Текст книги "Любовь, сила и справедливость. Онтологический анализ и применение к этике"

IV. Бытие и справедливость

В реальном бытии, или в жизни, динамика соединена с формой. Все реально существующее имеет форму, будь то атом или человеческий ум. То, что не имеет формы, не имеет бытия. В то же время все реально существующее устремлено за свои пределы. Оно не удовлетворено формой, в которой находится. Оно стремится к большему охвату, в пределе – к форме, которая охватывала бы все. Все хочет расти. Все хочет увеличивать свою силу бытия в формах, которые включают и подчиняют себе больше небытия. Образно говоря, молекула хочет стать кристаллом, кристалл – клеткой, клетка – центром множества клеток, растение – животным, животное – человеком, человек – богом, слабый – сильным, обособленный – соучаствующим, несовершенный – совершенным, и т. д.! Это настойчивое стремление может привести к тому, что бытие, выходя за свои пределы, себя потеряет. Может случиться так, что оно разрушит данную ему форму, не достигнув новой формы, и таким образом самоуничтожится. Жизнь борется с этой угрозой, создавая формы роста. Это самотрансцендирование бытия происходит в формах, которые ограничивают самотрансцендирование. Но это ограничение никогда не бывает абсолютным. Если бы оно было таковым, нельзя было бы говорить о самотрансцендировании. Мы бы говорили о самовыражении. Несовершенство законов роста порождает риск, которому подвержено все живое. Превосходя себя, бытие может осуществить себя, а может себя разрушить. Можно назвать это риском созидания. Символически говоря, даже Бог в процессе творения принимает на себя риск того, что творение может обернуться разрушением.

В видéнии, в котором Парменид получает ответ на философский вопрос, именно Dikē, богиня справедливости, сообщает ему истину о бытии. Справедливость – это не социальная категория, далекая от онтологических вопросов; это категория, без которой невозможна никакая онтология. В поэтическом фрагменте Парменида мы видим архаическую онтологию справедливости. Гераклит, говоря о логосе, законе, который определяет движение космоса, применяет идею логоса как к законам природы, так и к законам жизни города. Согласно Платону, справедливость – это функция объединения, действующая и в отдельном человеке, и в социальной группе. В обоих случаях это объемлющая форма. От нее зависит их сила бытия. В стоицизме это тот же самый логос, который действует в качестве физического закона в природе и в качестве морального закона в человеческом разуме. Это принцип оценки всех реальных законов. Справедливость дает римским стоикам критерий для формулирования и применения римского права. В ней видели абсолютную, космическую правомерность, к каким бы последствиям ни приводило ее осуществление. Как только справедливость утратила свое онтологическое основание и начались попытки позитивистской интерпретации права, не осталось никаких критериев, позволяющих избежать деспотической тирании или утилитарного релятивизма. В борьбе Сократа против софистов это было решающим моментом. Сегодня та же борьба продолжается в форме защиты «прав человека» от цинизма и диктатуры. Победить в ней можно только в том случае, если будет дано новое обоснование естественного закона и справедливости. Даже при беглом взгляде на Ветхий Завет видно, что хотя мышление пророков не было метафизическим, они декларировали принцип справедливости не только для Израиля, но распространяли его на все человечество и на природу. В позднем иудаизме закон представляли как объективно существующее вечное царство. Преходящими являются только его проявления. Это означает, что он является формой бытия, присущей всему и на все времена. Повиновение ему дает силу бытия. Неповиновение ведет к самоуничтожению.

Если справедливость – это форма, в которой реализует себя сила бытия, справедливость должна соответствовать динамике силы (мы обсудим это ниже). Она должна быть способна придать форму столкновениям бытия с бытием. Проблема «справедливости при столкновении» порождается тем фактом, что пока столкновения не произошло, невозможно заранее предсказать соотношение сил. В каждый момент существует много возможностей. Каждая из этих возможностей требует особой формы. Неправильное, несправедливое силовое взаимодействие может уничтожить жизнь. В каждом действии для осуществления справедливости необходима отвага и неизбежен риск. Нет таких принципов, которые можно было бы применить механически и которые гарантировали бы справедливость. Тем не менее существуют принципы справедливости, выражающие эту форму бытия в ее универсальном и неизменном виде.

