Текст книги "Голова"

Меня придавило ужасное чувство вины, которое я не мог ни понять, ни избавиться от него. Все события, все переживания, сомнения и страхи последнего времени склеились в какой-то чудовищный ком, который давил на меня, лишая покоя и сна.

Каждый взгляд, каждый человек на улице казался мне немым укором или вопросом. Всё вызывало в памяти образ Светы – до сих пор было совершенно невозможно поверить, что эта жизнерадостная, такая живая девушка больше не смеётся где-то сейчас, остужая чашку кофе, который она так любила, не поправляет задумчиво волосы, красиво падающие на плечи…

Я раз за разом представлял, как она бежит по сырому, мрачному, холодному и заснеженному лесу одна, и не понимал, как всё это могло произойти? Я почти наяву видел её на этом склоне… Но от кого или от чего?

Что-то внутри тихим вкрадчивым голосом нашёптывало мне совершенно другую версию событий. Дикую, суеверную, архаичную, для меня, человека, не верящего в мистику, на первый взгляд, абсолютно невозможную… Но это-то и было самым страшным. Людям, не верящим в мистику, в существование могущественных неподвластных нам сил, особенно трудно сталкиваться с проявлением этих сил, если такое уж выпало в их судьбе. Я чувствовал себя большим ребёнком, потерявшимся на огромном автоматизированном заводе. Как будто всё вокруг меня жило какой-то своей, безжалостной и подчиняющейся неумолимым жестоким законам жизнью, грохотало, гремело, а я лишь бродил рядом, чудом избегая гибели, разинув рот, как глупец. И уговаривал, убеждал себя, что всего этого просто не может быть. Я почему-то постоянно видел перед собой Романа, привалившегося к стене сарая и с остекленевшим взглядом пытающегося рассказать нам про свои ощущения, и я как будто с каждым таким воспоминанием всё глубже и глубже понимал, о чём он хотел мне сказать, и от этого где-то в глубине души разрастался чёрный, сковывающий сознание страх.

Очередная рабочая неделя пронеслась мимо и закончилась, как и началась, без особых событий или происшествий. Я заполнял истории болезни, принимал каких-то пациентов, пил на работе безвкусный чай и кофе, стараясь ни с кем не разговаривать без крайней необходимости, а по вечерам играл в игрушку на компьютере, совершенно не запоминая происходящего в ней.

В один из дней мне на работу принесли повторную повестку в суд. Её доставили курьером. Хмурый юноша, уже, видимо, свыкшийся со своей ролью человека, разносящего неприятные вести, стараясь не глядеть мне в глаза, положил конверт на стол, сунул под нос бланк для подписи и, не прощаясь, так же тихо исчез. Я развернул конверт – заседание должно было состояться завтра. Запомнив время, я скомкал и выкинул в мусорку конверт. Видимо, надо было пройти этот путь до конца, каким бы муторным он мне не казался.

Когда я подходил к зданию суда, у меня, пожалуй, уже совсем не осталось сил на какие бы то ни было эмоции. Слишком много всего, слишком большая глыба переживаний навалилась на меня за эти последние дни. Мне, признаться, уже было абсолютно всё равно, каким будет итог заседания. Всё вокруг казалось каким-то ужасным фарсом, чьей-то вышедшей из-под контроля ужасной шуткой, розыгрышем. Над посёлком, высовываясь из хлопьев тумана, выглядывала скала – и я впервые отчётливо разглядел в её очертаниях слегка повернутый к нам боком женский профиль. Стараясь не смотреть на неё, я быстрыми шагами шёл к зданию суда.

Лица судьи и присяжных были непроницаемо холодными – наверное, как и всегда, но мне до этого случая, как ни удивительно, не доводилось бывать в суде. Почему-то казалось, что все собравшиеся прячут друг от друга глаза, как будто каждому присутствующему тут стыдно за свою роль в этом действе, но за каждым будто чувствовалось присутствие какой-то древней и очень большой силы, которой никто из собравшихся, несмотря на стыд, перечить не собирался. Что это была за сила? Строго взыскующее долги со своих граждан государство? Или, может быть, что-то другое, для чего и государство – лишь убедительное прикрытие?

