Текст книги "Злая мать. Как исцелить детские травмы и полюбить себя, если вас не любили в детстве"

Для дочери с избегающим типом привязанности без приобретенной надежной привязанности, которая улучшила бы ее навык общения с уже ее ребенком, реальность может сильно разниться с ожиданиями. Когда эта дочь сама станет матерью, то ожидания о себе как о родителе и ее поведение будут определяться той моделью привязанности, которая у нее есть.

Для всех нас – и для женщин, и для мужчин – эти мечты и ожидания вырисовываются более четко в тот момент, когда мы узнаем о беременности. Даже до того, как мы по-настоящему это почувствуем, мы все равно продолжаем совершенствовать себя вплоть до рождения малыша, когда наконец встречаемся со своим долгожданным ребенком. Если в семье есть другие дети, родительские фантазии распространятся и на отношения между братьями и сестрами.

То, как женщина переживает беременность, тоже повлияет на отношение матери к ребенку, которого она вынашивает, и в некоторых случаях это отразится на ее чувствах уже после рождения. Спокойная и относительно безоблачная беременность может с самого начала заставить мать почувствовать, что ее ребенок – настоящий источник радости, в то время как трудная беременность, роды или младенчество могут привести к обратному результату. Стивен Банк и Майкл Кан отмечают: «Когда малышу вешают ярлыки “доставляющий неприятности” или “утомляющий”, это, скорее всего, лишь реакция женщины на собственные изменения из-за беременности. Неосознанные обиды и неудовлетворение по поводу беременности также являются элементами этого критического периода, в течение которого может быть навязана идентичность ребенка».

Хоть мы и хотим думать, что родителям все равно на гендер, есть куча доказательств того, что это не так. Опрос Гэллапа «Предположим, у вас может быть только один ребенок. Кого бы вы хотели – мальчика или девочку?» показал, что опрос шестидесятилетней давности и опрос 2007 года показали примерно одинаковые результаты. 35 % ответили, что для них пол ребенка не важен, 37 % хотели бы мальчика, а 28 % – девочек. И это несмотря на огромные общественные изменения, произошедшие в Америке за последние годы. Следует отметить, что никогда не было перевеса в пользу девочки; более того, за два года – 1947 и 2000 – предпочтение ребенка мужского пола было на 15 % больше, чем женского. Такие результаты можно объяснить тем, что именно мужчины отдают предпочтение детям мужского пола (основанным на предполагаемой более тесной связи между мужчинами и мальчиками, носящими одну фамилию, и предположении, что мальчиков легче растить и дешевле одевать, чем девочек), в то время как женщины начиная с 1941 года не отдавали соответствующего сильного предпочтения девочкам.

Ни одна женщина не становится матерью в социальном вакууме, каждое поколение подходит к решению этой задачи с набором постулатов, как общественных, так и личных, о гендере. Это тоже по-разному влияет на то, как она будет воспитывать дочь или сына. Гендерные стереотипы могут изменить то, какой матерью станет женщина для девочки или мальчика, и это может быть как сильно заметно, так и не очень. Например, исследователи отметили, что, хотя матери, по-видимому, демонстрируют примерно одинаковые выражения лица и дочерям, и сыновьям в первые шесть месяцев жизни, тем не менее существуют незначительные различия. Матери, как правило, более точно подстраиваются под эмоции на лицах своих сыновей и чаще улыбаются им по мере их взросления, а дочерям того же возраста, в свою очередь, они уменьшают как соответствие выражению лица, так и количество улыбок. Так же матери обычно более несдержанны со своими дочерями. Некоторые исследователи предположили, что, поскольку младенцы мужского пола, как правило, менее управляемы и более экспрессивны, чем женского, взаимодействие матери с сыном может быть в большей степени направлено на сдерживание реакций сына. С другой стороны, общаясь с дочерями, матери выражают свои чувства более открыто, тем самым подвергая девочек большему разнообразию эмоциональных проявлений, чем их сверстников-мальчиков. В целом матери, как правило, по-разному взаимодействуют с мальчиками и девочками. Одной из возможных причин являются гендерные стереотипы: женщины по-разному относятся к своим дочерям из-за предположений о женской природе. Эта закономерность становится еще более очевидной после младенческого возраста, когда исследования показывают, что родители больше говорят с девочками об эмоциях и, рассказывая девочке сказки, с большей вероятностью поощряют ее сопереживание. Аналогичным образом, матери детей чуть младше трех лет «больше говорили со своими дочерями, чем с сыновьями, о грусти и ее причинах» и, напротив, «с сыновьями дольше говорили о гневе и более терпимо относились к проявлениям этой эмоции мальчиками».