Онтология любви с очевидностью показывает, что любовь – это принцип справедливости. Если жизнь как реальность бытия есть по своей сути побуждение к воссоединению разделенного, то справедливость бытия есть форма, адекватная этому движению. Остальные принципы, вытекающие из этого основного принципа, служат связующим звеном между ним и конкретной ситуацией, требующей идти на риск для осуществления справедливости. Существуют четыре принципа, которые выполняют эту роль связующего звена.

Первый из них – это принцип адекватности, а именно: форма должна быть адекватна содержанию. Всем известно явление, столь же древнее, как и человеческое законодательство: законы, которые были адекватными в прошлом, продолжают действовать, хотя их нынешняя неадекватность очевидна. Они не являются той формой, в которой возможны созидательные столкновения одной силы с другой и определяется подлинная сила бытия. Они не дают столкновениям стать созидательными, или, в терминах онтологии любви, препятствуют воссоединению разделенного. Законы, регулировавшие в какой-то период времени структуру семьи или ее экономические отношения, в наше время могут уничтожать семью и разрушать классовое единство. Возможность таких несоответствий между законом и реальным столкновением проистекает из того, что формы, в которых некогда выражалась сила бытия, имеют тенденцию к самосохранению даже после того, как они стали неадекватными. Так происходит даже в природе на более поздних этапах биологического развития: рудименты предшествующих этапов сохраняются. Это подкрепляется консерватизмом культурных и социальных институтов. В обоих случаях именно риск самотрансцендирования держит жизнь в рабской зависимости от испытанных институтов. Но безопасность, которую обеспечивают старые формы, достигается ценой несправедливости. А несправедливость, связанная с неадекватностью формы, в конце концов подрывает безопасность, и получается, что цена была уплачена напрасно.

Второй принцип справедливости – это принцип равенства. Он неявно присутствует в каждом законе, поскольку закон одинаково правомерен для равных. Но возникает вопрос: кто эти равные? Что имеется в виду под равенством? В «Государстве» Платона, где идее справедливости уделяется основное внимание, большая социальная группа, а именно рабы, исключается из числа полноценных людей, и справедливость на них не распространяется. Среди тех трех групп, которые равны как граждане и как таковые являются полноценными людьми, существует большое неравенство в отношении требований на справедливое распределение. Христианство уменьшило главную несправедливость древнего мира, а именно разделение людей на полноценных и неполноценных. В глазах Бога все люди изначально равны, и Его справедливость распространяется на них в равной степени. Иерархия и аристократия в этом изначальном отношении не имеют значения. Но они весьма значимы для отношений между людьми. Ранняя Церковь не отменила рабство, а средневековый порядок был феодальным и устанавливал условия справедливости в соответствии с требованиями каждого социального класса. Принцип равенства применялся к равным в пределах одного и того же онтологического уровня, как внутри, так и вне человеческого общества. Справедливость основывалась на космической иерархии. Это форма, в которой иерархия себя осуществляла.

Принцип равенства может быть понят и противоположным образом. Он может демократически применяться к каждому человеку. Основанием для этого служит утверждение, что всякий, заслуживающий называться «человеком», обладает разумом. Именно потенциальная разумность делает всех людей равными. Если хотят установить действительное равенство, эта потенциальная возможность должна быть реализована. Но в процессе ее реализации обнаруживаются бесчисленные различия между людьми: изначальные различия характеров, социальных возможностей, творческих способностей – различия во всем, что определяет силу бытия. Эти различия влекут за собой различия в социальном положении и, как следствие, в требованиях справедливого распределения. Однако (в отличие от систем, порожденных иерархическим мышлением) эти социальные различия являются функциональными, а не онтологическими. Они не рассматриваются как нечто, не подлежащее изменению. Тем не менее они не допускают установления в обществе эгалитарной системы. Фактически эгалитарной системы не существует ни в каком обществе.

