются с отчаянием обреченных. Наши доблестные гренадеры…» – читает кто-то немецкую сводку.

– Большая земля исчезает на глазах, а Малая, партизанская, все растет да растет. Хороша «малая»! На карте и то смотреть страшно.

– Неужто наш партизанский район так мало места занимает? Пятачком закроешь, а я тут вторую пару сапог сносил!

– У меня жинка в Новочеркасске осталась. Да ты знаешь, где Новочеркасск? Всю жизнь топай – не дотопаешь. А ты говоришь – взяли.

– А в моей Одессе-маме, говорят, румыны хозяйничают, чтоб им!

– Братцы! Слухайте, что фрицы пишут. Умора! «В Горьковской области закончился денежный сбор на строительство танковой колонны. Собрано 49 рублей 37 копеек!» Лихо брешут!

– Армия наша отступает, а мы здесь втыкаем немцам!

– Лучше б наоборот!

Ясное летнее утро. Над Хачинским лесом – безоблачное, безветренное небо. Птичьи песни за ленивым шуршанием листвы. Жаркие брызги солнца на выцветающей зелени.

– Немцы прут через трупы своих солдат, – льется голос Самсонова, – у них миллионы убитых… Ценой огромных потерь им удалось захватить Ворошиловград, Новочеркасск, Шахты, Ростов…

Немцы рвутся к Волге, к Кавказу. Ум цепенеет от убийственных цифр людских потерь. Красная Армия отступает. Но нас двести миллионов! Почему мы не остановим, наконец, не отбросим немцев? Бои, решающие бои идут в полутора тысячах километров от Хачинского леса. Что происходит там? Почему мы отступаем?..

Партизаны мрачнеют. Один лишь Кухарченко улыбается, всем своим видом говоря, что если бы все воевали так, как воюет он, то война шла бы сейчас в предместьях Берлина. Да и Самсонов напускает на себя загадочный вид, намекая, что ему, одному-единственному человеку, находящемуся в прямом и непосредственном контакте с Москвой, ведомы планы будущего разгрома врага.

– Немцы захватили важные районы… История не знает таких боев… – смутно доносится до меня тревожный голос.

Где-то идет Страшный суд. Идет не день, не два, а вот уже тринадцать месяцев. Почти четыреста дней войны! И каждый день войны уносит сотни, тысячи человеческих жизней… Все смотрят на карту. В глазах – тоска, лица угрюмы.

– Положение исключительно грозное. Решается судьба нашей Родины, нашего народа. Это вопрос жизни и смерти для каждого из нас…

Страшный суд… Мы знаем, что дело наше правое. Мы отчаянно, изо всех сил отстаиваем свою правоту, но судьба наша решается там, в излучине Дона, на Кавказе, за тридевять оккупированных земель. Что такое сотня-другая убитых нами фрицев, когда Красная Армия убила уже миллионы гитлеровцев, а они рвутся на восток, идут через трупы! Пока что чаша весов склоняется в пользу врага… А на другой чаше весов – судьба нашего народа, нашей Родины, судьба родины коммунизма, судьба занимающейся над миром зари…

– Панике не поддаваться. Какие бы испытания ни ждали нас…

Так и подмывает немедленно, сию минуту кинуться стремглав на шоссе, на «железку», резать, рвать зубами, стрелять до последнего патрона. Не это ли чувство бросало севастопольских моряков с гранатами под немецкие танки?.. Что там в Москве? Что думают наши генералы? Что делает Сталин?

– Судьба отчизны решается не только между Доном и Волгой. Она решается и здесь, на Могилевском шоссе, на железных дорогах, в гарнизонах врага. Мы немало сделали. За два месяца – около десяти эшелонов, почти сотня машин… А разведка!.. Но враг занес нож над сердцем нашей Родины… Мы должны отрубить руку, держащую этот нож. Мы должны обескровить гитлеровского спрута. К оружию, партизаны! Пулей и толом обескровим фашистского осьминога, разбухшего от крови наших людей – людей Белоруссии и Украины, детей Красницы и Ветринки!

Молчали партизаны. Над Хачинским лесом – безоблачное, безветренное небо. Птичьи песни за ленивым шуршанием листвы. Золотые брызги на листьях. И клокотанье горячей крови в жилах, жаркое биение сердца…

Когда-нибудь после победы люди будут читать книги о войне, будут слушать рассказы о том чувстве страха и надежды, что переживали мы в эти горькие для Родины дни. Поймут ли они нас? Ведь исход борьбы и путь к нашей победе будет им известен наперед!..