Женщина проживает материнство, которое сформировано ее опытом как дочери и как женщины, и ее чувства, как положительные, так и отрицательные, могут развиваться, если ее первым ребенком будет дочь. С конца 1970-х годов феминистские исследования были сосредоточены на том, как материнство формируется под влиянием личного опыта. Например, было высказано предположение, что для некоторых женщин рождение дочери будет сопряжено с проекцией, которая, с точки зрения ребенка, может быть навязчивой и заставлять ее чувствовать себя так, как будто ее мать не знает и не замечает ее. Рождение сына не вызывает эту проблему, потому что, как отметили Луиза Эйхенбаум и Сьюзи Орбах, «мать может воспринимать своего сына как кого-то другого, непохожего, гендерные различия обеспечивают четкую границу между ними». А с дочерью, у которой та же физиология, что и у матери, этой границы нет. Эйхенбаум и Орбах предполагают, что на протяжении «большинства этапов жизни своей дочери мать наблюдает за ней и постоянно получает напоминания о ее собственном девичестве, собственных детских желаниях, а также об ограничениях, с которыми она сама сталкивалась. Образы ее детства проникают во взаимодействие между ней и дочерью». В аналогичном ключе Джейн Флакс, феминистка и психотерапевт, предположила, что, поскольку матери «больше отождествляют себя со своими детьми-девочками», то «роль матери, вероятно, будет стимулировать больше внутренних конфликтов». Флакс также пишет, что некоторые женщины решили стать матерями, чтобы «вновь ощутить детство», когда их дочери подрастут, и говорит, что иногда отношения между матерью и дочерью будут включать в себя путаницу, кто сейчас занимает роль матери, а кто – роль дочки. Конфликты, которые ощущает мать, могут быть из-за того, что она сама женщина, что, в свою очередь, создает еще больший внутренний конфликт. Она одновременно хочет и не хочет, чтобы дочь была похожей на нее. Флакс утверждает, что из-за этих внутренних несостыковок матери трудно быть настолько эмоционально доступной для своей маленькой дочери, насколько последней это необходимо.

Тридцатичетырехлетняя Лилиан была старшей из троих детей, на два с половиной года старше своего брата и на три с половиной года старше сестры. Вот как она вспоминает свое раннее детство в аграрной части Юга: «Первые пять или шесть лет моей жизни мы были очень бедны. Моя мать была домохозяйкой, а отец часто сидел без работы. Мама, будучи, по сути, любящей, казалась несчастной и нуждающейся в поддержке, когда я была маленькой, и я стала скорее помощницей матери, чем ребенком, за которым она ухаживала. К тому времени, когда мне исполнилось пять, я научилась готовить, стирать и убирать. Мне понравилось одобрение, которое я получала от обоих своих родителей за то, что так хорошо работала. Они уделяли больше внимания моему брату и сестре. Позже, когда папа стал зарабатывать и мы переехали, жизнь стала проще и мама смогла давать им больше, потому что ее жизнь была более стабильной. Но когда я был подростком, она казалась занятой и подавленной».

Несмотря на то что дети в семье были с небольшой разницей в возрасте, Лилиан, как старшая, воспринимала семью иначе, чем ее братья и сестры. Сегодня, несмотря на то что мать старается относиться к ней с любовью, она, кажется, никогда не чувствовала ее – так же как и когда Лилиан была ребенком: «Когда я была маленькой, моя мать казалась обеспокоенной, иногда чрезмерно обеспокоенной мной. Она не хотела, чтобы я совершала ее ошибки. В результате я не в состоянии по-настоящему поговорить с ней о жизни. Сейчас могу сказать, что наши отношения изменились, и они лучше, чем когда-либо. Но, похоже, я никогда не сближусь с ней полностью. Теперь акцент сместился с ее неодобрения моего сожительства с мужчинами на ее недовольство тем, что у меня вообще нет мужчин. Мой “долг” – выйти замуж и завести семью в ближайшем будущем, это имеет первостепенное значение, а других целей будто бы и нет. Похоже, она не понимает моего желания пожить для себя, прежде чем вступать в брак или рожать детей».

