Текст книги "Чезаре Беккариа. Его жизнь и общественная деятельность"

Глава II

Совместное изучение действующего уголовного права. – Результатом этого изучения явился знаменитый трактат «О преступлениях и наказаниях». – Цель трактата. – Содержание его. – Классификация преступлений. – Давид и Голиаф

По характеру своему Беккариа не принадлежал к числу бойцов, которыми так богата история Италии, бойцов, готовых запечатлеть мученической кончиной истину своей проповеди. Он слишком был привязан к своему домашнему очагу, чтобы жертвовать спокойствием семьи или своим благосостоянием, позволявшим ему пользоваться всеми благами жизни, ради торжества отвлеченных идей, которым он был беззаветно предан. Жизнь он вел спокойную и уединенную, действовать же на общество мог только в тиши своего кабинета, а не на форуме. Он жил в ладу с власть предержащими, пользовался даже покровительством наместника Ломбардии, графа Фирмиани, и, как видно, не особенно тяготился порабощением своей родины, которая тогда принадлежала Австрии. Он не раз говорил, что предпочитает довольствоваться скромною ролью «защитника человечества, нежели быть его мучеником». В этом отношении он имел много сходных черт с типическими представителями немецкого ученого мира, этими бесстрашными героями в области мысли и заурядными филистерами в частной и общественной жизни.

Всестороннее изучение действующего уголовного права вместе со своими ближайшими друзьями, братьями Вери, которые являлись одними из самых деятельных сотрудников кружка, привело Беккариа к сознанию неотложной потребности подвергнуть основательному анализу действующее законодательство. Надо было установить грань, отделяющую задачу законодателя от деятельности судьи, и коренным образом изменить ход предварительного следствия. Надо уничтожить келейное производство, тайну следствия и суда, участие шпионов, произвольное лишение свободы, бесчеловечные пытки и кровавые репрессалии. Судья не должен быть единоличным, он должен быть окружен советниками, лучше всего присяжными заседателями, которые со свойственными им здравым смыслом и житейским опытом быстрее разберутся в массе собранных улик, нежели односторонний юрист, помешанный на непререкаемости «теории законных доказательств». Записной законник не придает цены внутреннему убеждению, которое, по словам Беккариа, «легче чувствуется, нежели отчетливо выражается». Сами судебные приговоры должны быть написаны ясным и понятным для всех языком; о законах, имеющих общенародное значение, и говорить нечего. Они должны быть доступны всем гражданам, а не одной только касте правоведов.

От законодателей и правоведов автор переходит к классификации преступлений. Понятие об «оскорблении величества» должно быть сужено; ему придавалось во времена Беккариа слишком широкое толкование, между тем как оно должно исчерпываться только пределами деяния, действительно, а не мнимо вредящего достоинству правителя или государства. Деяния, за совершение которых придется впоследствии дать отчет перед Высшим Судьей или не влекущие за собою бесчестья, не должны быть наказуемы. Власть только тогда имеет право карать, когда она раньше испробовала уже все средства для предупреждения преступления. Все участники преступления подлежат наказанию, которое должно следовать за виновным, как тень, сливаясь нераздельно с мыслью о законопротивном деянии. У виновного должна быть отнята всякая надежда на безнаказанность; никакое право убежища на чужой территории не должно мешать государству в исполнении этой задачи. Конфискация имущества представляется Беккариа явлением вопиющим, позорящие наказания – нелепостью. «Чтобы лишить наказание характера насилия со стороны одного или многих против частного человека, – говорит он, – нужно, чтобы оно было публичное, быстрое, необходимое, возможно минимальное и законосообразное». В этих заключительных словах трактата вкратце выражен весь результат размышлений автора о недостатках существующего законодательства и средствах к их изменению.

Разбирая историю людских учреждений, Беккариа имел в виду исключительно человеческую справедливость. Несправедливость, являющаяся результатом нарушения общественного договора, называется преступлением. Оно карается людским судом, а не законами, исходящими от Бога и связанными «с понятиями о посмертных муках или загробных наградах». Поэтому он и не затрагивал области «греха как деяния, нарушающего отношения Бога и людей». Ему нужно было установить точное разграничение понятий о преступлении и проступке; о законодателе и судье, о мере наказания, о форме правления, правах и обычаях жителей как факторов, влияющих на нравственное состояние данной страны. В числе вопросов, наиболее волновавших Беккариа, вопрос о смертной казни и пытке занимал самое значительное место.