Отношение равенства и справедливости зависит от силы бытия, которой обладает человек, и соответствующих этой силе внутренне присущих человеку требований. Эти требования могут определяться весьма различными способами. Например, человек может находиться на определенной ступени иерархической лестницы и ожидать справедливости, соответствующей этой ступени. Или может считаться уникальной и ни с кем не сравнимой личностью и ожидать индивидуальной справедливости, соответствующей его особой силе бытия. Или считаться носителем выдающегося разума и ожидать справедливости в соответствии со своей способностью разумно вести себя в разных обстоятельствах. Во всех этих случаях равенство имеет место, но это равенство не эгалитарное, а соответствующее обстоятельствам. В контексте этих рассуждений проблема свободы человека может решаться по-разному. Главное, чтобы человек рассматривался как мыслящая, принимающая решения и ответственная личность. Поэтому, говоря о принципе справедливости, быть может, лучше говорить не о равенстве, а об индивидуальности. Этот принцип заключается в требовании рассматривать каждую личность как личность. Справедливость всегда нарушается, если с людьми обращаются как с вещами. Это называлось «материализацией» (Verdinglichung) или «объективацией» (Vergegenständlichung). В любом случае это противоречит справедливости бытия, внутренне присущему каждой личности требованию, чтобы на нее смотрели как на личность. Это требование определяет отношение свободы к справедливости. Свобода может означать духовное превосходство личности над порабощающими условиями внешнего мира. Раб в понимании стоиков и раб в христианском понимании одинаковы в своей независимости от социальных условий, которые противоречат их внешней свободе, но необязательно вступают в конфликт с их духовной свободой, с их личностями и с требованием, чтобы их считали личностями. Стоик участвует в справедливости Вселенной и ее рациональной структуре; христианин ожидает справедливости Царства Божьего. Из социальной судьбы не вытекает порабощение личностного центра. Духовная свобода возможна даже «в цепях». В противовес этому идеалу неполитической духовной свободы либерализм стремится изменить порабощающие условия. Переход от одной идеи свободы к другой связан с пониманием того, что существуют социальные условия, не позволяющие достигнуть духовной свободы – либо никому из людей, либо огромному их большинству. Это было аргументом революционных анабаптистов[5]5
  Анабаптисты — участники религиозного движения эпохи Реформации, призывавшие к повторному крещению в сознательном возрасте. Представители радикальной части движения придерживались идеи общности имущества.


[Закрыть] в период Реформации. Это было аргументом и многих социальных реформаторов на всех этапах развития христианства, а также гуманистических и религиозных социалистов нашего времени. Более того, это породило либеральную борьбу за политическую свободу. «Свобода» рассматривалась как неотъемлемый принцип справедливости, поскольку свобода политического и культурного самоопределения считалась неотъемлемым элементом личного существования. Рабство во всех его формах противоречит справедливости, даже если и хозяин, и раб могут участвовать в трансцендентной свободе. Эта либеральная доктрина справедливости в общей истории человечества является исключением, и в наше время ее влияние идет на убыль. Дает ли наш онтологический анализ ответ на проблему свободы в либеральном понимании? И существует ли ответ на предыдущий вопрос об аристократической и демократической идеях равенства в связи со справедливостью?

Ответ дается онтологией любви. Если справедливость – это форма воссоединения разделенного, она должна включать и разделение, без которого нет любви, и воссоединение, в котором любовь осуществляется. Вот почему к принципам равенства и свободы часто добавляется принцип братства, или солидарности, или, точнее, общности. Однако, исходя из формального определения справедливости, такое добавление следует отклонить. Потому что общность – это эмоциональный принцип, который не добавляет ничего существенного к рациональному понятию справедливости, но, напротив, подвергает опасности строгость определения. Решение всех этих взаимосвязанных проблем зависит от двух вопросов, которые будут рассмотрены ниже: о качествах справедливости и об отношении справедливости к силе и к любви.