Конфликт между жизнью, которую прожила мать, и той, которую ее дочь представляет для себя, все еще существует. Ведь сейчас Лилиан тридцать четыре, и в этом возрасте у ее матери было трое детей, старшему было семь, и она была замужем уже как десять лет.

Для некоторых женщин рождение дочери запустит те механизмы, которые бы не запустились при рождении сына. Гвен – чья мать всегда называла ее более официально Гвендолин – ландшафтный дизайнер шестидесяти трех лет из Калифорнии, мать дочери, с которой у них очень близкие отношения. Она рисует картину пустого брака и матери, у которой «вероятно, вообще не должно было быть дочери». Ее мать вышла замуж поздно, после невероятно долгих одиннадцатилетних отношений. Ее целью было выйти замуж за самого красивого в городе мужчину, завести мальчика, девочку, чтобы был дом – полная чаша. И так и вышло. Но их отношениям недоставало привязанности и баланса. Она – общительная женщина с сильным характером, которая любила внимание, посвящала себя волонтерской работе, бриджу и садоводству, а он – тихий и замкнутый мужчина, работающий и довольный лишь тем, что мог спокойно дремать и читать по четыре газеты в выходные. Гвен росла, понимая, что ее родители не были счастливы. «В нашем доме не было ни любви, ни тактильного контакта, только напряжение», – вспоминает она.

Брат старше Гвен всего на два года. И уже в раннем возрасте Гвен начала понимать, что отношение ее матери к брату было другим. «Я была хорошенькой маленькой девочкой, и, хотя я не помню, чтобы меня когда-нибудь обнимали, но помню, как мама возилась с моими длинными вьющимися волосами, следила за тем, чтобы мои белые туфли всегда были до блеска начищены. Мое самое раннее воспоминание о маме, это когда мне было около трех лет, она нанесла лак на мои ботинки, используя аппликатор и флакончик, который всегда доставался из коробки с рисунком медсестры. Мама в тот момент гордилась мной, как чем-то, что она создала, отражением самой себя. Потом, когда мои волосы потемнели, а зубы стали шаткими, она забеспокоилась, стала склонна к манипуляциям и контролю. Со временем я опять похорошела, и моя мать, которая никогда не была красавицей, стала завидовать тому вниманию, которое я получала. Она подробно обкатывала то, что у меня не получалось – у меня была дислексия, хотя тогда это еще не было диагностировано, – у меня были проблемы с чтением и математикой, до того момента, пока я не поступила в колледж. Когда я выросла в человека, способного за себя перед ней постоять, она не могла сделать ничего, кроме как сказать мне, что я ни на что не годная. Она никогда по-настоящему не разговаривала со мной, не интересовалась моей работой».

А вот старший брат Гвен не мог пойти наперекор матери. Он делал все, о чем она просила, и всегда обращался к ней за советом. Гвен говорит с насмешкой, когда рассказывает, что ее брат на самом деле стал бухгалтером, потому что их мать думала, что это стабильная профессия и он будет зарабатывать много денег. Пока ее мать не проявляла никакого интереса ни к ее работе, ни к ее жизни, и только критиковала ее, она наслаждалась каждой деталью успеха своего сына.

Гвен на мгновение замолкает, а затем продолжает: «Когда матери было девяносто девять и она жила в доме престарелых, я пришла навестить ее, и она познакомила меня с другой старушкой, маленькой и сухонькой, она была очень милой, и моя мама сказала: “Это моя дочь Гвендолин, и ее волосы всегда выглядят ужасно”. Бедная женщина просто не знала что сказать. Маме всегда нравилось быть на троне. Только вот она могла быть такой с моим братом, но не со мной. В целом она не была ужасным человеком, у нее определенно был дар смешить людей. Она обожала свою собственную мать и была близка со всеми своими сестрами. Но она никогда не могла спросить меня о том, чего я достигла в своей жизни; она просто никогда не задумывалась об этом, хотя и спрашивала о моей дочери, потому что любила».