Плодом этих размышлений о несовершенстве существующей системы карательной деятельности государства явился знаменитый трактат «Dei delitti et delie pene». Этот протест возмущенной общественной совести против бесчеловечной уголовной репрессии был, действительно, достойным подвигом «философа, имевшего мужество бросить из глубины своего мрачного кабинета в толпу несколько семян небесполезных для общественной пользы истин». Много тягостных минут переживал Беккариа, работая в течение года над своим трудом. Робкий, нерешительный, с ленцой, он не раз хотел бросить свою работу, не чувствуя достаточно силы воли, чтобы довести ее до конца. Только благодаря настояниям и нравственной поддержке своих друзей, особенно братьев Вери, он справился с поставленной задачей. Неустрашимый витязь правды, в глубине души он трепетал за свою судьбу, опасаясь всяческих преследований. Ему мерещились кандалы, заточение, ссылка и другие ужасы, хотя, по правде сказать, ему нечего было опасаться – ввиду того, что он пользовался покровительством наместника Ломбардии. Но у страха глаза велики, и этот страх был внушителен не только во время писания, но и тогда, когда Беккариа решился передать свой труд в печать. Он отпечатал его не в родном городе, а тайком, в Ливорно, без обозначения фамилии автора, – в виде пробного шара. Опыт удался, и очень может быть, Беккариа стал раскаиваться в том, что местами умышленно писал туманным языком, дабы не раздражать цензуру. Вот как он сам объясняет это в письме к своему переводчику, аббату Мореллэ, удивлявшемуся этому оригинальному способу умиротворения мрачной цензорской придирчивости: «Я Вам должен сказать, что, когда я писал, у меня перед глазами витали образы Макиавелли, Галилея и Джаноне, в ушах раздавался лязг цепей, потрясаемых суеверием и криком изуверов, которыми стараются заглушить голос истины. Вид этого ужасающего зрелища не раз заставлял меня заволакивать свет ясной мысли туманными облаками. Я желал быть защитником человечества, но никак не его мучеником».

«Если бы твоя дружба меня не поддерживала, – писал он 13 декабря 1764 года своему другу, графу Петру Вери, – я бы давно бросил свой проект, потому что по врожденной лености предпочел бы остаться в неизвестности». Удачный опыт с безымянной брошюрой, выпущенной в Ливорно, доказал ему, что советы друзей были вполне практичны и основательны. В начале 1764 года Беккариа предстал перед читающей публикой со своим трактатом, появившимся в Милане. Над этим капитальным трудом, доставившим ему неувядаемую славу, Беккариа работал без малого год. Автору тогда пошел 27-й.

О впечатлении, произведенном трудом Беккариа в среде мыслящего общества всей Европы, мы поговорим впоследствии. Теперь же займемся рассмотрением выдающихся мест этого трактата, составившего эпоху в истории уголовного законодательства.

Несмотря на тягостные цензурные условия, заставлявшие автора прибегать к метафорам, испещрять свою речь разными техническими терминами, заимствованными из области точных наук, Беккариа мастерски совладал со своей далеко не легкой задачей. Он написал книгу, отличающуюся сжатостью изложения, – изложения трезвого, выразительного; составленную с редким «искусством в немногих словах заставить продумать многое», – по меткому выражению одного из его лучших биографов, известного писателя Чезаре Канту.