Прокурор выступил с речью. Она была короткой, и её даже нельзя было назвать изобличающей. Он никого лично не обвинял – говорил больше о печальной ситуации с должниками в крае и сетовал на бреши в законодательстве, которые иногда приводят к ошибочным решениям отдельных личностей (короткий упрекающий взгляд на меня), которые в итоге идут не на пользу обществу.

Тяжелее всего было слушать показания Романа. Он выглядел совершенно подавленным – точно так же, как и все, он прятал глаза, и глухим чужим голосом говорил только о том, что сам не знает, как нужно правильно поступать в этой ситуации. Он повторил то, что говорил нам со Светой, – про то, что не уверен иногда сам, что важнее, тело или управляющий им мозг.

О том, кем он считает себя сам, никто не спросил. И он говорить не стал.

Про долги сказал, что готов все заплатить, от ответственности скрываться не намерен. Наскоро выслушав, его отправили на место. Судя по всему, он вызывал у собравшихся если и не страх, то как минимум желание поскорее отвернуться и не смотреть на него.

Я, если честно, тоже старался не смотреть на него. Один раз я всё-таки поднял глаза, посмотрел вокруг – и наткнулся на взгляд Аллы Верной. На её лице, казалось бы, застыло обычное ровное, безразличное выражение, но ей точно было не всё равно. Её выдавали глаза. Они горели буйным, но зажатым до поры до времени пламенем. Было видно, что она торжествует внутренне, и видеть это было ужасно страшно. Я поспешил отвернуться, пока она не заметила, что я смотрю на неё.

Вызывали меня. Я ответил на формальные вопросы, и точно так же, как и Роман, с трудом выдавил из себя, что действовал как врач, дававший клятву Гиппократа, на основе трудового устава и всё в таком духе.

Вызывали Надежду Голову. Весь зал притих и напрягся, когда она, тихо ступая каблучками по паркету, шла давать показания. Но она расплакалась и толком не смогла ничего сказать. «Бог вам судья!» – только и бросила она в зал, снова разрыдалась, и её увели.

После этого суд присяжных удалился на заседание, но долго никого томить не стали. Спустя несколько минут появился секретарь судьи, который точно так же, стараясь никому не смотреть в глаза, огласил решение суда. Признать решение о смерти Виталия Верного ошибочным, Романа Голову считать погибшим со всеми вытекающими последствиями. Когда он договорил, в зале повисла гробовая тишина.

Я первым встал и вышел за дверь.

На улице солнце брызнуло в глаза, на мгновение ослепив меня. Я зажмурился и остался стоять на месте. Зал заседания суда ещё больше показался похожим на склеп. Затхлый, насквозь пропитанный человеческими страхами, болью, стыдом, раскаянием – всем тем, что выделяется в окружающую среду с потом из наших несовершенных тел.

Когда глаза привыкли к солнцу, я зашагал в сторону дома. Давящая атмосфера суда осталась позади.

В сущности, какая разница, кого считать выжившим? Если государству так лучше, да и сам Роман не против… Он, судя по всему, в отличие от своего друга, налоги и долги платил исправно, в средствах стеснён не был… Может, это даже и гуманно. Ведь в противном случае этот долг упал бы на плечи Аллы, а она, судя по всему, тоже была не особо богата…

Морозный воздух наполнял грудь, снег весело, как и всегда, поскрипывал под ногами. Жизнь продолжалась во всём её многообразии, со всеми сложностями и парадоксами, принимая причудливые формы, перетекая из одного в другое. Я вспомнил Светлану, её смеющееся лицо в тот вечер, когда мы познакомились, и сердце болезненно сжалось. Как никогда хотелось верить, что и она сейчас жива. Пусть в каком-то другом мире, пусть совсем не так, как это представляется нам, ещё не шагнувшим за эту черту, но – жива…

Её экспертное заключение и распечатка её почти написанной работы, так и остались лежать у меня дома в рабочем столе…

Снова потянулись рутинные, даже, скорее, тоскливые рабочие дни. Даже в наш с Семёном любимый бар идти не хотелось. После суда мне стало казаться, что каждый житель Кавалерово, увидев меня на улице, прячет глаза и вообще старается перейти на другую строну улицы и держаться подальше.

