Текст книги "Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках"

А.Я. ГУРЕВИЧ И СОВЕТСКАЯ МЕДИЕВИСТИКА
ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КОРПОРАЦИИ

Вскоре после смерти А.Я Гуревича редакция «Нового литературного обозрения» предложила мне написать о нем как об отечественном медиевисте; об Ароне Яковлевиче как основателе отечественной исторической антропологии и как о всемирно признанном ученом должны были написать другие. Это была большая честь для меня, и я постарался эту работу выполнить, хотя статья далась необычайно тяжело. Ведь о его творчестве уже говорилось много и точно. Невозможно соперничать с умной и, как всегда, яркой статьей Л.М. Баткина «О том, как Гуревич возделывал свой аллод»8787
  Баткин Л.М. О том, как А.Я. Гуревич возделывал свой аллод // Одиссей. Человек в истории. 1994. М.: Наука, 1994. С. 5—28.


[Закрыть]. Более свежие данные, дополненные интересным рассказом об особенностях стиля Мастера, содержатся в статье Д.Э. Харитоновича в юбилейном сборнике8888
  Харитонович Д.Э. Историк и время // Munuscula. К 80-летию Арона Яковлевича Гуревича. М., 2004.


[Закрыть]. Но главное – сам Арон Яковлевич последние пятнадцать лет своей жизни напряженно работал над написанием своей творческой биографии – сперва в виде отдельных статей и публичных лекций; затем он написал свою неподражаемую «Историю историка»8989
  Гуревич А.Я. История историка. М., 2004. Далее – ИИ.


[Закрыть], но и после продолжал развивать эту тему в полемических статьях9090
  См., например: Гуревич А.Я. Историк среди руин. Попытка критического прочтения мемуаров Е.В. Гутновой // Средние века. Вып. 63. М., 2002. С. 362—393; Он же. О присвоении прошлого. Открытое письмо Л.Т. Мильской  // Средние века. Вып. 66. 2005. С. 408—414.


[Закрыть] и интервью.

Поэтому мне не оставалось ничего другого, как попытаться дать контекстуализирующий комментарий к тем аспектам его научной биографии, которые относятся к проблеме: «А.Я. Гуревич и советская медиевистика».

Предлагаемый для обсуждения текст не тождественен статье, которая уже появилась в последнем выпуске «НЛО»9191
  Уваров П.Ю. Портрет медиевиста на фоне корпорации // НЛО. 2006. № 81. С. 194—208. Это был специальный мемориальный выпуск «НЛО». Первоначально я предложил назвать статью «Нарушитель конвенций», но редакция справедливо настояла на ином варианте.


[Закрыть]. Я попытался немного развернуть свой опус в сторону социологии научного сообщества, более подробно останавливаясь на том, как строилось взаимодействие Арон Яковлевич с его коллегами. Следует признать, что на серьезное историографическое исследование этот доклад9292
  Прочитан автором на семинаре Института высших гуманитарных исследований РГГУ «История гуманитарных наук», 6 декабря 2006 года.


[Закрыть] не претендует – я не использовал ни архивных документов, ни интервью с участниками событий. Опирался же преимущественно на тексты самого Арона Яковлевича, на некоторые мемуары его современников, ну и еще на столь зыбкую основу, как собственные воспоминания. Отсюда – слишком много гипотез, произвольных интерпретаций, предположений и рассуждений в духе «альтернативной истории» и весьма немного твердых «медицинских фактов», как любил говорить сам Гуревич. Однако надеюсь, это немного приблизит мой сюжет к тематике нашего семинара.

Итак.

В 1944 году двадцатилетний студент Гуревич решает специализироваться на той кафедре исторического факультета МГУ, где готовили историков-медиевистов.

И здесь сразу же необходимо сделать пространное отступление, чтобы не пройти мимо этого факта как мимо чего-то само собой разумеющегося.

Медиевистика – это наука об истории Средних веков. Но негласно медиевистами считают в первую очередь тех, кто занимается историей западного Средневековья, грубо говоря – историей католического мира9393
  Конечно, специалист по Ивану Грозному, Чингисхану или Константину Багрянородному также имеет право сказать, что и он – медиевист, но это скорее будет личной риторической стратегией, чем общепринятым самоназванием научной дисциплины.


[Закрыть]. Когда Марк Блок, Аби Варбург, Фредерик Мэтланд или Умберто Эко хотели стать медиевистами, это означало, что они хотели изучать историю своей страны. С американскими историками немного сложнее, но и они – по крайней мере начиная с 20-х годов прошлого, ХХ века, – выбирая поприще медиевистики, понимали, что собираются исследовать историю своей культурной традиции.

Потребность изучать историю чужих или даже чуждых стран в сталинском СССР, к тому же из последних сил ведущем войну на уничтожение9494
  Так получилось, что и первый номер главного периодического издания советских медиевистов – «Средние века» – впервые вышел в свет в зловещем 1942 году.


[Закрыть], нуждается в особом осмыслении.

Дело в том, что молодая советская медиевистика имела особый статус. До революции труды медиевистов, работавших в российских университетах9595
  Бурное развитие отечественной медиевистики шло параллельно с завершавшимся оформлением полноценной системы российских университетов. Иными словами, оно относится ко второй половине XIX века, к тому времени, когда образованная публика считала Россию неотъемлемой частью европейской цивилизации.