Мы упоминали несколько раз о справедливости распределения – идее, идущей от Аристотеля, который отличал справедливость распределения от справедливости возмездия. Чтобы рассмотреть это различие, необходимо взглянуть на него в более широком контексте, в котором возникает понятие разных уровней, или форм, справедливости.

Основа справедливости – внутренне присущее всему, что имеет бытие, требование справедливости. Требование, присущее дереву, отлично от требования, присущего личности. Различие требований справедливости основано на различии форм, в которых реализует себя сила бытия. Но эти требования обоснованы, если они адекватны силе бытия, на которой основываются. Справедливость – это прежде всего требование, беззвучно возникающее или громко заявляемое неким бытием на основе той силы бытия, которым оно обладает. Это внутреннее требование, выражающее форму, в которой вещь или личность существуют. Если это требование выражается словами, оно может быть, а может и не быть адекватным внутреннему требованию. Когда кто-либо облекает внутренне присущее ему требование справедливости в форму высказывания, его мнение может быть как обоснованным, так и не обоснованным. Одна из ошибок при преобразовании внутренних требований справедливости в фактические суждения – это подавление динамического элемента в реализации бытия. Противоположная ошибка – отрицание статической структуры, в рамках которой динамический элемент может быть действенным.

Вторая форма справедливости – это справедливость в форме дани, или пропорциональная справедливость. Она может выглядеть как распределительная, определительная или карающая справедливость, которая воздает всем пропорционально тому, что они заслуживают, будь то со знаком плюс или со знаком минус. Это рассчитываемая справедливость, измеряющая силу бытия всех людей с точки зрения того, что им следует дать или что у них следует отнять. Я назвал эту форму справедливости формой дани, потому что она решает, какая дань причитается человеку или группе людей в зависимости от особых сил их бытия. Дань уплачивается побежденными народами правителям победивших народов. Она уплачивается выдающимся людям или группам благодарными сторонниками. Она уплачивается представителям власти (power) как знак признания их деятельности теми, кто им подчиняется. Определительная справедливость указывает каждому, что́ он собой представляет и на что может претендовать в будущем. Распределительная справедливость дает каждому долю благ, которая ему причитается; карающая справедливость делает то же самое, но в отрицательном смысле, в смысле реального наказания или лишения благ. Отсюда ясно, что между распределительной и карающей справедливостью нет существенной разницы. И та и другая пропорциональны и могут быть измерены в количественных единицах. В области права и правоохранительной практики справедливость в форме дани является нормой. Однако имеются некоторые исключения, указывающие на существование некой третьей формы справедливости.

Полагаю, что эту третью форму справедливости можно назвать преобразующей, или творческой, справедливостью. Она основана на том факте, о котором я уже упоминал: что внутренняя справедливость динамична и не может быть описана в точных терминах. Следовательно, справедливость в форме дани всегда неадекватна, поскольку рассчитывается в фиксированных пропорциях. Никогда нельзя знать априори, каков будет исход столкновения силы с силой. Если судить о таком столкновении и его исходе в соответствии с предшествующим соотношением сил, мы обязательно окажемся неправыми, даже если и правыми юридически. Примеры мы наблюдаем ежедневно. Таковы все нарушения реально существующего закона во имя высшего закона, который еще не сформулирован и не действует. Сюда относится борьба за власть (power), которая вступает в конфликт с нечетко определенными или устаревшими правилами и результатом которой является возрастание силы бытия как победителя, так и побежденного. Сюда относятся все те случаи, когда справедливость требует отказа от справедливости, акта, без которого никакие человеческие отношения и никакая группа людей не может обойтись. Точнее, следует говорить об отказе от пропорциональной справедливости ради творческой справедливости. Каков критерий творческой справедливости? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо спросить: каково предельное внутреннее требование справедливости в бытии? Ответ: удовлетворение своего требования в единстве с удовлетворением требований всех. Религиозным символом такого удовлетворения является Царство Божие.