Я просыпался, готовил завтрак, шёл на работу. Там, словно механическая кукла, выполнял обычные дела, а вечером шёл домой и играл в игру. Сколько бы я смог протянуть в таком режиме? Может быть, и всю жизнь – кто знает?

Но получилось совсем по-другому.

Последней каплей для меня в этой истории стало событие, которое может показаться незначительным и вообще не заслуживающим внимания. Наверное, сейчас, после стольких лет, находясь вдалеке от этого места, я склонен с вами даже согласиться. Но тогда, знаете ли, всё выглядело совершенно иначе, и я до сих пор в глубине души уверен, что всё сделал правильно. И, может быть, только поэтому могу сейчас всё это вам рассказать.

По субботам на кавалеровской центральной площади, традиционно расположенной возле сохранившегося ещё с советских времён Дома культуры, разворачивался уличный рынок, фермерские хозяйства с побережья и ближайших районов привозили сюда товары, совсем как много лет назад. Я помнил этот рынок ещё с детства, тогда, ещё в Советском Союзе, для неизбалованных разнообразием товаров на прилавках людей это было целое событие, и на площади, всегда казавшейся мне маленькой, но не менее серьёзной копией Красной площади в Москве, можно было встретить всех без преувеличения жителей посёлка. Сейчас, конечно, всё сильно изменилось, и рынок был уже совсем другим. От некоторых хозяйств, естественно, прилетали автоматизированные торговые дроны, принимавшие безналичную оплату и выдававшие товар в безупречных одинаковых упаковках. Они выстраивались строгими рядами точно в соответствии со схемой, утверждённой в администрации, и улетали ровно в срок – впрочем, как и обычные торговые автоматы, всё время расставленные в разных местах посёлка. Но вместе с тем многие хозяйства предпочитали вместо этой новой технологии привозить на рынок товары самолично, красиво выкладывать его на прилавках или, напротив, наваливать колоритными кучами, и даже торговаться с покупателями – точь-в-точь, как продавцы на подобных рынках много лет тому назад. Такие ряды мне нравились намного больше. Тут всегда было более шумно, людно и весело, а в воздухе причудливо перемешивались запахи свежей рыбы, текстиля из хемпа, кондитерских изделий, свежего пива и многого другого. Я любил эти рынки не только за возможность купить свежий и качественный продукт по невысокой цене, но и за особенную приподнятую атмосферу всеобщего возбуждения и общения между живыми людьми, что в наше время автоматизации становилось всё более редким явлением. Во многих крупных городах такие рынки давно уже были запрещены вовсе, но Кавалерово – далеко не крупный и вообще не город, поэтому тут ещё оставались такие вот приятные лично для меня пережитки прошлого.

Наступившая суббота не была исключением. Я проснулся в привычном для себя состоянии – как будто накануне просто выключился на время для подзарядки, а теперь включился обратно, в том же состоянии и мыслях, которых терзали меня и накануне. Лежа в кровати, я смотрел в окно, за которым уже встало солнце, яркими лучами постепенно разогнавшее в комнате предрассветную тьму. Так странно… Обычно такое вот жизнерадостное солнце всегда могло поднять настроение – после любого расстройства, ссоры, неприятного события. Нужно было лишь, как говорила моя бабушка, «дожить этот день», пережить ночь, а утром наступит уже другой день, и всё будет немного по-другому, лучше… Хоть немного, но лучше. Но нет. Уже который день я словно сидел, запертый в клетке без окон и дверей, а какой-то невидимый надзиратель, просто включал и выключал свет, который либо являл мне грязные и сырые стены камеры, либо скрывал их темнотой, но не давал ни малейшей надежды на то, что заточение скоро закончится.