[Закрыть], высоко оценились как отечественными, так и зарубежными коллегами. Особо славилась «русская аграрная школа» – историкам, родившимся в стране, где крестьянский вопрос был самым острым, было что поведать западным коллегам об аграрном строе Средневековья.

Когда в 1934 году после постановления властей «О преподавании гражданской истории» началось восстанавление разрушенной революцией системы исторического образования, медиевистика по традиции заняла в ней достаточно важное место.

Как обосновывали советские медиевисты важность своей профессии перед лицом властей предержащих? Аргументы могли быть разными9696
  Стремясь доказать важность своей профессии, советские медиевисты отмечали злободневность своих занятий, призванных «разоблачить фальсификаторов», «дать отпор мракобесам», «разбить кривое зеркало буржуазной историографии», стремясь тем самым подчеркнуть, что они находятся на переднем крае все обострявшейся идеологической борьбы. Но это был слабый аргумент – большинство советских историков занималось куда более актуальными эпохами.


[Закрыть], но главное в них сводилось к тому, что поле медиевистики лучше всего подходило для демонстрации преимуществ марксистского метода исторического познания. Только советская историография, вооружившись единственно правильным учением, могла ухватить суть средневекового общества, раскрыв основной закон феодализма. Сделать это было проще на западном примере, поскольку он был лучше изучен и лучше наделен источниками. Обретенное знание давало ключ к правильному истолкованию истории всех остальных регионов мира, вступивших в период феодализма, каковой занимал почетное центральное место в «пятичленке» общественно-экономических формаций. Но коль скоро и раньше медиевистика играла роль полигона методов исторического исследования, то она сохраняла эту роль и в советскую эпоху. И чем сильнее были традиции буржуазной медиевистики, тем славнее должна была быть победа над ней советских историков.

Советским историкам, достаточно органично совместившим традиции русской школы медиевистики с марксизмом, было чем гордиться. Ведь эту задачу можно было решать по-разному. Сказал, например, тов. Сталин на съезде колхозников, что Римскую империю сокрушила революция рабов и колонов, и ученые сразу же эту революцию находили в текстах позднеримских авторов. Сторонники такого подхода были и в стане медиевистов. Но здесь им с большей внятностью, чем в иных дисциплинах, противостояла школа, основанная на скрупулезном изучении документов (в лучших традициях позитивистской историографии), на неспешном добывании объективных фактов, собираемых для того, чтобы на этом солидном фундаменте затем возводить крепкое здание марксистской теории. Это был путь Н.П. Грацианского, А.И. Неусыхина, Е.А. Косминского, С.Д. Сказкина и других, и именно их память корпорации записала в отцы-основатели советской медиевистики, запомнив их и намеренно забыв других. Кто, например, помнит сейчас об А.Д. Удальцове или З.В. Мосиной?

Как бы то ни было, уже к концу 1930-х годов была создана марксистская теория феодализма, которой до самого последнего времени удавалось без серьезных изменений сохраняться на страницах всех последующих изданий университетских учебников. Она основывалась на том, что феодализм – вовсе не приватизация политической власти знатью (как полагали буржуазные историки), но прежде всего – особый способ производства, определяющий всю целостную систему феодальной общественно-экономической формации. Феодальные производственные отношения предполагали монополию господствующего класса на землю (сочетание крупной феодальной собственности с мелким крестьянским землепользованием), позволяющую извлекать феодальную ренту при помощи внеэкономического принуждения зависимого крестьянства. Такой способ производства считался универсальным. Несмотря на наличие существенных региональных особенностей, через феодализм прошло большинство народов Старого Света.

Кроме этого, «поколение учителей» сумело решить еще одну сложнейшую задачу: сформировать себе смену уже из советских студентов, не имевших гимназического образования, не знавших древних языков, не владевших философской базой, а зачастую – и не обладавших элементарной эрудицией. Те, кто заканчивали кафедру Средних веков, в итоге получали солидные знания, знали несколько новых языков и как минимум один древний, умели тщательно изучать источники. Поэтому с конца 1930-х годов и до конца советского периода медиевисты среди прочих коллег пользовались репутацией профессиональной элиты, как сказали бы сейчас, «спецназа»9797
  Это уподобление до сих пор вызывает спор у читателей, насколько можно судить по откликам в интернете. Обижаются антиковеды и востоковеды, ничуть не уступающие медиевистам. Но А.Я. Гуревич как медиевист если с кем и сравнивал свою дисциплинарную принадлежность, то скорее с историками России или специалистами по Новой и Новейшей истории. Идеологическая нагрузка на медиевистов была немного большей, чем на слишком специфических востоковедов и слишком удаленных от современности античников.


[Закрыть] советской исторической науки.

Вот почему студенту Гуревичу, не питавшему поначалу особых пристрастий к Средневековью, объяснили, что лучшей школы исторического исследования, чем на кафедре истории Средних веков, он не получит нигде. Он пришел поучиться методам, которые пригодились бы ему для исследования любого периода, но стал медиевистом навсегда.