Заминированную тишину взорвал веселый голос Кухарченко:

– Иди, иди сюда, браток! – Он тащил за собой обливавшегося потом долговязого парня, со значком «Ворошиловский стрелок» и длинной французской винтовкой Лебеля на толстой белой бечевке вместо ремня. – Вот. От Мордашкина. Самолично видел этого… как его… восьминога. К лесу ползет, спрашивает дорогу к нам.

– Из Ветринского я, – выпалил парень. – Мне командир нужен, сам товарищ Самсонов…

– Я Самсонов, – встал командир.

При виде знаменитого командира хачинских партизан парень смутился еще сильней.

– Докладывай!

– Каратели! Мы на операцию ездили, наших окружили на мельнице, убивают… Полицаи занимают все села вокруг – Кузьковичи, Следюки, Грудиновку, Ветринку…

Лицо Самсонова одеревенело.

– Дальше! – подгонял он нетерпеливо.

– Мордашкин ждет приказа. Говорят, что каратели хотят окружить нас.

– К оружию, партизаны! – зычно, с пафосом, воскликнул Кухарченко, гаерски пародируя манеру речи и голос Самсонова.

– Командиры, ко мне! – звонко крикнул Самсонов. Затягивая на себе ремни, он отдавал приказания: – Отряды Курпоченко, Мордашкина и Фролова обороняют западные подступы к лесу, Дабуже, Смолину, Бовки… Богданов, вели коня мне… Карту, Ефимов! Я с Дзюбой стану на восточной окраине – Александрово, Хачинка, Кульшичи… Сообщать мне обстановку каждые пятнадцать минут. Чтобы со всей самоотверженностью… Кто отступит без приказа – расстреляю…

Связные бросаются к велосипедам и коням.

– Выступать немедленно. Батарея готова?

– По-моему, – лениво проговорил Ефимов, прикуривая у Кухарченко, – тревога ложная. Зря паникует Мордашкин. Случайную стычку с противником обращает в начало карательной экспедиции. Немцам пока не до нас.

– Откуда у тебя такая уверенность? – раздраженно спрашивает Самсонов.

– По моим данным, – отвечает новый начальник разведки, – комендант Могилева только еще просит генерального комиссара Кубе расправиться с нами…

– Отряд построен, Иваныч, – докладывает Кухарченко. – Эй, Иванов! Осьминога поедешь с нами давить?

– Не «Иванов», а «старший лейтенант Суворов», – нахохлился начштаба. – Мне тут один приказик надо составить. Я в лагере за командира останусь. Ну чего ржешь? Мне «Центр» такие указания дал – в драку не ввязываться, беречь себя для агентурной работы.

– Ишь фон-барон какой! А нам никто указания не давал Иванова защищать!

– Товарищ командир боевой группы! Я попрошу… при подчиненных…

– Вольно, вольно! – холодно улыбается Кухарченко. – Хватит фордыбачиться, крыса лагерная, шалашовка в портках!

– Командиры! По местам! – кричит Самсонов.

– Извольте коня! – говорит Блатов, подводя белого аргамака к Самсонову. – У меня завсегда все хозяйство в струне.

Ко мне несмело подошел связной Ветринского отряда:

– А я вас знаю! – Парень улыбнулся застенчиво. – Вы нас с отцом тогда в отряд брали… Из Ветринки мы, Котиковы, со стеклозавода «Ильич». Не забыли? Я уже почти два месяца в партизанах.

– Нравится, Кастусь?

– Очень даже. Только вот штука какая… – смутился парень. – Хотел узнать я у вас. У меня, понимаете, взносы неплачены. Как тут быть? За целых одиннадцать месяцев! Ведь некому было платить-то. Билет в полной сохранности, могу показать, ни один листик не помят, а задолженность вот получилась. В уставе… Комсорг-то кто у вас?

– У нас нет комсомольской организации, – ответил я, краснея перед этим парнем.

– Как нет? – оторопел Кастусь. – А у нас комиссар Полевой давно сколотил…

– У Самсонова пойди и спроси! – резко ответил я. – Или вот у Гаврюхина. – Я поймал проходившего Гаврюхина за рукав: – Скажи, парторг ты или нет?

– Вроде как парторг, – пробормотал Гаврюхин, почесав затылок. – Только не утвержденный.