Главные положения этого трактата заключаются в немногих требованиях, предъявленных к законодательству, нуждающемуся в обновлении. Исходя из принципа, провозглашенного Ж.-Ж.Руссо, что современное государство образовалось путем общественного договора, Беккариа рассматривает уголовное право как право договорное. Поэтому, по его мнению, надо отделить Божеское правосудие от человеческого. Первое имеет дело с нарушением правил строгой этики, второе – рассматривает проступки, направленные на разрушение гармонии человеческого общежития. Дело богословов – решать спорные вопросы о том, где кончается область правды и начинается кривда, что богоугодно и что греховно, – тут юристы ни при чем. Ближайшая же цель человеческого правосудия – распределение наибольшей суммы счастья между наибольшим числом людей. «La massima felicitá, divisa sul maggior numero». На обвиняемого не надо смотреть a priori как на виновного. В обвиненном надо видеть человека – правда, опасного, такого, от которого следует охранять общество, – но человека, которого необходимо исправить, лишив его возможности вредить обществу. Цель наказания должна состоять не в том, чтобы мучить людей, «подвергать страданиям существа чувствительные или уничтожать за уже содеянные преступления». Оно должно быть по возможности умеренное, насколько это позволяют требования общественной безопасности, быстрое, законосообразное, без келейности и произвола. Оно должно быть утилитарное, справедливое, лишенное устрашающего характера, иначе оно обращается в акт публичной мести, – а месть несовместима с достоинством государства». Наказания, превышающие необходимость охраны общественного спокойствия, несправедливы по своему существу. «Всё, что дышит местью, желанием репрессалии, должно быть отменено. Пытка должна быть уничтожена, как и все позорящие наказания или такие вопиющие несправедливости, как конфискация имущества, карающие неповинных наследников. Смертная казнь причиняет непоправимый вред, она переступает пределы полномочия, данного обществу для его самозащиты, и поэтому подлежит отмене. Если бы законодательство и уголовная юстиция находились на высоте своей задачи, тогда само собой исчезло бы право помилования. Не предстояло бы никакой надобности прибегать к этому последнему средству, еще находящемуся в распоряжении осужденного».

Трактат состоит из 42 глав, распределенных далеко не равномерно. Установив основные начала законодательства, автор рассматривает в восьми главах всё, что, по его мнению, относится к формальному праву; остальные главы посвящены вопросам материального права. Беккариа не был юристом в строгом значении этого слова, поэтому в распределении собранного материала не стеснял себя принятой у юристов классификацией. Вопросы судопроизводственные смешаны с материальным правом; проступки, коренящиеся в области нарушения обязательных отношений граждан между собою, чередуются с вопросами чисто этического свойства. Вот, например, содержание некоторых глав, следующих почти одна за другой: оскорбление величества, дуэль, кража, контрабанда, банкротство, тунеядство, самоубийство. Рядом со значительнейшими главами о смертной казни и конфискации имущества стоит глава о бесчестии. Срок уголовной давности рассматривается следом за главой о пытке, теперь потерявшею свой raison d'être, но в свое время производившей огромное впечатление как смелый протест против безнравственного института, считавшегося неприкосновенным. Все эти мелкие отступления от несколько придирчивых требований отупевших представителей казеннокоштной науки нисколько не мешают целостному впечатлению, производимому этим удивительным трактатом, сокрушившим обветшалое здание, от которого веяло ужасом могилы, страхом не смерти, а бесконечного процесса мучительного прекращения жизни. Ни к одному произведению юридической литературы за истекающее столетие так не подходит меткая характеристика творения Беккариа, сделанная одним из лучших наших современных юристов-мыслителей. «Маленький камень, – говорит В. Д. Спасович, – брошенный ловкою рукою из пращи этого молодого Давида, поразил в самое чело и ниспроверг гиганта средневековой юриспруденции. Павший гигант уже и не поднялся более. Пытка и теория законных доказательств, коварные допросы, присяги обвиняемого в своей невиновности, приговоры, основанные на обвинениях от не объявляемых лиц, были сразу и окончательно осуждены; смертная казнь обречена на постепенное, хотя и медленное, упразднение».

«Гигант», с которым Беккариа решился вступить в отчаянный бой, состоял, по его собственным словам, из нескольких «обломков законодательства древнего народа-завоевателя, собранных по приказанию государя, царствовавшего в Константинополе двенадцать веков тому назад. Впоследствии они смешались с обычаями лонгобардов и, внесенные в беспорядочные томы частных и темных комментариев, образовали то древнее смешение понятий и мнений, которое большая часть Европы почему-то удостаивает имени закона». Вот этот-то безобразный кодекс, составляющий чудовищный продукт самых «варварских веков», автор желает разобрать критически. Другими словами, он собирается взорвать этот чудовищный остаток безобразной старины и на месте, очищенном от всякого средневекового хлама и мусора, возвести здание, достойное новейшего времени.