Чтобы понять фон, на котором разворачивалась его научная одиссея, потребуется еще один экскурс в историческую антропологию сообщества советских медиевистов.

Их профессиональная этика была замешана на обостренном чувстве служения и даже подвига, благо трудностей, подлежащих преодолению, всем хватало в избытке. Медиевистам было свойственно тайное высокомерие по отношению к коллегам, более зависимым в своих выводах от политической конъюнктуры. В этой корпорации ценился профессионализм, здесь не терпели халтурщиков и бытовал особый «гамбургский счет». Это была очень требовательная среда, причем планка требований поднималась с течением времени все выше9898
  В конце концов, кандидатская диссертация, подготовленная менее чем за семилетний срок, негласно стала почитаться «скороспелкой».


[Закрыть]. Требовательность в сочетании с государственной издательской политикой приводила к тому, что советские медиевисты публиковали удивительно мало монографий. У академика Косминского опубликованы были лишь две книги9999
  По сути дела, вторая монография была расширенным переизданием первой.


[Закрыть]; у Грацианского – лишь одна100100
  Первая его работа, посвященная парижским цехам, была опубликована еще до революции.


[Закрыть]; а у академика Сказкина – патриарха нашей корпорации – монографий, посвященных истории Средневековья, не было вовсе101101
  Им была издана очень интересная книга о австро-прусско-германском союзе XIX века; он был автором многих глав в «Истории дипломатии» и иных коллективных трудах; его спецкурс по истории крестьянства был записан студентами и позже опубликован; у него была масса ярких статей; но монографии, посвященной истории Средневековья, так и не появилось.


[Закрыть]. Очень часто лишь после того, как медиевист уходил из жизни, его ученики и коллеги, собрав разрозненные труды, издавали их посмертно. В этом был даже некий особый смысл потлача: работая до изнеможения над коллективными трудами, разделами в учебниках, статьями в сборниках, всего себя отдать ученикам и корпорации, ожидая от них ответного дара на алтарь своей профессиональной славы. Во всяком случае, собственная монография была наивысшей ценностью, над ней дрожали как над любимым ребенком. В среде, где свои книги были редкостью, да и возможности публикации статей были весьма ограниченны, главную роль играла устная коммуникация: доклады на кафедре, выступления на конференциях, но особую важность имело общение учителя и ученика. Медиевисты почитали своих учителей и дорожили возможностью иметь учеников.

В среде медиевистов процветал особый культ источника. Чем больше в работе было источников и чем меньше «теории» – тем лучше, подобная убежденность усиливалась с течением времени102102
  Поэтому схемы Б.Ф. Поршнева были единодушно отвергнуты сообществом медиевистов. Кстати, Борис Федорович как раз отличался большим количеством монографий.


[Закрыть]. Аллергия на официозное теоретизирование приводила к отторжению вообще всякой философии. Историки в доверительных беседах любили повторять фразу знатока русского Средневековья Б.А. Романова: «Заниматься методологией – это все равно что доить козла».

Экзистенциальная драма советских медиевистов состояла в том, что, как правило, они не имели возможности посетить изучаемую страну для работы в архивах. Тем самым медиевисты оказывались ущемленными в самом важном аспекте своего творчества. В отправлении «культа источника» они были зависимы от того, как источники издавались буржуазными историками. Но если источник и был опубликован, судьба историка определялась еще и превратностями комплектования советских библиотек103103
  Любопытно, каким причудливым образом эта застарелая травма проявляется в деятельности сообщества медиевистов сегодня. Но этот сюжет слишком далеко уведет нас от основной темы.


[Закрыть].

На этот вызов корпорация находила достойный ответ – развивая в историке необычайную находчивость и стремление находить в давно известных текстах новые смыслы, выжимать из источника все возможное. Е.А. Косминский, например, любил статистические подсчеты, и эту любовь унаследовали многие его ученики. А.Я. Гуревич, не очень жаловавший эту методику, тем не менее не мог не вспомнить М.А. Барга, который, живя в бараке, где с потолка капала вода, «всю комнату застелил своими таблицами и ползал по полу, чтобы разыскать какие-то данные»104104
  ИИ. С. 17.


[Закрыть]. Происходила некая поэтизация затраченных усилий, где «мерилом работы считают усталость»…

Гораздо менее приятной чертой советских медиевистов был страх. «Поколение учителей» успели так напугать еще в тридцатых годах, что боялись они всю оставшуюся жизнь105105
  Тоталитаризм силен непредсказуемостью. Марка Блока расстреляли за участие в Сопротивлении. Аби Варбург, да и Эрнст Канторович, покинули Германию по расовым соображениям. Молодой Нэтали Земон Дэвис трудно было найти работу, поскольку ее свекор пострадал при маккартизме. Это было печально, иногда – трагично, но в целом объяснимо. А вот то, что А.И. Хоментовскую отправили в лагерь за хранение книги Линна Торндайка «История магии и экспериментальной науки» (L. Thorndike. Нistory of Magic and Experimental Sciences. N.Y., 1923), было абсурдно, а потому особенно ужасно.