– А где ж организация твоя? Где комсомольская организация?

– Да капитан все откладывает собрание, боится, как бы Самарин, Борисов и большинство не прокатило нас на вороных…

– Эй, десантники! Фракционеры! – крикнул восседавший на зарядных ящиках артиллерист Киселев. – Садитесь, подвезу!

Мы устроились с Барашковым на лафете пушки-сорокапятки на резиновом ходу. Киселев, сидя рядом с наводчиком Баламутом, взмахнул кнутом, и пара могучих строевых коней – тоже «окруженцы» и «приймаки» сорок первого года – понеслась на рысях по лесной колее к Хачинскому шляху.

– Эй, пехота партизанская, царица лесов, не пыли! – кричал Киселев, обгоняя колонну партизан. – Разведку вперед выслали?

На восточной опушке леса нас ждали партизаны Дзюбы. Сам Дзюба, в сером комсоставском плаще, в пилотке, с ППД за плечом, подошел к Самсонову, козырнул:

– Разрешите доложить, товарищ капитан, отряд в составе семидесяти одного человека…

– Где противник? – Самсонов, едва ли не в первый раз севший на коня, с трудом удерживал на месте белого рысака.

– Мои разведчики немцев не обнаружили, товарищ капитан, – докладывал Дзюба. – Но утром, часов в девять, один из моих бойцов, капитан по званию, был схвачен немцами в Хачинке. Он один туда пошел, к хозяйке, у которой жил прежде приймаком. Она, видно, выдала его немцам. Немцы сидели в засаде, думали, вероятно, что этот капитан – вы, товарищ Самсонов. Взяли его живьем. Вчера вечером я вел бой у Кузьковичей с полицией. У меня потерь нет. Потери противника неизвестны.

– Отлично. Занять оборону!

Отряд рассыпался вдоль опушки. Впереди, за полем спелой высокой ржи, за огородами и чахлыми садиками, виднеются крыши Хачинки. Видно, что на пригорках хачинцы уже начали жать рожь, но сегодня жнеи почему-то не вышли. Виднеется обочь шляха подбитый прошлым летом советский танк с провалившейся в кювет гусеницей, белым номером «24» и устремленным в небо орудийным стволом. Прошло минут пятнадцать, и партизаны зашевелились, достали кисеты, задымили. Прошло полчаса, и Баламут («Видать, напрасный переполох!») стащил с себя гимнастерку и подставил немытую мускулистую спину солнечным лучам. Прошел час, и партизаны стали сползаться в кучки – надоело одиночество. Сандрак вынул из одного кармана колоду затасканных карт, из другого – пачку рейхсмарок. Щелкунов, прислонясь спиной к дереву, положив ногу на ногу, чинил со скучающим видом трехцветный электрический фонарик.

Я смотрел в сторону танка и думал: прошлым летом здесь умирали, отступая, красноармейцы. Вот на этом шляхе, в этом поле. Их кровь напоила ту самую землю, на которой вновь, как ни в чем не бывало, колосятся хлеба…

Аксеныч, командующий нашим «западным фронтом», прислал связного с сообщением: в результате краткой перестрелки полиция отогнана от Смолицы, подвижные партизанские группы отряда «Ястреб» встречают огнем подразделения гитлеровцев на всех дорогах. Враг несет потери. Убит один партизан – житель Трилесья. Пленный полицай рассказал на допросе, что в карательной экспедиции участвуют сборные отряды полиции Быховского, Пропойского и Могилевского районов, городская полиция Могилева. Операциями руководят жандармы. Эта карательная акция – генеральная проверка «вспомогательной полиции» из предателей. Фролов, командир «Орла», доносил, что фашисты отошли после неудачной попытки овладеть Вовками, расстреляв нескольких отступивших без команды полицаев. Нет, не выдержала полиция экзамен! Мордашкин без боя занял Радьково, с противником в соприкосновение не вступал. Самарин, вернувшись с велосипедным патрулем из разведывательного поиска, доложил, что заслоны, выставленные пропойской полицией к востоку от Хачинского леса, убрались восвояси после двух наших орудийных выстрелов.

Самсонов кое-как вскарабкался на коня и, с трудом держась в седле, поскакал вдоль цепи. Поблескивает наборная сбруя, сверкают подковы…

– Эх, киноаппарата не хватает! – усмехнулся Самарин.

