Текст книги "Укридж"

Правда, теперь я не мог видеть председателя, но в остальном мое положение не особенно улучшилось. Архитектурные эффекты зала не очень завораживали, однако тут и вовсе смотреть было не на что. Я оказался в коридоре с выложенным каменными плитами полом, стенами нездорового зеленого оттенка и лестницей в дальнем конце. Я как раз направился к ней, повинуясь мимолетному капризу любознательности, но тут послышались грузные шаги, в следующий миг замаячил шлем, под ним в порядке очередности возникли багровая физиономия, синий мундир и большие крепкие сапоги, а вместе они сложились в констебля, который прошествовал по коридору в моем направлении размеренной походкой, словно совершая обход. На его лице мне почудилось выражение строгого неодобрения, которое, решил я, было вызвано тем, что я как раз закурил сигарету предположительно там, где курение не одобрялось. Я уронил сигарету и виновато наступил на нее каблуком – в чем не замедлил раскаяться, когда в следующее мгновение констебль извлек из глубины кармана собственную сигарету и попросил у меня спичку.

– На дежурстве курить не положено, – сказал он благодушно, – ну да пара затяжек ничему не повредит.

Тут я понял, что подмеченное мной выражение строгого неодобрения было лишь официальной маской, и согласился, что пара затяжек не повредит решительно ничему.

– Митинг начался? – осведомился констебль, дернув головой в сторону дверки.

– Да. Председатель обещал быть кратким, когда я вышел сюда.

– А! Ну, пусть разогреются, – сказал он загадочно. На несколько минут наступило благостное молчание, и аромат дешевой сигареты слился с другими запашками коридора.

Вскоре, однако, тишина была нарушена. Из невидимого зала донеслись еле слышные рукоплескания, а затем зазвучала музыка. Я вздрогнул. Слова были неразличимы, но в мужественном ритме ошибиться было нельзя.

 
Тум тумтити тумтити тумтити тум,
Тум тумтити тумтити тумтити тум,
Тум тумтити тумтити тумтити тум.
Тум тумтити тумТИТИ ТУМ.
 

Да! Несомненно! Я весь засиял скромной гордостью.

– Мое, – сказал я с вымученной небрежностью.

– А? – вопросил констебль, впавший в задумчивость.

– Да то, что они поют. Моя вещица. Мой Гимн Избирателей.

Мне показалось, что констебль посмотрел на меня как-то странно. Возможно, с восхищением, только оно больше смахивало на разочарование и неприязнь.

– Так вы за Лаурора? – сурово вопросил он.

– Да. Я написал гимн для его избирателей. Они как раз сейчас его поют.

– Я против него in toto[6]6
  Целиком (лат.).


[Закрыть] от корней до верхушки, – категорически сказал констебль. – Мне не нравятся его взгляды – крамола, вот что они такое. Чистейшая крамола.

Я не нашелся что сказать на это. Такое расхождение во мнениях было прискорбно, но что делать? В конце-то концов, почему политические разногласия должны были помешать тому, что выглядело зарождением чудесной дружбы? Оставить их без внимания, вот что подсказывала тактичность. Я попытался мягко вернуть разговор на менее спорную почву.

– Я в первый раз в Редбридже, – сообщил я непринужденно.

– А? – отозвался констебль, но, как я заметил, ни малейшего интереса не ощутил. Тремя быстрыми затяжками он докурил сигарету и растер ее подошвой. И в процессе этого им словно бы овладевало странное целенаправленное напряжение. Его глаза вареной рыбы как будто говорили, что время краткого отдыха осталось позади и пора вернуться к констебльским обязанностям.

– Здесь проход на эстраду, мистер? – спросил он, кивая шлемом на мою дверку.

Не знаю почему, но тут мной овладели дурные предчувствия.

– А что вам понадобилось на эстраде? – спросил я с опаской.

Теперь уже нельзя было более сомневаться в неприязни, которую он ко мне испытывал. Таким леденящим был его взгляд, что я робко попятился к дверке.