[Закрыть], завещав этот страх ученикам. Страх советского историка за свою судьбу был не беспочвенен даже в самые «вегетарианские» эпохи, но страх медиевистов усугублялся еще и особенностями их этики. Они боялись не только за себя, но за учеников, за судьбу своих книг, за престиж корпорации в целом106106
  Поэтому в начале 1970-х годов А.Я. Гуревичу приходилось выслушивать и такое: «Советские медиевисты так долго добивались того, чтобы к нам относились как к идеологически выдержанной и правильно мыслящей когорте ученых, и вот Гуревич своей книгой все это разрушил, и мы опять оказались перед сложными проблемами, преследованиями, гонениями» (ИИ. С. 153).


[Закрыть]. Любому неприятно лишиться работы, но если ты уверен, что твой труд есть служение, то тогда ты боишься потерять уже не только зарплату, но еще и Beruf, а это невыносимо. Поэтому корпоративная этика изобретала причудливые фигуры компромиссов и самые разные способы мотивации своей уступчивости, рассказывать о которых можно долго и красочно. Но смысла в этом сейчас нет. Дело в том, что А.Я. Гуревич ими не пользовался. И уже тем самым постоянно нарушал корпоративные конвенции.

Своими непосредственными учителями А.Я. Гуревич считал А.И. Неусыхина и Е.А. Косминского. При полярной разнице характеров и методов работы их объединяло одно – они были центральными фигурами, символами фракции медиевистов первого поколения, отстаивающей тот путь «творческого овладения марксистской методологией», где главным были не директивы вождя, а голос источника.

А.И. Неусыхин был не просто блестящим педагогом. Он был фанатиком работы с учениками и как никто другой умел привить вкус к препарированию сложнейших источников. С удивительной кропотливостью он работал с раннесредневековыми памятниками, создавая теорию генезиса феодализма. На основе «варварских правд» и сборников прекарных грамот ему удалось нарисовать эпопею судеб раннесредневекового европейского крестьянства: разложение общины рождало частную собственность на землю, которая затем неминуемо переходила в руки сильных мира сего, и вчерашние общинники становились зависимыми крестьянами107107
  Позволю себе напомнить основные черты этой теории. Германцы, захватив Римскую империю, селились большими общинами. Общины прошли в своей эволюции через несколько стадий (кровнородственная община, земледельческая, соседская община-марка). Если на начальных этапах этого пути земля находилась в коллективной собственности, то в конце его, при сохранении общинных пережитков, земля становится частной собственностью, аллодом. Раз аллод можно теперь отчуждать, то расслоение общины становится фатальным: либо разбогатевшие общинники, либо королевские дружинники и знать, либо монастыри начинают закабалять разорявшихся крестьян, экспроприируя их аллоды. Об этом процессе нам повествуют формуляры документов отдачи под покровительство (прекарных грамот). Вчерашний свободный аллодист отдает себя под покровительство могущественного сеньора, который отныне и становится собственником этой земли. В обмен этот несчастный «традент» (человек, передающий имущество) получает защиту и право пользования своим или каким-либо иным участком земли. Так свободные общинники из собственников-аллодистов превращались в феодально-зависимых крестьян.


[Закрыть]. Это была поновленная либеральная теория XIX века (но связываемая с именем Ф. Энгельса). В Германии это учение было разгромлено сторонниками «критического метода» в истории еще в начале XX в., поэтому для защиты своей концепции А.И. Неусыхину и его школе приходилось вести серьезные историографические баталии. Таким образом, его ученики учились не только скрупулезному анализу источников, но еще и преодолению, как он говорил, «историографической безграмотности», а также умению вести компаративные исследования, коль скоро для поддержания стройной теории требовались материалы из разных регионов и разных эпох.

В семинаре Е.А. Косминского, ироничного человека, всегда державшего определенную дистанцию с окружающими, изучали «Книгу Страшного суда» и более поздние сериальные источники по аграрной истории Англии. Косминский считал себя научным наследником не только П.Г. Виноградова, создавшего манориальную теорию, согласно которой манор является основной «клеткой» феодального общества, но еще и Ф. Мэтланда, знатока английского права, сторонника критического метода, учившего с осторожностью относиться к любым обобщениям, не забывать о том, что реальность гораздо богаче абстрактных теорий.

Оба учителя хорошо дополняли друг друга. От одного Гуревич взял технику анализа источника, работоспособность, приверженность к компаративизму. От другого – эрудицию, иронию, умение делать обобщения и мыслить проблемами (позже он обнаружит этот девиз у Марка Блока), но также – готовность поставить под сомнение любую эволюционную схему.

Было еще нечто, чем Арон Яковлевич обладал и независимо от учителей, – удивительная сила духа и талантливость во всем.

В «Истории историка» можно найти описание событий конца 1940 – начала 1950-х годов: кликушества обличений и покаянных речей, образцов достойного поведения и малодушия, нахрапистого наступления «молодой поросли», оттиравшей «учителей» на задний план. Все это на фоне личной истории – невозможности устроиться после окончания аспирантуры, работы в Калининском пединституте, ярких зарисовок с натуры. Но научная составляющая его первого, «англосаксонского» периода, мне кажется, незаслуженно обойдена вниманием.