Я поражена тем, насколько тонко Гвен понимает свою мать, несмотря на то что боль от пережитого все еще звучит в ее голосе дрожью. Затем она рассказала мне еще кое-что: «Ближе к концу своей жизни мать однажды повернулась ко мне и сказала, что любит меня, как раз когда я выходила из ее комнаты. Я была ошеломлена – моя мама никогда не обнимала меня и никогда по-настоящему не говорила мне таких вещей. Я повернулась и, не задумываясь и не сдерживая себя, спросила: “Прости, что?” Она посмотрела на меня и ответила: “Твой брат считает, что я должна это сказать”».

Все в семье

Наши социальные мифы о семье, как правило, подчеркивают связь и сходство, а не различия, что может подтвердить любой, когда-либо навещавший новоиспеченную мать в больнице или дома. Мы наклоняемся над кроваткой, чтобы определить не то, чем новорожденный уникален или непохож на других, а то, что в нем знакомо: «У нее твои глаза, – говорит один посетитель, улыбаясь матери, – и твой нос», – обращаясь к отцу. Подобно мифу о безусловной любви, наши мифы о семье говорят о нашей человеческой потребности в связи и чувстве принадлежности. Мы обращаемся к наследственности, чтобы объяснить сходство между нами и нашими детьми, а позже – и между братьями и сестрами. Но на самом деле наследственность также ответственна за то, как наши дети отличаются друг от друга. И действительно, большинство братьев и сестер имеют больше отличий друг от друга с генетической точки зрения, чем сходства. Все дети наследуют половину своего генетического состава от матери и половину от отца, и получается, что в среднем у братьев и сестер есть только половина чего-то от каждого из своих родителей.

Рассматриваемые через призму семейных отношений различия между братьями и сестрами могут стать настолько явными, что растущие в одной семье могут даже не иметь одинакового опыта жизни в ней. Это звучит нелогично – ну как это? У них одни и те же родители, они живут в одном доме, едят одну и ту же еду, у них общие семейные дела, возможно, они даже школы посещают одни и те же. Но тем не менее их опыт отличается. Почему? Первая причина – разное отношение родителей к своим детям. Даже если оно кажется похожим, воспринимается оно по-разному, проходя через индивидуальности и темперамент отдельного ребенка.

Самое главное, несмотря на строгие социальные табу на родительский фаворитизм и дифференцированное обращение, а также социальное правило, говорящее о том, что родители любят своих детей одинаково, это все равно не так. В своей книге «Разные жизни: почему братья и сестры так отличаются»[20]20
  Robert Plomin and Judy Dunn. Separate Lives: Why Siblings Are So Different.


[Закрыть] Джуди Данн и Роберт Пломин приводят два отдельных исследования, одно из которых было проведено в Колорадо, а другое в Кембридже, в Англии, показавшие поразительно похожие результаты. Только треть американских матерей сообщили об «одинаковой силе и степени привязанности» к обоим своим детям, и только одна треть английских матерей сказали, что они уделяли одинаковое внимание обоим. Это, конечно, оставляет две трети матерей, любящих своих детей в разной степени (около 52 % матерей сообщили, что были более привязаны к своим младшим детям, а 13 % ответили, что к старшим).