Вот и сейчас солнце ласкало лучами лицо, но их тепло совершенно не проникало внутрь.

Я вздохнул и встал с кровати. Умылся, приготовил завтрак, съел его. Стало немного получше – всегда, если начинаешь двигаться, что-то делать руками, становится легче на душе.

Помыв посуду, я заглянул в опустевший за неделю холодильник, и вдруг вспомнил про субботнюю ярмарку. Посмотрел на часы – время было самым подходящим. Ярмарка работала с раннего утра, и обычно к полудню большая часть палаток успевала распродать все товары и закрыться. Но сейчас было всего лишь десять часов – чрезмерная суета уже сошла на нет, но большая часть торговых палаток ещё наверняка на своих местах.

Я оделся, мельком взглянул на небритое отражение с мешками под глазами в зеркале в коридоре. Оттуда, из зазеркалья, на меня глянул как будто бы другой человек – испуганный и напряжённый, как гитарная струна, и я отвернулся и поспешил выйти на улицу.

За дверью надвигающаяся весна чувствовалась ещё сильнее. От солнечного света приходилось жмуриться, да и снег под ногами скрипел уже вовсе не так нахально и уверенно, как всего лишь пару недель назад. А там, где чёрный асфальт всё-таки выглядывал из-под снежной корки, и вовсе начинал таять, превращая тропинку в каток, на котором в любой момент можно было поскользнуться, поэтому приходилось идти осторожно, мелкими шажками. Я так и семенил, пока тропинка вывела меня на широкий расчищенный дворниками и посыпанный песком тротуар. Морозный воздух закручивал вихри из вырывавшегося изо рта пара, и настроение незначительно, но всё же улучшилось. Я решил – если на рынке можно будет купить большую красную рыбину, пожалуй, не пожалею денег и возьму самую большую, а также куплю свежего разливного пива и вечером разожгу стоявший во дворе дома мангал и позову Семёна на стейки. От такого предложения он вряд ли откажется, только если не запланировал уже каких-нибудь совсем уж важных дел.

Погружённый в мысли о предстоящем гриле, я не заметил, как миновал частный сектор и оказался возле площади. Рынок было заметно издалека – словно пёстрый гигантский улей, он занял почти всё пространство площади, раскинув крылья из палаток и шатров, и к нему со всех сторон спешили люди, усиливая ассоциации с пчёлами. Но наоборот – вереницы идущих к нему людей шли, как правило, налегке, а вот те, кто уже направлялся обратно, были уже с пакетами или сумками, нагруженными самым разнообразным товаром. Больше всего, конечно, тут пользовались спросом продукты – обязательно свежие, отменного качества, но также можно было купить и хорошую рабочую одежду, инструменты и многое другое. Когда Приморье стало экономической зоной с особыми условиями, близость стран АТР и упрощённое налоговое взаимодействие с ними привело к бурному росту самых разных компаний, и ассортимент представленных на рынке местных товаров неизменно вызывал во мне гордость за родной край. Я заметил в сумке семенившей мне навстречу пожилой женщины большой в крапинку хвост, явно принадлежавший крупной красной рыбине, скорее всего, симе, и несколько ускорил шаг, потому что этот товар раскупали обычно быстрее всего. Вдруг попадётся с икрой?

Чувствуя, как во мне просыпается так называемая «ярмарочная лихорадка», я преодолел последние метры, отделявшие меня от входа, и окунулся в многоголосый людской шум и гвалт.

Автоматизированные дроны располагались в противоположном крыле, и я сразу попал в свою любимую часть – ту, где торговали по старинке, нахваливая и рассматривая товары и передавая из рук в руки наличные деньги. Палатки стояли почти вплотную одна к другой, и, признаться честно, возле каждой мне хотелось остановиться и что-нибудь купить. Ряды банок разноцветного мёда, крупные, только в Приморье встречающиеся кедровые орехи размером с арахис, сушёные белые грибы из невысоких прибрежных лесов, какие-то мне неизвестные коренья и травы, туески и контейнеры из бересты и пробкового дерева, и многое-многое другое. Я шёл мимо рядов, иногда останавливаясь и рассматривая товары, виновато улыбаясь тем продавцам, у которых не собирался ничего покупать.