Как ученик Косминского он собирался изучать предысторию английского феодализма, английского манора. Как ученик Неусыхина он стремился подкрепить это памятниками английского права, отыскать в нем сведения о структуре семьи, эволюции общины, об аллоде и частной собственности на землю. Исследование получилось интересным и качественным. Но ни превращения надела «свободного общинника» (кэрла) в аллод, ни закрепощения крестьян как следствия распада общины обнаружить никак не удавалось. Источники охотно говорили о королевских пожалованиях, но молчали о расслоении общины. Следовало либо сдвигать феодализацию Англии к нормандскому завоеванию, либо искать иные пути становления феодализма – через королевские пожалования и раздачи земель в кормление. Это вполне походило на «феодализм», но уже значительно отличалось от схемы А.И. Неусыхина.

Первые трения возникли при обсуждении предварительного варианта диссертации в секторе Средних веков Института истории АН СССР, где совсем молодой Гуревич заявил: «На том стою и не могу иначе!»108108
  В «Истории историка» Арон Яковлевич рассказывает, как после этого заседания к нему подошла Ф.А. Коган-Бернштейн и сделала выговор: «Не устраивайте из сектора Вормсский собор!» Для нее сектор остался единственной отдушиной – со скандалом изгнанная из университета на волне борьбы с космополитизмом, она, признанный специалист по французскому Ренессансу, тщетно искала работу. Ее не взяли, кстати, и в тот самый Калининский пединститут, куда вскоре примут на службу Арону Яковлевичу. Местному руководству на фоне уж слишком одиозной Коган-Бернштейн он показался «меньшим злом».


[Закрыть] В публикациях свои выводы ему удалось подкрепить вполне уместными ссылками на Сталина, говорившего о возможностях надстройки активно воздействовать на базис. Но своего научного руководителя, Косминского, Арон Яковлевич в частной беседе сумел убедить более важным для академика авторитетом Ф. Мэтланда.

Возможность изменить страну неоднократно приходила в голову Арону Яковлевичу. Несколько раз открывалась возможность стать византинистом109109
  В бытность мою ученым секретарем сектора Средних веков я обнаружил залежавшийся документ – ходатайство Косминского об организации занятий древнегреческим языком «талантливого и многообещающего аспиранта Гуревича». Увы, во время перестроечных бурь и переездов пыльные секторские папки куда-то сгинули.


[Закрыть]. В отличие от классической медиевистики, старое византиноведение было разгромлено полностью, теперь оно восстанавливалось практически с чистого листа. Е.А. Косминский волею судеб становится с 1955 года. заведующим новообразованным сектором истории Византии. Академик ценил способности своего ученика, поэтому шанс в качестве византиниста попасть в заветный академический институт у А.Я. Гуревича был. В 1950-х годах он публикует несколько рецензий и историографических обзоров по истории Византии. Что немаловажно – рецензируя работы современных западных византинистов, он понял, какую пользу историку способна принести археология. Обращение к трудам археологов поможет ему в формулировании новых подходов к истории древних германцев, дав возможность выйти из порочного круга интерпретации одних и тех же пассажей Цезаря и Тацита. И все же Арон Яковлевич не стал византинистом, о чем даже написал впоследствии статью «Почему я не византинист?» – первый опыт его печатной «эго-истории»110110
  Why am I not a Byzaninist? // Homo Bysantinus: Papers in honor of A. Kazhdan / Ed. A. Culter, S. Franklin. Washington, 1992. P. 89—96 (Dumbarton Oaks papers. Vol. 46).


[Закрыть]: «Я начал все более отчетливо ощущать нарастающую неприязнь к предмету моих штудий. Византийские порядки слишком напоминали мне сталинскую действительность»111111
  ИИ. С. 46.


[Закрыть].

Вряд ли Арон Яковлевич выбрал общество свободных норвежских бондов лишь потому, что они не походили ни на «тихеньких, скромненьких – простых советских людей», ни на лукавых царедворцев типа Прокопия Кесарийского. Хотя эти соображения, разумеется, тоже имели место. Главным было другое. Продолжение англосаксонских исследований было делом непростым. Данных об общине явно недоставало, доступные на тот период письменные источники были вычерпаны. Молодых историков, разрабатывающих историю Англии, было сравнительно много – М.Н. Соколова, А.Я. Левицкий, М.А. Барг, и они были ближе к московским библиотекам, а по своим интересам и методам исследования – ближе и к Косминскому, к «акадэмику», как его почтительно называли. Действительно, М.А. Барг был прямым продолжателем школы Косминского, заимствовав и усовершенствовав его методы работы с «Книгой Страшного суда» и «Сотенными свитками».

Но сила А.Я. Гуревича заключалась в том, что он любую неудачу использовал в свою пользу.

Английские кэрлы оказываются немы? Но ведь по ту сторону Северного моря имелось средневековое же общество, находившееся явно на более ранней ступени развития, но сохранившее много документов – областные законы, хроники, саги. Германские общинные распорядки должны были наблюдаться там в чистом виде – раз никаких романских влияний там быть не могло по определению. И вот с середины 1950-х годов калининская электричка все чаще уносит доцента Гуревича в края бондов и годи, которые и впрямь понравились ему настолько, что он не расставался с ними до самого конца. Но контакт удалось установить далеко не сразу112112
  Я не говорю о лингвистических проблемах. Это сегодня у нас знатоков древнеисландского несколько десятков. А в ту пору был один только М.И.  Стеблин-Каменский. Но питомцы школы Неусыхина привыкли не бояться малознакомых языков.