Классическое выражение третьей формы справедливости дается в библейских текстах обоих Заветов. Было бы не совсем правильно говорить, что справедливость в Библии – это отрицание пропорциональной справедливости. В обоих Заветах есть многочисленные места, где символ «судья» относится к Богу или Христу; и есть другие места, где несправедливость человеческого суда выставляется напоказ и осуждается сильнее почти любого другого греха. Тем не менее, основной акцент делается на другом. Zadikim, праведники – это те, кто подчиняются божественному порядку, согласно которому сотворено и движется все, что есть в природе и истории. Однако это подчинение не есть простое принятие заповедей; это любящее послушание Тому, кто является источником закона. Следовательно, понятие zadik соединяет подчинение закону с преданностью Тому, кто дает закон. За персоналистской терминологией Ветхого Завета скрыто глубокое понимание онтологического характера закона. В позднем иудаизме оно выходит наружу и подготавливает онтологическую интерпретацию Христа как Логоса в ранней Церкви. И применительно к человеку, и применительно к Богу справедливость означает нечто большее, чем пропорциональная справедливость. Она означает творческую справедливость и выражается в божественном милосердии, которое прощает, чтобы воссоединить. Бог не связан заданным соотношением между добродетелью и размером дани. Он может творчески менять это соотношение и делает это, чтобы удовлетворить тех, для кого согласно пропорциональной справедливости это было бы исключено. Поэтому божественная справедливость может показаться явной несправедливостью. В сформулированном апостолом Павлом парадоксе «оправдания милостью благодаря вере» божественная справедливость являет себя в божественном акте, который оправдывает того, кто не является праведным. Как и любой акт прощения, это оправдание может быть понято только в свете идеи творческой справедливости. А творческая справедливость – это форма воссоединяющей любви.

Справедливость была определена как форма, в которой сила бытия реализует себя в столкновении силы с силой. Справедливость имманентна силе, так как не существует силы бытия без адекватной формы. Но всякий раз, когда одна сила бытия сталкивается с другой, нельзя избежать насилия. Поэтому вопрос состоит в следующем: каково отношение справедливости к насильственному элементу силы? Ответ должен быть таким: несправедливо не насилие само по себе, а такое насилие, которое разрушает объект, на который направлено, вместо того, чтобы помогать ему в достижении удовлетворения. Если тоталитарное государство лишает человеческого достоинства тех, ради которых устанавливает свои законы, их сила бытия как личностей уничтожается, и внутренне присущие им требования отрицаются. Справедливость нарушается не насилием как таковым, а насилием, которое игнорирует присущее живому существу требование признания его принадлежности к миру живых существ. Может оказаться, что насилие, мешающее преступнику совершить преступление и тем самым оберегающее его от наказания, уничтожит его силу бытия и нарушит его требование применить к нему принцип пропорциональной справедливости. В словах Гегеля, что преступник имеет право на наказание, есть своя правда. Структура силы, в которой насилие действует против справедливости, внутренне присущей элементам этой структуры, таким насилием не укрепляется, но ослабляется. Справедливые требования, будучи непризнанными, хотя и подавляются, но не исчезают. Они действуют против той системы, в которой подавляются, и могут в конечном счете разрушить структуру силы, неспособную ни принять их в качестве составных частей, ни отбросить как чужеродные тела. Требования справедливости, внутренне присущие всему, что существует, не могут быть нарушены без того, чтобы нарушитель сам не подвергся насилию. Это одинаково справедливо и для биологических, и для психологических, и для социальных структур силы. Например, ментальная сила человека может проявляться в трех формах. Она может подавлять входящие в нее элементы, например, определенные желания, надежды или идеи. В этом случае подавленные элементы сохраняются и обращают ум против самого себя, толкая его к разрушению. Либо она может аккумулировать сопротивляющиеся элементы, облагораживая их и включая в единство целого. Либо она может радикально отбросить их как чужеродные, отклонив их требование принадлежности к целому. В последних двух случаях человеческий ум проявляет справедливость к оказывающим сопротивление элементам, хотя и противоположными способами. В первом случае он нарушает внутренне присущую бытию справедливость и подвергает опасности самого себя. Этот психологический пример применим также к биологическим и социальным структурам силы, о чем мы будем говорить в одном из следующих разделов.