Еще одно открытие Данн и Пломин одновременно удивило и озарило их. Учитывая, что матери сообщали о различиях между своими детьми, авторы ожидали, что матери будут относиться к одному и тому же ребенку по-разному на каждом этапе его взросления. Но вместо этого они обнаружили, что мать, которая была особенно нежна и внимательна к своему двенадцатимесячному ребенку, не была особенно такой же к этому ребенку год или два спустя, но она будет ласкова к следующему ребенку, когда тому будет двенадцать месяцев. Признавая, что стадия взросления оказывает сильное влияние на поведение матери, Данн и Пломин затем смогли посмотреть на то, что происходило со старшими детьми, когда они наблюдали за реакцией своей матери на младшего, и это привело их к новому видению семейных отношений и к другому ответу на вопрос о том, почему братья и сестры такие разные. Подметив, что все дети внимательно следят за реакцией своей матери на других детей в семье, Данн и Пломин утверждали, что «наблюдение за отличающимся отношением может быть более важным, чем такой же опыт прямого взаимодействия с родителями». Другими словами: «Очевидная привязанность вашей матери к вашему брату или сестре может перевесить любое количество привязанности, которое вы получаете на самом деле». Те дети, которые видели дифференцированное обращение, были менее уверены в себе и имели более низкую самооценку. Что это значит для историй, которые рассказывают дочери? А вот что: речь может идти не просто о том, как именно их матери относились к ним, а о том, что относились к ним именно иначе, чем к их братьям и сестрам. Кроме того, хотя нам нравится думать о семьях – особенно о сплоченных семьях – как о стабильных и неизменных, на самом деле каждая семья со временем меняется. Если бы мы рассматривали семью, словно исследуя руины древнего полуразрушенного города, то копая глубже и глубже, погружаясь год за годом в историю, мы бы увидели, что первенец, возможно, вырос в более сложной финансовой обстановке, с еще неопытной молодой матерью, но у первенца было преимущество в еще теплых отношениях между самими родителями. Копаем еще глубже, примерно пять лет спустя. Родилась младшая сестра, которая выросла в теперь уже более экономически благополучной семье с матерью, более уверенной в своих родительских способностях, но в семье, в которой уже возникли шероховатости в браке ее родителей. Копаем еще глубже, последний раз. Рождение сына примерно через семь лет после первенца. Теперь семья живет в большом пригородном доме, но через год или два после рождения сына мать вернулась на работу после десятилетнего сидения дома, стала охладевать к мужу. Излишне говорить, что способы, которыми эти братья и сестры переживают то, что, по крайней мере внешне, является «все той же стабильной семьей», будут сильно отличаться друг от друга. Кроме того, на жизненный опыт любого человека также будут влиять большие различия в возрасте с братьями и сестрами и сопутствующие события, такие как болезнь, смерть или развод.

Лизе сейчас шестьдесят, она младшая из трех дочерей, ее сестры были на девять и одиннадцать лет старше ее. Ее матери было тридцать шесть, когда Лиза родилась, и она рассказывает: «К тому времени, когда я появилась на свет, моя мать перестала заниматься воспитанием детей. Она гораздо больше общалась с двумя моими старшими сестрами – руководила отрядом скаутов и тому подобное, – и хотя она, по сути, не проявляла любви ни к кому из нас, я не помню, чтобы она когда-нибудь по-настоящему заботилась обо мне. К тому времени, когда мне исполнилось четыре, я уже понимала, что моя мать была отстраненной. Я ходила в детский сад, где учительницей была моя тетя, которую я обожала. Она была на восемнадцать лет моложе моей матери, очаровательная и невероятно любящая. После дневного сна я притворялась спящей, чтобы пойти к ней, а не к себе домой».

«Даже в очень юном возрасте, – говорит Лиза, – я знала, что моя мать не хотела иметь со мной ничего общего. Она отправила меня в детский сад совсем маленькой, хотя в то время большинство детей оставались дома, – а в шесть или семь лет отправила в лагерь, где вместо обычных двух недель я провела все лето. Она хотела, чтобы я была подальше от нее, и я тоже пыталась быть настолько далеко, насколько могла». Старшая сестра Лизы стала своего рода матерью для нее, еще когда Лиза была совсем крохой. «Я знаю, что она чувствовала ответственность за то, чтобы оградить меня от нашей матери», – говорит она. Личные ссоры ее сестры с матерью сделали ее союзницей и защитницей младшей сестры, но ее присутствие не могло до конца заполнить пустоту, образовавшуюся из-за отсутствия чувств и внимания со стороны матери. Гнев и отчаяние Лизы только росли по мере приближения к подростковому возрасту: «Я действительно чувствовала себя одиноко в этом мире. Поскольку у матери был мой отец, а у сестер были их мужья, я чувствовала, что единственное, чего мне действительно хотелось, так это быть для кого-то важным человеком, самым важным в мире. Часть меня все еще хочет этого. Я была очень подавлена, но не хотела, да и не могла поговорить об этом со своей матерью. Она отрицала эмоции и темы чувств; ей самой никогда ничего не объясняли, и отмахивались от нее. Моя семья никогда не разговаривала, никогда не обсуждала это. Я жутко злилась на свою мать. И не скрывала этого».