[Закрыть]. Как ученик Неусыхина Гуревич задавал им вопросы об эволюции общины, а как ученик Косминского – о росте феодального землевладения. А они упорно не желали на эти вопросы отвечать и, по словам Арона Яковлевича, все требовали: «Спроси нас о другом!»

Будь на его месте историк типа Б.Ф. Поршнева, он бы заставил их ответить как раз то, что требуется для подтверждении своей теории. Но А.Я. Гуревич разрешает конфликт тем, что меняет вопросник. Ведь он был учеником тех людей, для кого источник был на первом месте, а теория на втором.

Однако в ходе анализа областных законов, нарративных памятников, в том числе саг и поэзии скальдов, данных топонимики и археологии, А.Я. Гуревич убеждался в том, что общество лучше описывать в его собственных категориях. Исследование приводило к выводам, таившим в себе потенциальную угрозу незыблемым основам теории, выстраданной советскими медиевистами. Постепенно «возвышающий обман» рассеивался и открывались «тьмы низких истин», состоявшие в том, что исторические понятия вовсе не являются «вещами», но играют инструментальную роль. Очень давно, еще в 1920-е годы, А.И. Неусыхин открыл для себя Макса Вебера. Несмотря на то что он изо всех сил старался снять противоречие между Вебером и Марксом, его работа подверглась такой критике, что у советских медиевистов надолго отбили охоту вспоминать о неокантианской методологии. Гуревич и в этом стал нарушителем конвенции.

С результатами своих исследований А.Я. Гуревич выступал в секторе истории Средних веков академического Института истории. Затем доклады превращались в статьи, опубликованные в сборниках «Средние века»: статьи о большой семье, об общине, о средневековом крестьянстве в Норвегии и об отношении его с государством. Несмотря на классические для советского медиевиста той эпохи заглавия статей, выяснялось, что это были совсем иная семья, иная община, иное крестьянство, иное государство, чем это предусматривалось канонической концепцией феодализма. На заседаниях сектора одобряли успехи молодого ученого в раскрытии региональной специфики феодализма, но спорили о том, в какой мере его выводы могут быть экстраполированы на континент. Ведь архаичное скандинавское общество давало возможности такого прочтения континентальных «варварских правд»113113
  Надо напомнить, что, в отличие от скандинавских законов и саг, «варварские правды» – сборники обычного права германского населения – записывались на латыни, то есть на чужом для этого населения языке.


[Закрыть], которое могло повредить основанной на их данных теории генезиса феодализма.

После одного из докладов, по-видимому, в конце 1959 году, Н.А. Сидорова, заведовавшая сектором, директивным тоном предписала срочно готовить докторскую. И добавила со свойственной ей большевистской прямолинейностью: «Я хочу взять вас в сектор, но могу вас взять только в качестве доктора. Кандидатом вас дирекция не пропустит». Она использовала свой административный ресурс, буквально «продавив» предзащиту Гуревича в секторе. И тут же сообщила, что защищаться надо в Ленинграде, где нет такой очереди, благо со своим питерским коллегой В.И. Рутенбургом она уже обо всем договорилась. Арон Яковлевич возразил, что не мыслит защиты без участия А.И. Неусыхина, который в ту пору уже не мог выезжать из Москвы по состоянию здоровья.

Вдумаемся в ситуацию. Молодому калининскому медиевисту делают неслыханный подарок (тридцать шесть лет – возраст для защиты докторской по медиевистике очень ранний даже для того времени) – предлагают организовать защиту, после которой он попадет в сектор, эту Касталию советской исторической науки, а он начинает диктовать свои условия. Любой заведующий уже никогда бы впредь не стал иметь дело со столь своенравным «аутсайдером». Примерно так же думал и он сам. Но при следующей встрече Н.А. Сидорова сказала, что раз он так ставит вопрос, то его защита состоится в Москве, только придется немного подождать.

И это говорит Сидорова, которую и А.Я. Гуревич, и Л.Т. Мильская (соученики по школе Неусыхина и яростные противники в «войне мемуаров») не сговариваясь считают «злым гением нашей медиевистики»114114
  Мильская Л.Т. Заметки на полях (по поводу статьи А.Я. Гуревича «Историк среди руин: Попытка критического прочтения мемуаров Е.В. Гутновой») // Средние века. Вып. 65. М., 2004. С. 220.