Будучи имманентна силе, справедливость имманентна и любви. Если любовь – любого типа, как и любовь в целом, – не содержит в себе справедливости, она становится хаотичной самоотдачей, разрушающей и того, кто любит, и того, кто такую любовь принимает. Любовь есть побуждение к воссоединению разделенного. Тем самым предполагается, что есть нечто, подлежащее воссоединению, нечто относительно независимое и самостоятельно существующее. Иногда любовь как полная самоотдача восхваляется и называется совершенной любовью. Но возникает вопрос: что собой представляет такая самоотдача и что при этом отдается? Если человек отдает собственную личность, так что сила ее бытия уменьшается или исчезает, то в его самоотдаче нет ничего ценного. Его «я» не получает от себя справедливости, на которую имеет право в соответствии с внутренне присущими ему требованиями. Самоотдача такого ослабленного «я» – это не настоящая любовь, потому что она подавляет человека и не соединяет того, что отчуждено. Любовь такого рода – это желание избавиться от своего ответственного и творческого «я» ради причастности к другому «я», которое предполагаемым актом любви делается ответственным за себя и за другого. Эта беспорядочная самоотдача не является справедливостью к другому, потому что тот, кто отдает себя, несправедлив к себе. Справедливость к себе состоит в том, чтобы подтвердить силу своего собственного бытия и согласиться с требованиями справедливости, вытекающими из этой силы. Без этой справедливости нет воссоединяющей любви, потому что тогда нечего соединять.

Это ведет к вопросу о справедливости по отношению к себе, аналогичному вопросам о любви к себе и о самоконтроле. В двух последних случаях речь идет о метафорическом использовании соответствующих терминов. Точно так же следует понимать и справедливость по отношению к себе. Не существует независимого «я», способного принимать решения относительно требований справедливости с помощью другого «я», с которым оно оказывается идентичным. Однако в некотором смысле о справедливости к себе все-таки можно говорить. А именно в том смысле, что решающий центр справедлив по отношению к элементам, для которых он является центром. Справедливость к себе в этом смысле может означать, к примеру, что пуританская форма самоконтроля признается несправедливой, поскольку исключает те элементы «я», которые справедливо претендуют на то, чтобы их приняли во внимание при установлении общего равновесия разных стремлений. Подавление несправедливо по отношению к самому себе, и его следствием является несправедливость в целом: оно саморазрушительно из-за сопротивления исключаемых элементов. Это, однако, не означает, что справедливость по отношению к самому себе требует беспорядочного допуска всех стремлений к решающему центру. Такой допуск может привести к большой несправедливости, если он делает невозможным существование уравновешенного центра и расщепляет «я» на множество несвязанных импульсивных реакций. В этом опасность романтического, или открытого, типа самоконтроля. Он может привести к несправедливости по отношению к себе точно так же, как пуританский, или закрытый, тип самоконтроля. Быть справедливым по отношению к себе – значит осуществить максимум потенциальных возможностей и при этом не потерять себя в распаде и хаосе.

Надо остерегаться того, чтобы не оказаться несправедливым к себе в отношениях любви. Потому что это всегда будет несправедливостью по отношению к тому, кто принимает нашу несправедливость к самим себе. Он лишается возможности быть справедливым, так как вынужденно злоупотребляет нашим отношением к нему.

Любовь не делает больше, чем требует справедливость, любовь есть высший принцип справедливости. Любовь воссоединяет; справедливость сохраняет то, что должно соединиться. Это форма, в которой и благодаря которой любовь делает свое дело. Справедливость в высшем смысле – это творческая справедливость, а творческая справедливость – это форма воссоединяющей любви.