В какой мере удалось справиться Беккариа со своим покрытым вековой пылью Голиафом, видно из того факта, что все его пожелания и проекты сделались давно совершившимся фактом, войдя в плоть и кровь новейших законодательств Европы.

Глава III

Право государства наказывать. – Необходимость отделения законодательной деятельности от судебной. – Процессуальные неудобства. – Смертная казнь. Справедлива ли она? Необходима ли она? – Агитация в пользу отмены смертной казни. – Пытки. – Бесполезность и безнравственность этого способа доказательства. – Конфискация имущества. – Ненаказуемость самоубийства. – Предупреждение преступлений

Высказав свое основное положение: главная задача государства состоит «в наибольшем распределении счастья между наибольшим числом граждан», – автор замечает в предисловии, что давно пора философам обратить внимание на угнетаемых, на наказания, с такой бесполезной жестокостью расточаемые за бездоказательные преступления и химерические проступки, на страшное состояние тюрем и мест заключения, ужас которых увеличивается самою невыносимою пыткою для несчастных – неизвестностью того, что их ожидает в будущем. Коснувшись карательной деятельности государства, Беккариа ставит вопросы, требующие неотложного решения «с геометрической точностью, которая бы восторжествовала над изворотливостью софистов, сомнениями робких людей и обольщением красноречия». Вот вопросы, составляющие преимущественное содержание его плодотворного труда: «Каково происхождение наказания, и в чем состоит основа права государства наказывать? Какие наказания более всего подходят к различным преступлениям? Действительно ли смертная казнь полезна и необходима для безопасности и доброго порядка в обществе? Справедливы ли пытки и всякие мучения, достигают ли они цели, намеченной законом? Какой лучший способ для предупреждения преступлений? Одни и те же наказания одинаково ли полезны во все времена? Какое влияние оказывают наказания на нравы?»

«Если мне удастся, – продолжает он, – защищая права общечеловеческие и требования непобедимой истины, спасти от ужасов и мучений смерти хоть одну несчастную жертву жестокости и невежества, одинаково беспощадных, то слезы и благословения одного невинного, вырвавшиеся из груди его в порыве восторга, вознаградят меня за презрение толпы».

Право наказывать, рассмотрению которого посвящена вторая глава, Беккариа основывает на фикции общественного договора. Для поддержания порядка в государстве каждый из граждан, входящих в его состав, пожертвовал частичкой своей личной свободы. Из совокупности этих частичек составилось право общественной власти карать всякое нарушение правил, освященных договором. Малейшее уклонение власти от этого базиса составляет злоупотребление, а не правосудие. «Наказание, не вызванное необходимостью сохранения государства как хранилища общественного спокойствия, несправедливо по своей природе. Чем больше вольностей монарх дает своим подданным, тем справедливее наказания, тем священнее и неприкосновеннее безопасность и права граждан».

Логическим последствием этих принципов является необходимость отделения законодательной деятельности от судебной (гл. 3). Законодатель как представитель общества во всей его совокупности составляет законы, направленные к ограждению общества от нарушителей. Применение закона к каждому данному случаю составляет обязанность судьи.

Теперь эти азбучные истины представляются анахронизмом. Но во время Беккариа это был очень спорный вопрос. Мысль, впервые провозглашенная Монтескье, о необходимости разделения властей законодательной, судебной и административной находила множество убежденных противников.

Обычай тогдашней магистратуры вторгаться в область законодательных функций вызвал едкую критику со стороны Беккариа. По его мнению, единственным легальным толкователем закона может быть только монарх как представитель государства, но никак не судья, обязанный лишь решать конкретный вопрос: совершил ли такой-то или не совершил законопротивное деяние? Судейское решение сводится к следующему силлогизму: «первая посылка – закон; вторая – деяние, сообразное или несообразное с законом; заключение – свобода или – наказание». Если судья что-либо прибавляет от себя, все становится туманно и неизвестно. Самая опасная аксиома – ходячее мнение о необходимости сообразовываться с духом законов. Это значит открыть все шлюзы и предоставить законы течению мнений. Не все люди рассуждают одинаково; различие судейского темперамента, опыта, знания, взгляда на данное нарушение может отражаться на судьбе обвиненного. При существовании же буквального толкования закона каждый знает в точности, какие невыгодные последствия влечет за собою преступное деяние, и будет избегать этой опасной тропинки.