[Закрыть]. Чем же руководствовалась эта суровая женщина, приглашая Гуревича в сектор? Можно предположить какой-то тонкий политический ход; но в любом случае для нее было ясно, что перед ней блестящий ученый, который составит славу ее сектора. Ведь, как было сказано, у медиевистов был свой «гамбургский счет», и по нему выходило, что такими, как Гуревич, не разбрасываются. Сидорова, возможно, и была «злодеем». Но если у сообщества медиевистов были такие злодеи, то я горд за нашу корпорацию115115
  Надо признать, что в данном случае я сознательно эпатировал публику, собравшуюся на семинар. Репутация Н.А. Сидоровой среди медиевистов устойчиво негативна, а ее монография «Очерки по истории ранней городской культуры во Франции» (1953) считается образчиком сталинского подхода к культуре. Дело даже не в обилии цитат из Сталина, «Хронологических выписок» Маркса и трудов львовского журналиста Ярослава Галана, зверски убитого «католическими изуверами», а в несокрушимой силе силлогизмов: феодально-католической культуре господствующего класса противостоит в XII веке передовая раннегородская культура, представленная как революционно-демократическими элементами (мятежный Арнольд Брешианский), так и умеренными элементами (Петр Абеляр). Вся история культуры того времени и есть борьба реакционной линии с прогрессивной. Эти декларации, впрочем, подкреплялись солидными томами «Латинской патрологии». Надо сказать, что и сегодняшние студенты, которым я даю задание подготовить доклад про Абеляра, часто оказываются очарованными железобетонной логикой Сидоровой. Если же восстанавливать историографический контекст написания этой работы, то вспомним, что с середины 30-х годов изучение средневековой культуры находилось в СССР под подозрением. Историк-марксист должен был в первую очередь заниматься базисом. Сидорова же громогласно возвещала право (и даже обязанность) советского историка изучать средневековую культуру, в том числе и труды католических богословов. Но – с правильных марксистских позиций! Речь Н.А. Сидоровой 23 марта 1949 года на объединенном заседании сектора Средних веков Института истории АН СССР и кафедры истории Средних веков МГУ, посвященном вопросу борьбы с космополитизмом в исторической науке (см. публикацию стенограммы: Одиссей. Человек в истории. 2007. М., 2007. С. 250—340), – чтение не для слабонервных. Молодой парторг медиевистов разоблачает мэтров – Косминского, Неусыхина, Сказкина, Коган-Бернштейн. Но никто не замечает того, что, в отличие от других трудовых коллективов, где шли подобные проработки, ни один из ошельмованных сотрудников сектора не был ни посажен, ни уволен с работы. Мне видится в этом хозяйская логика: взять инициативу критики в свои руки и сохранить коллектив, заставив его работать еще лучше. Во всяком случае, такое допущение дает возможность понять, почему Сидорова так хотела заполучить А.Я. Гуревича в свой сектор. Но не идеализирую ли я эту строгую даму? Вполне возможно – ведь я в какой-то мере ее преемник, возглавляю тот же сектор, каким она руководила.


[Закрыть].

Н.А. Сидорова умерла в 1961 году в возрасте пятидесяти лет.

Ах, как обидно, что Гуревич отклонил первое ее предложение – ведь Неусыхин, как выяснилось, и на московскую защиту все равно не смог прийти, ограничившись письменным отзывом. С таким же успехом он мог бы отправить его и в Ленинград полутора годами раньше.

И тогда бы…

Тогда бы Гуревич стал доктором уже в 1960-м, Сидорова успела бы взять его в сектор, он бы создавал свои теории уже под эгидой Академии наук, и в грядущих баталиях его позиции оказались бы куда сильнее.

Вот она – пресловутая точка бифуркации…

Формула «история не терпит сослагательного наклонения» уже давно изжила себя, во всяком случае – применительно к истории науки. И любопытно когда-нибудь задуматься над тем, что могло бы произойти, если бы Н.А. Сидорова не ушла из жизни так рано. Ведь в конце 1950-х годов труды Жака Ле Гоффа вызывали у нее неподдельный интерес116116
  Сидорова Н.А. XI Международный конгресс историков и вопросы медиевистики // Средние века. Вып. 20. 1960. С. 260. И еще одно эпатировавшее коллег наблюдение: основной тезис книги Жака Ле Гоффа «Интеллектуалы Средневековья» (1957) и одиозной монографии Сидоровой (1953) оказывается тем же самым: Абеляр рассматривается как детище ранней городской культуры, противопоставляемой средневековому окружению.


[Закрыть]. У Сидоровой и Гуревича мог бы сложиться любопытный тандем исследователей народной культуры – культуры немотствующего большинства. А при ее способности защищать свои положения броней цитат из классиков (искусство, которым, кстати, и Арон Яковлевич владел – дай Бог каждому) их будущим врагам пришлось бы туго117117
  Вот этот абзац, наверное, и вызвал главную бурю. Не надо мне было его писать. Но что теперь поделаешь, не снимать же его. Альтернативная история вещь столь же заманчивая, сколь и опасная.


[Закрыть]…

Но – точка бифуркации была пройдена, и случилось то, что случилось, – защита состоялась в Москве уже после смерти Н.А. Сидоровой. Тогда, весной 1962 года, положительный отзыв прислал из Томска А.И. Данилов – еще один антигерой «Истории историка». Верному ученику А.И. Неусыхина, Данилову, виртуозно громившему методологию буржуазных историков и следившему за новейшей литературой, уже тогда были достаточно ясны угрозы концепции диссертанта для классической схемы феодализации. Однако отзыв из Томска он прислал положительный – сказывалась корпоративная солидарность и все тот же «гамбургский счет». Впрочем, сам Данилов на защиту не смог приехать. Не пришел и заболевший Неусыхин, представивший письменный отзыв на 44 страницах118118
  Физическое отсутствие сразу двух оппонентов ставило защиту под угрозу. Коллеги в последний момент попросили стать оппонентом З.В. Удальцову. «Без меня меня женили», – иронизирует Арон Яковлевич. Но и у Удальцовой было много предлогов для отказа: она, как византинист, была далека от этой проблемы, да и докторские диссертации не принято читать за столь короткий срок. Но отказаться она не могла, того требовала корпоративная этика.