– Строиться! – Самсонов поздравил партизан с одержанной победой, объявил нам благодарность и приказал послать за «гробницей», подводами и мотоциклом в лагерь. – Устроим демонстрацию! – выкрикивал он перед строем. – Покажем свою мощь жителям Малой земли. Мы отразили еще одно нападение противника, сорвали еще одну попытку Гитлера разделаться с нами. Трусливая полиция уже не в состоянии бороться с нашими отрядами. Наша борьба переходит на новую, высшую стадию. Мы завладели большим районом, и в этом районе теперь мы сильнее врага. Огромный район находится под беспрерывными нашими ударами. Нас знают в Берлине! Нас знают в Москве! Там, где два месяца назад мы не смели носа показать ночью, мы свободно разъезжаем днем. Разведка, вперед!

Особого повода к веселью никто, кроме Самсонова, не видел. Но русский человек рад случаю повеселиться. Никто не забыл, что дела наши на фронте совсем не блестящи, но каждый понимал: отчаянию предаваться нельзя.

– Веселись, братва! Гуляй, хлопцы!

– Эх, гармошки нет…

– В деревне найдем!

– Запевай, Баламут, нашу партизанскую! Проветрим душу песней!

 
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед…
 

Пешую колонну, дымя и чихая, обгоняет «гробница». Пыль лезет в глаза, в ноздри, хрустит на зубах. Жара такая, что песок шляха сквозь подошвы сапог ноги печет. Песня заглушает мотор «гробницы», в воздух летят разноцветные ракеты, но песня летит выше ракет, взмывает к облакам. Песня делает свое дело – лица пылают, шаг тверже, размашистей, в глазах – решительный, радостный блеск.

С особым подъемом спели «Полюшко-поле». Так хорошо спели, что казалось, родилась песня вот в эту минуту, вот в этих молодых глотках, в этих сердцах, на этой залитой солнцем Могилевской дороге… Веселой, шумной ватагой пронеслись мы под палящим солнцем по знакомым деревням и селам. Настежь распахивались перед песней двери. Робким румянцем покрывались бледные девичьи лица, несмело сияли улыбки. «Отвел беду Господь!» – крестились старики. В Заболотье одноногий старик вынес большой чугун самогона и ничего не попросил взамен. В Заполянье затрепыхал над домом партизанского старосты красный флажок. В Пчельне семнадцатилетний паренек простился с матерью и зашагал вслед за партизанами с отцовской «централкой» за плечом.

А ведь так недавно поражал меня пустынный вид этих деревень – казалось, вымерли они начисто. Народ тогда приглядывался к нам, изучал. А теперь, завидев нас, все высыпали на улицу – гомон, расспросы, приветствия, и, что отрадней всего, на лицах людей сияет гордость – гордость за своих партизан… Может быть, и сейчас на каком-нибудь чердаке притаился трусливый приймак… Дрожа всем телом, глядит он во все глаза на партизанские колонны, глядит со страхом и невольной завистью и гадает: «Что делать? Перебираться за всеми в лес, сбрить бороду, взять снова винтовку или тикать от греха подальше из партизанского района?» На фронте-то опять бьют наших! Возможно, из какой-нибудь щели воровато выглядывает сейчас тайный немецкий осведомитель, считает, примечает, записывает…

До хрипоты пели боевые песни, свистели, палили в воздух, кричали, гоготали, глазели на девчат. Фыркали и звенели сбруей кони, тарахтели тачанки со станковыми пулеметами, грозно смотрели жерла двух наших орудий, неслышно кативших на резиновых шинах, сверкали сталью и латунью на солнце пулеметные ленты, в глазах рябило от пестрой партизанской одежды.

Мы спели с Барашковым все известные нам воинственные песни – от «Идет война народная» до «Соловей-пташечка» – и слезли с нагретой солнцем сорокапятки только в Александрове, где партизанский праздник был уже в разгаре.

– Ну, брат, – сказал мне Барашков, – уверен, от силы через два месяца войну кончим! Нах хаус пойдем.

– Вот так так! – рассмеялся я. – Да ты еще утром в Сибири воевать собирался!

– «В Сибири»! Сказал тоже! Не видать им Сибири! Видишь, силища какая! Да и ребята от Бажукова прибыли – говорят, сводка приличная…

Услышав звуки гармони, Барашков подмигнул мне, плюнул на порыжевший носок сапога, стал растирать плевок пучком травы, приспустил голенища.

– Зря храбришься, – сказал я смеясь, зная о его робости с девушками. – Зря красоту наводишь!