Если произвольное толкование закона составляет неудобство, то неясность его составляет зло.

Следующие главы, с шестой по шестнадцатую, посвященные разбору разных процессуальных вопросов, несмотря на всю их важность, теперь в значительной степени потеряли свое значение. Самая значительная глава о пытке представляет теперь не более как интерес, так сказать, архаический. Сколько труда, таланта, увлекательного красноречия надо было употребить для того, чтобы доказать те простые истины, что произвольное лишение свободы гнусно, что места заключения не должны походить на ад кромешный, что самый факт заключения под стражу не налагает позорящего пятна на репутацию человека, невиновность которого впоследствии удостоверена судом, что требовать присяги от обвиняемого в том, что он невиновен, безнравственно, потому что это дискредитирует религию, к помощи которой прибегают, чтобы заставить человека давать заведомо ложную присягу с целью самосохранения, что задача органов следствия и суда состоит в раскрытии материальной истины, а не в том, чтобы охотиться за обвиняемыми, как за пушным зверем, расставляя им капканы и тенета. Все несовершенства инквизиционного процесса, с его письменным производством, тайной следствия и суда, очными ставками, невозможностью отвода судей, лишением подсудимого всяких средств к самозащите, теорией законных доказательств, значением косвенных улик, игнорированием внутреннего убеждения, которое, по словам Беккариа, должно служить основой судебного приговора, – все эти недостатки, с участием доносчиков в процессе, выставлены так рельефно и убедительно, что вопрос об их негодности и необходимости отмены представляется неизбежным. Пересказ содержания этих прекрасных страниц, написанных с замечательной теплотой, увлекательным языком, представляется невозможным. Пришлось бы перепечатать весь трактат дословно, что не входит в нашу задачу. Эти драгоценные перлы высокой гуманности, рассеянные по всей книге, внесли много света и теплоты в мрачную, неприветливую область отправления уголовного правосудия конца прошлого и начала нынешнего столетия.

Оставляя в стороне множество ценных соображений по поводу учения о покушении, участии в преступлении, о смягчении наказаний, о давностном сроке, – соображений, которые теперь сделались общим местом для любого учебника и любого кодекса, мы прямо перейдем к капитальному животрепещущему вопросу, доныне не решенному ни наукой, ни практикой, – к вопросу о смертной казни.

Первый вопрос, возникающий в уме мыслителя, когда он приступает к решению этой запутанной дилеммы, следующий. Действительно ли полезна смертная казнь и справедлива ли она в хорошо устроенном государстве? За этим первичным вопросом следует целый ряд других, не менее важных вопросов, вытекающих из условий охраны общественного порядка.

«Если я докажу, – говорит Беккариа, – что смертная казнь ни полезна, ни необходима, то я выиграю дело человечности».

Необходимой она может быть лишь в двух случаях – во время междоусобных войн, когда вместо обычного законного порядка свирепствует анархия, когда человек, даже лишенный свободы, может благодаря своим связям нарушить общественную безопасность, ниспровергнуть существующий порядок. Но в мирное время, когда государство хорошо защищено извне, разумно управляется внутри, когда отношения между правителем и управляемыми вполне нормальны, не предстоит никакой надобности лишать жизни гражданина, – разве только эта казнь одна может устрашить других и помешать новым преступлениям. В таком только случае смертная казнь представляется необходимостью.

Вековой опыт доказал, что смертная казнь никогда не останавливала решительных злодеев в их посягательствах вредить обществу. «Пример римских граждан и двадцатилетнее царствование русской императрицы Елизаветы, показавшей отцам народов блистательный пример, имеющий гораздо большую ценность, нежели победы, одержанные ценой крови сынов отечества, убедят в этой истине людей, глухих к голосу разума, но преклоняющихся перед авторитетом власти. Стоит только изучить натуру человека, чтобы убедиться в правоте моего замечания».