В конце концов в десятом классе этот кризис завершился для Лизы нервным срывом. Это было событие, изменившее ее жизнь: «Тогда я покинула детство и, в буквальном смысле, семью. Реакция моей матери на то, что произошло, была абсолютно ожидаема: она продолжала трепетать: “Что я сделала не так? Чем я это заслужила?” Пока меня отправляли к психотерапевту, а мои родители посещали консультанта, на самом деле ничего не менялось, за исключением того, что, возможно, они стали переживать насчет того, как теперь со мной общаться. Моя мать никогда ни при каких обстоятельствах не говорила об этом с моей старшей сестрой, хотя она была глубоко потрясена. После того как я поступила в колледж, я была довольно далека эмоционально от своих родителей. Когда я приехала домой из колледжа на каникулы, то осталась у своей сестры, а не в доме родителей, и они даже никогда не спрашивали о моем выборе и не говорили об этом».

Окончив медицинскую школу, Лиза уехала из Калифорнии в Вермонт, где вышла замуж и родила двух дочерей. Она рассказала еще одну историю, которая вызвала у меня бурную реакцию: «Поскольку мои сестры были намного старше, то я предпочитаю говорить, что у них были другие родители, хотя, казалось бы, мы из одной семьи. На самом деле, это правда. Кто я в этой семье, раскрывает следующая история. После смерти моего отца я говорила по телефону со своей матерью, которая сказала мне, что, поскольку “девочки” – две мои сестры – вернулись в наш родной город, она организовала установку надгробия. Она, казалось, не замечала и не признавала, что во мне тоже течет кровь этой семьи, что и я была такой же, как они, ее дочерью».

Каждая история, которую рассказывает женщина, является личной в глубочайшем смысле, возможно, потому, что, как пишут Джуди Данн и Роберт Пломин, «восприятие событий через призму детства… наверное, лучше для их развития, чем то, как события развивались на самом деле». Эти разнящиеся представления об обстановке как внутри семьи, так и за ее пределами, важным образом формируют личность, поведение и взаимоотношения, а также являются еще одной причиной кардинальных различий между братьями и сестрами, выросшими в одних и тех же семьях. Это может объяснить, почему мемуары, написанные одним членом семьи, могут рьяно оспариваться другим. Этот момент подчеркивается жгучими мемуарами Сюзанны Зонненберг о своей матери «Ее последняя смерть»[21]21
  Susanna Sonnenberg. Her Last Death: A Memoir Paperback.


[Закрыть], в которых она дает псевдонимы всем членам семьи, кроме отца и самой себя, чтобы подчеркнуть, что ее мемуары – это только ее мемуары.

По словам Зонненберг, «Дафну» можно считать лауреатом премии «Самая непригодная и ужасная мать». Она патологическая лгунья, манипулятор, воровка, выскочка и, возможно, сексуальная хищница, что уж говорить о беспорядочных половых связях, пристрастии к наркотикам и полной аморальности ее поведения. Книга начинается в тот момент, когда Зонненберг должна выбрать, подойти ли к постели своей матери, которая, очевидно, при смерти. Этот момент угрожает тому, что Зонненберг называет и так «сложно дающимся» перемирием между ней и ее младшей сестрой «Пенелопой» по поводу их матери: «Мы не хотим ссориться, поэтому мы не говорим про нее». Однако, как признается в начале книги автор, фундаментом этого перемирия залито нечто гораздо большее: «Она не видит того, что вижу я. Я не могу вложить ей в голову свою историю. Потому что моя сестра, проведя те же годы в тех же стенах, прожила их по-другому». И, как ни странно, это совершенно не ново.