Свернув в очередной ряд, я почувствовал в воздухе резкий рыбный запах.

Подойдя ближе, я немного расстроился. Хотя передо мной действительно был застеленный клеёнкой дощатый прилавок, на котором таращились в небо круглыми глазами большие пузатые рыбины, но сама рыба, увы, была пресноводной, привезённой с озера Ханка, – большие, с круглой чешуей толстолобики и ещё несколько каких-то видов, названия которых я не знал. Такую рыбу в наших краях не особо любили – по мнению многих, она пахла тиной, а не морем, и была довольно костлявой. Что поделать – для красной рыбы сейчас, увы, не сезон.

Впрочем, на мангале, наверное, всё равно получится вкусно, решил я и подошёл поближе.

Выбирать долго не пришлось. Я указал пальцем на три приглянувшихся мне рыбины, после чего подцепил с прилавка увесистый пакет и только было собирался пойти дальше, как мой взгляд упал на соседний прилавок. Там продавалась и рыба, и разные субпродукты – моло́ки, хвосты и прочее.

И головы. Рыбьи головы, особенно лососёвых пород – прекрасная основа для ухи, а для некоторых и вовсе деликатес. Я лично знаю немало людей, для которых разобрать по косточкам рыбью голову – особенное удовольствие.

На прилавке, залитом яркой красной кровью, высилась целая гора таких голов – крупные, зубастые, они, словно какое-то странное чудовище, слепо глазели во все стороны, раскрыв рты.

А рядом с прилавком стояла высокая женщина в чёрной одежде. Когда я перевел на неё взгляд, она повернулась ко мне лицом, и я вздрогнул.

Передо мной была Алла Верная. Она сжимала в руках несколько пакетов. Из одного, самого большого, выглядывали свиные уши.

– Вот ваши головы, женщина! – раздался вдруг голос продавца. – Куда вам столько, собакам варите? – поинтересовался он. – Вы смотрите, аккуратно, там костей много. Подавиться может, у меня у знакомого такая ситуация была, к врачу везти пришлось, – и он шлепнул на прилавок два увесистых пакета.

– Спасибо, – ответила она, не глядя на продавца. Взяла пакет свободной рукой и посмотрела на меня пристальным, уже хорошо знакомым мне взглядом. Таким же, как обычно – но сейчас я вдруг почувствовал в нём что-то новое.

Какой-то недобрый блеск мелькнул в её глазах. У меня возникло странное ощущение, что я застал её за чем-то, чего не должен был увидеть, и от этого становилось очень не по себе.

– Гуляете, доктор? – спросила она, опуская пакеты на землю возле ног. – Как вам наша ярмарка? Нравится?

Я невольно проследил за пакетами глазами.

– Ну да, – пожал плечами я. – Рыбу вот… – я, как будто в доказательство, приподнял свой пакет, – на вечер себе купил. А вы?

Алла слегка растянула губы в улыбке, но взгляд совершенно не изменился, оставшись таким же холодным, но при этом словно проникающим куда-то в самую глубину души. Я почувствовал, как по телу пробежал озноб.

– Да я тоже вот по хозяйству, так сказать, хлопочу. Холодец надо сварить, собакам еды… Обычные дела, одним словом. Хотите, холодцом вас потом угощу? Я много обычно варю, всем хватит.

– Нет, спасибо, – я снова невольно взглянул на пакет, из которого торчали уши. По его форме и весу нетрудно было догадаться, что там, скорее всего, лежит голова поросёнка целиком. Я почему-то на миг представил на секунду эту голову – чумазую, с подпалинами от паяльной лампы и крепко сжатыми щёлочками глаз, лежащую на столе. Ну да, для холодца, наверное, обычное дело, почему нет… Мне представилась кухня и Алла в фартуке и с большим ножом, стоящая возле стола и смотрящая на эту голову точно таким же бесстрастным взглядом, как на меня сейчас.