Многие полагают, что обстановка, при которой совершается казнь, имеет устрашительный характер для народа. Беккариа с этим не согласен. Перспектива долговременного лишения свободы, сопровождаемого принудительными работами, скорее достигает цели устрашения, нежели минутное потрясение, произведенное видом казни, – потрясение, вскоре забываемое. Мысль о долговременной каторге скорее наводит спасительный страх на умы порочных людей, нежели боязнь смерти, представляющейся в туманной дали и значительно ослабляющей представление о ее ужасе. Для большинства зрителей смертная казнь не более как зрелище; для меньшинства это предмет негодования, смешанного с жалостью к казненному. Во всяком случае, результат ее равняется нулю, – как результат драмы, виденной на сцене. Зритель приходит домой таким же, каким он пришел в театр: скупой возвращается к своим кованым сундукам, злой и безнравственный человек не прекращает своих гнусностей.

Доказывая преимущество каторги перед смертной казнью, бесповоротно лишающей надежды на исправление человека, Беккариа утверждает, что единственное средство спасения народных масс заключается в солидном перевоспитании и укреплении нравственных начал, расшатанных обстоятельствами и нуждой.

Публичная смертная казнь бесполезна и развращает общество видом жестокого кровопролития, совершаемого принародно. Довольно кровопролития и жестокости во время войны, чтобы повторять это варварство в мирное время с такой помпой. Не дико ли, в самом деле, что те же самые законы, которые сурово наказывают убийство, разрешают устройство публичного убийства, чтобы отвратить людей от пролития крови! Смертная казнь ненавистна народному духу, стоит только припомнить ужас и негодование, появляющиеся в народе при одном виде палача. А чем палач виноват? Он не более как исполнитель требования общественной власти, он так же содействует благу государства, защищая его внутреннюю безопасность, как солдат – внешнюю.

Чем же объяснить подобные вопиющие противоречия? В глубине нашей души слишком живуче чувство, не допускающее, чтобы человек имел законное право лишать жизни своего ближнего. История человечества – это целый безбрежный океан ошибок, на поверхности которых иногда появляются непризнанные истины. Пусть не указывают на примеры всех народов, допускавших смертную казнь. Эти примеры малоубедительны. Ведь никто не станет одобрять человеческие жертвоприношения, бывшие в обычае у всех первобытных народов.

«Голос философа, – заканчивает Беккариа эту чудную главу, – слишком слаб, его постараются заглушить шумные крики фанатических сторонников рутины и предрассудков. Но мой голос найдет отклик в сердцах немногих мудрецов, рассеянных по поверхности земли, а они одобрят мои усилия. И если эта истина достигнет, несмотря на все препоны, слуха монархов, – пусть они знают, что в этой истине заключаются затаенные пожелания всего человечества, что, если они возьмут под свое покровительство эту святую истину, их слава будет лучезарнее всех великих полководцев и благодарное потомство поместит их на первом месте, рядом с мирными трофеями Титов, Антониев и Траянов».

Эта глава составляет венец творения Беккариа, основу его славы. Никто до него так горячо не отстаивал дело права и человечности, никто не говорил таким вдохновенным языком, вернее, глаголом, который, по словам поэта, может «жечь сердца людей». И его мощный глас был услышан. Движение, вызванное его книгой, до сих пор не улеглось; в его родном городе до сих пор издается журнал, всецело посвященный этому вопросу. Он так и называется: «Giornale per l'abolizione delia реnа di morte».