[Закрыть].

Диссертация была защищена, однако кататься в Калинин пришлось еще четыре года. Тем не менее об этом периоде А.Я. Гуревич вспоминает с теплотой – для молодого доктора, полного идей, напавшего на золотую жилу неисчерпаемых источников, все было впереди.

Ему удалось «разговорить» саги. Еще в XIX веке историки с энтузиазмом стремились найти в них сведения о политических событиях, но затем «критическое направление» первой половины ХХ  века высмеяло эти попытки, подчеркнув литературную природу саг. Арон Яковлевичтакже начал с их прямого социально-политического прочтения, рассмотрев сагу о Харальде Прекрасноволосом как отражение социальных процессов («отнятие одаля»), но встретил критику со стороны «саговедов». В полемике родилось понимание того, что сагам надо задавать иные вопросы – о системе ценностей, о добродетелях и злодействе, об отношениях между своими и чужими – и тогда они скажут многое о социальной реальности своего времени. Сагам вновь возвращался статус исторического источника.

Ему удавалось «разговорить» и археологические данные. Вот лишь один пример. Многочисленные клады, которые скандинавские археологи фиксировали в самых неожиданных местах, никак не свидетельствовали о развитии товарно-денежных отношений в эпоху викингов. Это была не «тезаврация на черный день», когда горшок с монетами зарывался во дворе, но – весточка из мира ценностей викингов, считавших награбленное серебро материализацией своей удачи. Спрятать клад надо было так, чтобы его никто никогда не нашел, положив тем самым конец и счастью, и самой жизни воина119119
  Справедливости ради надо сказать, что сегодня общепризнано, что какая-то часть найденных кладов все же зарывалась именно на черный день, как это было, например, с кладами дирхемов, оставляемых на пути «из варяг в греки».


[Закрыть]. Данные археологии подкреплялись этнографией – и скандинавское общество открывалось в непривычном для историка-марксиста ракурсе. За нравами и обычаями скандинавов проступали структуры, описанные Марселем Мосом и иными антропологами, а сам Арон Яковлевич, не пользуясь этим термином, шел к понятию «тотального социального феномена»

В руки Арона Яковлевича попадает новая книга Жака Ле Гоффа «Цивилизация средневекового Запада», где не только агрикультуре, но и системе ценностей, картине мира средневекового человека придавался структурообразующий характер. Иногда приходится слышать, что Гуревич, мол, все списал у Ле Гоффа и выдал нашей публике за свои открытия. По моим наблюдениям, так говорят патологически бездарные люди. Арон Яковлевич не мог ничего ни у кого списать: он был «практикующим историком», которому сначала надо было так погрузиться в материал, чтобы чувствовать его кончиками пальцев, затем он начинал строить гипотезы и искать себе для этого союзников, сталкивавшихся со схожими проблемами.

Кстати, А.Я. Гуревич часто иронизировал по поводу своих изначальных занятий историей крестьянства – «историей навоза». Но только так вырабатывалась его уникальная исследовательская интуиция. Она позволила затем ему, овладевшему исторической антропологией, быстро переходить от исландцев к немецким монахам, от Абеляра к ведовским процессам. Но сегодня исторической антропологией владеют многие, «история навоза» не в чести, а новых Гуревичей что-то пока не видно.

В 1966 году в «Науке» выходит его небольшая книжечка «Походы викингов», еще через год – уже вполне академическая монография – «Свободное крестьянство феодальной Норвегии». Если вспомнить, что значила монография для советского медиевиста, то в сорок один год иметь за плечами уже две книги, докторскую, авторство многих статей и многих глав вузовского учебника – это ли не предел мечтаний?

Для Гуревича – не предел.

Обнаружив, что такие этнографические понятия, как дар, потлач, жест, дают ключ к пониманию раннесредневековых обществ, Арон Яковлевич возвращается на знакомую английскую почву, по-новому оценивая институт королевских разъездных пиров (то, что у скандинавов называлось «вейцлой») или тот факт, что англосаксы при письменном оформлении прав земельного участка клали грамоту на землю или вместе с полем передавали чистый лист пергамента. А ведь подобные «курьезы» исследователи отбрасывали как несущественные. Но сколько таких «курьезов» таят в себе не только английские и скандинавские памятники, но и записанные по-латыни «варварские правды»!

И вот драккар Гуревича все чаще совершает набеги на земли континентальной Европы, встречая встревоженные взгляды уже давно трудящихся здесь других представителей школы Неусыхина. Одно дело демонстрировать специфику своего региона, а другое – посягать на чужие территории и на устоявшиеся теорию. Да еще в какой-то совсем необычной форме.