Я оторвал глаза от пакета и увидел, что Алла продолжает смотреть на меня, но с какой-то едва заметной усмешкой. Мне кажется?

Или она каким-то образом смогла угадать то, о чём я подумал?

– Ну, хорошего вам дня! – осипшим вдруг голосом поспешил попрощаться я, обошёл Аллу и пошёл дальше по рядам, натужно улыбаясь расхваливающим свои товары торговцам. Рынок почему-то вдруг совершенно потерял для меня свою привлекательность. В конце ряда я обернулся и увидел, что она так и не сдвинулась с места. Алла Верная стояла точно так же, как и во время нашего разговора, и смотрела мне вслед. Я ещё раз помахал ей рукой и с облегчением свернул в соседний ряд палаток.

С облегчением – это слишком громко сказано, признаю. Я механически шёл, прислушиваясь к собственным ощущениям.

Посёлок вокруг вдруг изменился. Рынок перестал быть интересным и любопытным местом. Я видел какие-то грубые лица с плохими зубами, слышал нелепый хохот. Люди вокруг все были какие– то не такие – этот бледный и похож на кощея, эта – уродливо, бесформенно толстая, с глазами навыкате, даже звонкий детский смех звучал как-то неестественно, как всхлипы болотного животного. На углу очередной палатки ругались муж с женой, хмурая выцветшая мать злобно тащила за руку капризно упирающегося ребёнка, и всё это казалось… чем-то похожим на работы некоторых средневековых художников. Обычная, казалось бы, композиция, где происходит нечто совершенно обыденное, но стоит приглядеться повнимательнее, и каждый элемент, каждое лицо кажется зловещим и таящим в себе душераздирающую историю, а в каждом тёмном уголке клубится тьма, готовая в любой момент выскочить и сожрать тебя целиком.

Даже небо, только что жизнерадостно голубое и обещающее весну, вдруг потемнело и упало на голову, как сырая, пропитанная потом после ночного кошмара подушка.

А внутри меня после этой случайной встречи как будто натянулась струна. Я медленно брёл с пакетами в сторону дома, стараясь не встречаться взглядами с прохожими, и почти физически чувствовал, как что-то внутри готово вот-вот оборваться. А что произойдёт после этого – известно было одному Богу.

Может быть, именно так люди и сходят с ума?

Уронив пакеты на коврик возле двери, я скинул обувь и, пошатываясь, словно пьяный, добрался до кровати и рухнул на неё, не раздеваясь и не разбирая постель. Уткнулся взглядом в окно, сложил руки на груди. Иногда по телу пробегала какая-то судорога. Ужасно разболелась голова.

Опять голова, подумал я, сжимая пульсирующие виски. Перед глазами снова возникла Алла с пакетами в руках, провожающая меня взглядом на рынке.

В которых лежала свиная и рыбьи головы.

Головы.

Зачем ей столько голов?

От этой мысли очередной выстрел боли кольнул висок, и я чуть не вскрикнул. За окном стало еще темнее – видимо, какое-то особенно лохматое облако окончательно заслонило собой солнце.

Надо поспать, подумал я. Или выпить. Но выпить дома было нечего, а выходить на улицу я совершенно не хотел.

Или даже, пожалуй, не мог.

Уезжай…

Я вздрогнул и открыл глаза. Мне показалось, что кто-то сказал это слово вслух, и я оторвал голову от подушки и осмотрелся. Но в комнате, понятное дело, никого не было и не могло быть. Наверное, я задремал, и мне начал сниться сон.

Уезжай…

На этот раз ощущения сказанного вслух не возникло – но я совершенно отчетливо слышал этот голос в своих мыслях. Голос, совершенно не похожий на тот, которым я обычно разговаривал сам с собой.