С неменьшею страстностью и непререкаемой логичностью ратовал Беккариа против пытки. Это «бесчестное средство для открытия истины», этот «памятник варварского законодательства наших предков, установивших „Божьи суды“ и так далее, глубоко возмущали нашего философа-гуманиста. Он не мог мириться с безнравственным требованием закона, чтобы человек, под воздействием нестерпимых физических страданий, сделался поневоле своим собственным обвинителем. Тут истина, требуемая судом, заключается в крепости мускулов, в закаленности организма. Закон, допускающий пытку, говорит: „Люди, выдержите физическую боль! Природа дала вам непобедимую любовь к своему естеству и неотъемлемое право самозащиты. А я хочу внушить вам противоположные чувства: геройскую ненависть к самим себе, я хочу заставить вас быть самообвинителями, говорить правду под пыткой, раздробляющей ваши кости, раздирающей ваши мускулы“. В результате оказывается, что виновный, обладающий крепким здоровьем, выходит сухим из воды, а невинный, но слабосильный погибает жертвой судейского педантизма. Вопрос сводится к крепости мускулов, к простой формуле, достойной скорее медика, нежели судьи. Пытка составляет бесчестие (infamia), ей подвергается человек с запятнанной репутацией, – следовательно, одним бесчестием желают смыть другое.

Приводить все аргументы против пытки, высказываемые автором, мы не станем, потому что эта глава утратила теперь всякое практическое значение, пытки давно исчезли не только в теории, но и на практике. Но в прошлом веке понадобилось много усилий великих умов, чтобы доказать бесполезность и позор этого способа вымучивания признания. Люди нескоро и неохотно расстаются с наследственными предрассудками. На наших глазах, в начале 60-х годов, происходила памятная полемика по поводу проекта отмены телесных наказаний в России.

Человек, нарушающий законы своей страны, возмущающий общественное спокойствие, подлежит исключению из среды общества, договорные обязательства которого он презирает. Другими словами, он должен быть изгнан. Как же поступить с его имуществом: конфисковать ли его в пользу казны, чтобы отнять у него возможность вредить покинутой родине, или отдать законным наследникам?

Беккариа высказывается против конфискации, имеющей множество гибельных сторон. Конфискация может обратить в преступника честного человека, доведенного лишением имущества до нищеты, и затем жестоко карает ни в чем не повинное семейство осужденного к изгнанию, – семейство, которое обыкновенно слепо повинуется своему главе и не имеет возможности не только помешать беде, но и принять меры против грозящего материального бедствия, сопряженного с позором.

Позорящие наказания должны быть вообще крайне редки, потому что от частого употребления этого средства притупляется значение подобной кары. Бесчестие не должно поражать большое количество лиц, потому что коллективное бесчестие перестает быть бесчестием для каждого отдельного лица.

Ратуя за соответствие наказания преступлению, за смягчение наказания, которое должно быть, по возможности, умеренным и быстрым, автор восстает против остатков старины, вроде права убежища на чужой территории, или обычая назначать награду за поимку злодея. Последнее ему представляется в таком виде, что каждому гражданину дают в руки кинжал, готовя его к роли палача! Наказание должно быть неизбежно.

«Пусть законодатель, – говорит Беккариа, – будет гуманен и снисходителен, но законы должны быть неумолимы, исполнение их – неукоснительно. Что касается меры наказания, то она должна соответствовать действительному вреду, наносимому обществу преступлением, а не намерениям подсудимого или общественному положению потерпевшего».

Приступая к классификации проступков, он переходит к определению так называемого «оскорбления величества». Этим именем назывались ересь, богохульство, кощунство, колдовство и тому подобные преступления. Невежество и тиранство имеют дар спутывать самые ясные понятия, и потому в категорию этих проступков попало множество недоразумений, к которым применяют самые жестокие наказания. Все преступления вредят обществу, – но не все преступления имеют целью его разрушение. Поэтому надо сообразовываться с нравственными двигателями, положительными последствиями, местом и временем – и отказаться от прежней системы суровой репрессии. Равенство наказаний является одной из основ обновленного законодательства. Все несчастия в людском общежитии происходят именно от этого неравенства. Говоря об оскорблении чести, на которую имеет право каждый гражданин, Беккариа указывает на средство уменьшения дуэлей – в окончательное их упразднение он, кажется, плохо верит. Карать дуэль смертной казнью бессмысленно, – но что вызывающий не должен остаться безнаказанным, это тоже несомненно. Можно освободить от ответственности лицо, вынужденное силой сложившихся обстоятельств принять вызов. Только этим способом можно содействовать умалению подобного трудно искореняемого обычая.