Может, я не схожу, а уже сошёл с ума? И не было вовсе никакой Аллы Верной на рынке, и всё это проделки воспалённого воображения, не выдержавшего напряжения последних нескольких недель?

Я встал с постели и начал бродить по дому. Голос больше вроде бы не появлялся, но меня не покидало ощущение, что это вовсе не потому, что его не было. Напротив – как будто то, что мне это сказало, просто наблюдало, как я мечусь по пустой комнате, не находя себе места, и ждало, когда я сделаю, что мне было велено.

А если не сделаю?

Ну, пеняй на себя. Тебя предупреждали…

На этот раз голос был похожим на мой внутренний. Но какая, собственно, разница?

Рыбу я готовить не стал. Она так и осталась лежать до самого вечера в пакетах возле входа. И Семёну звонить тоже – сам не знаю даже, почему. Наверное, не хотелось объяснять ему причину такого поспешного решения уехать. Бегства, если хотите.

Я не заметил, как наступили сумерки. На стену над кроватью легли тени от веток деревьев, приходившие в движение, когда мимо проезжал автомобиль. Я лежал на кровати, покрывшись холодным потом, смотрел на эти ветки и как-то обречённо, как будто думал о чём-то отвлечённом, понял, что должен это сделать. Каким-то внутренним, совершенно иррациональным чувством. Привычный трезво рассуждающий мозг словно отключился – я совсем не думал о том, что надо уволиться, или написать прошение о переводе в другую больницу, или взять отпуск. Нет. Я просто почему-то отчётливо понял, что мне надо уехать из посёлка, и как можно быстрее.

Сбежать, если хотите. Ну, пусть даже и так.

Я посмотрел на часы. Руками, которые медленно плавали в вечерней полутьме, как движимые подводными течениями водоросли, открыл приложение и посмотрел ночные рейсы во Владивосток.

Рейсы, конечно же, были. И свободных мест тоже было полно. Решив пока всё-таки не покупать билет, я встал и начал собирать вещи.

Сборы не заняли много времени. Я покидал одежду в большой чемодан, не утруждая себя тем, чтобы грамотно её сложить, сгреб с полочек в ванной тюбики с мылом, гелем для душа и кремом для бритья, забрал с полок документы и несколько книг. Сел на кухне, отрешённо глядя на шкаф со стоявшей там посудой и несколькими сувенирами, которые мне подарили пациенты. Посмотрел на табуретку, купленную совсем недавно в местном мебельном, вспомнил про диван в гостиной. Пусть остаётся хозяевам, без сожаления решил я. Или, может быть, Семёну сказать зайти потом и забрать – вдруг ему пригодится?

Я достал из кармана мятую пачку «Мальборо» и закурил. Дым струился по пустой кухне, в одночасье неуловимым образом ставшей мне совсем чужой. Это было так странно – ведь я любил этот дом и чувствовал себя здесь хорошо и уютно, пока однажды моя размеренная жизнь молодого врача вдруг не полетела непонятно куда. Ещё утром я сидел тут и планировал, как провести вечер, собирался пожарить на мангале рыбу… А теперь у входа стояли собранные вещи, и я уезжал, сам толком пока даже не понимая, куда и зачем. Перед глазами снова возник взгляд Аллы, её пакеты… А потом, словно подхваченные осенним ветром листья, пролетели картинки последних дней – Надежда, всхлипывающая в моём кабинете, вечер знакомства со Светой, Роман, который, оперевшись на колун, с застывшим взглядом рассказывает про свои сны и страхи, как будто даже и не мне вовсе, а кому-то другому, в пустоту, в вечность…

Находиться в закрытом помещении стало нестерпимо тяжко, сердце глухо ухало в груди, и я опять вдруг почувствовал это странное ощущение – как будто всё вокруг, каждый предмет, даже воздух, толкало меня куда-то, гнало. Это было очень трудно объяснить, но я чувствовал это почти физически, поэтому встал и начал ходить по кухне взад-вперёд, не находя себе места. Наверное, это и называется «паническая атака», о которой я раньше имел лишь смутное представление – в нашем детстве такого не было. Руки дрожали, сердце истерично подпрыгивало, ноги были ватными и, казалось, едва держали вес тела, так и норовя подкоситься. Пепел от сигареты падал прямо на пол, но я не обращал уже на это особого внимания, потом она и вовсе закончилась. Я потушил её в раковине, открыл воду и сунул кончик окурка под кран, перед тем как выкинуть его в мусорное ведро.

Не в силах больше находиться в помещении, я встал, подхватил чемоданы и вышел за дверь. Запер замок, оставил в привычном месте ключ, где мы с хозяйкой дома условились оставлять его при необходимости. За дом было уплачено на месяц вперёд, в целом всё оставалось в порядке, поэтому у неё не должно было быть ко мне претензий. Завтра наберу и скажу ей, не вдаваясь в подробности, что надо было срочно уехать.

До вылета оставалось всего три часа, проведу их, пожалуй, в аэропорту.

На улице меня встретил покрепчавший к вечеру морозец и ночь, в этой части посёлка всегда казавшаяся темнее из-за небольшого количества искусственного освещения. Было тихо. Лишь изредка высоко в небе, словно огромные шмели, жужжали пролетающие почтовые и торговые дроны, моргая сигнальными лампами.

Стало немного полегче – свежий воздух приятно холодил лицо и наполнял грудь.

Однако на моё решение уехать из посёлка немедленно это не повлияло никак. Скорее, напротив – в темноте посёлок, находившийся за несколькими рядами частных домов, ещё больше казался чем-то живым, притаившимся, наблюдающим за мной тысячами спрятанных в самых неожиданных местах глаз. Кавалерово – посёлок совсем небольшой, и я точно знал, что в каких-нибудь нескольких километрах от меня сейчас бродит тот самый дед, сидит Роман Голова, в очередной раз пытающийся заставить непослушные пальцы сыграть на фортепиано простейшую мелодию, или наоборот, забросив эту мысль, берет гитару. Вдруг снова представилась Алла на кухне – как всегда, вся в чёрном, с обычным её выражением лица.

Варит, наверное, холодец.

Зачем ей, интересно, так много холодца, если она живёт одна? И сколько у неё собак, если на корм им уходит два таких огромных пакета?

Словно отозвавшись на мои мысли, где-то вдалеке залаяла собака. Ей отозвался другой голос – и вот уже несколько собак, надрывая глотки, разрывали своим истошным лаем тишину вокруг. Привычный, казалось бы, деревенский звук – но сейчас он действовал мне на нервы, сворачиваясь тугим узлом страха где-то внизу живота.

И тут мне вспомнились слова полицейского, который осматривал тело Светы.

«От кого же она бежала-то так… Собаки что ли её туда загнали?»

В это время многоголосый собачий лай сменился воем. Протяжный, наполненный древней тоской, он как будто бы приближался и был похож на спецсигнал какой-то древней мрачной силы, по лунной дорожке мчавшей по своим неотложным делам.

Я достал телефон, заказал в приложении машину и сунул дрожащую руку в карман за изрядно потрёпанной пачкой сигарет. Зачем-то оглянулся. Заглянул внутрь – там осталось две штуки. Наверное, в самый раз, решил я, подцепил зубами одну из них и закурил. Дым заклубился в морозном воздухе, подсвеченный вынырнувшей из-за облаков луной, и я жадно затягивался, наблюдая за его плавным движением.

Собачий вой стал ещё как будто ближе. Наверное, мне показалось – собаки же вроде бы не воют, пока бегут, или нет? Да и потом, скорее всего, это выли обычные деревенские дворняги, за своими заборами?

Я ещё раз осмотрелся. Улица терялась в темноте, и вдруг в самом её конце мелькнули два огонька.

Глаза?

Огоньки стали постепенно увеличиваться в размерах, и я чувствовал, что напряжение внутри росло вместе с ними. И хоть буквально в нескольких метрах от меня был вход в дом, в котором можно было укрыться в случае необходимости, легче от этого совсем не становилось.