– Не ваше дело, – сказал он строго, – что мне понадобилось на эстраде. Но если хотите знать, – продолжал он с той легкой нелогичностью, которая отличает великие умы, – так я собираюсь арестовать одного прохиндея.

Быть может, это было не слишком лестно для Укриджа, но почему-то я сразу же проникся уверенностью, что если на эстраде, где он сидит, кому-то грозит арест, то этот кто-то – он. За этой дверкой позади Носача сплотилось не меньше двадцати других его сторонников, но мне и в голову не пришло, что тяжелая длань закона и порядка намеревается опуститься на чье-то другое плечо. И мгновение спустя безошибочность моей интуиции получила неопровержимое подтверждение. Пение стихло, и звучный голос заполнил все пространство. Он заговорил, был прерван дружным хохотом, снова заговорил.

– Вот этого, – сказал констебль лаконично.

– Тут какая-то ошибка, – возразил я. – Это же мой друг, мистер Укридж.

– Как он по фамилии, я не знаю, и мне его фамилия ни к чему, – сурово сказал констебль. – Но если он верзила со стеклами на глазах, который проживает в «Быке», так он-то мне и требуется. Может, он и полон юмора и находчивый оратор, – сказал констебль с горечью, когда новый взрыв веселого хохота приветствовал, видимо, еще один выпад против стороны, пользующейся его поддержкой, – только все равно придется ему пойти со мной в участок и объяснить, почему он ездит на украденном автомобиле, который объявлен в розыск.

У меня кровь застыла в жилах. И меня озарило.

– Автомобиль? – пролепетал я.

– Автомобиль, – сказал констебль.

– А заявление о краже автомобиля подал джентльмен по фамилии Коут? Ведь в таком случае…

– Я не…

– В таком случае произошла ошибка. Мистер Укридж близкий друг мистера Коута и…

– Я не знаю, чьей фамилии автомобиль, который украли, – вразумительно объяснил констебль. – Я только знаю, что он объявлен в розыск, а этот прохиндей на нем ездит.

Тут что-то твердое воткнулось в меня пониже спины, которой я прижимался к дверке. Тихонько просунув туда руку, я нащупал пальцами ключ. Блюститель порядка нагнулся поднять оброненный блокнот, а я тихонько повернул ключ и спрятал его в карман.

– Может, вы не против чуток посторониться и открыть доступ к этой двери, – сказал блюститель порядка, выпрямляясь, и произвел эксперимент над ручкой. – Да она заперта!

– Неужели? – сказал я. – Неужели?

– Как вы прошли через эту дверь, если она заперта?

– Она не была заперта, когда я прошел через нее.

Несколько секунд он смотрел на меня с тупым подозрением, затем властно постучал в дверку могучим согнутым пальцем.

– Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! – донесся возмущенный шепот сквозь скважину.

– Никаких «Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!», – с раздражением объявил констебль. – Откройте дверь, вот что. – И он заменил согнутый палец кулачищем в баранью ногу. Звук ударов разносился по коридору, как отдаленные раскаты грома.

– Ну, знаете ли! – запротестовал я. – Вы прерываете митинг.

– А я и хочу прервать митинг, – ответил этот сильный, но не молчаливый мужчина, бросая холодный взгляд через плечо. И миг спустя, доказывая, что его дела не отстают от слов, он попятился шага на два, поднял огромную весомую ступню и пнул. Строитель Зала Ассоциации Механиков позаботился о пристойной прочности всех компонентов своего детища, но он и подумать не мог, что возникнет ситуация, когда его дверям придется противостоять ступне блюстителя порядка. Менее сокрушительный удар замок еще выдержал бы, но против подобного он оказался бессилен. С резким звуком, подобным крику человека, выражающего официальный протест, дверка поддалась. Она распахнулась, открыв панораму изумленных лиц за ней. Не знаю, достиг ли этот шум ушей тех, кто заполнил зал, но он произвел несомненное впечатление на небольшую привилегированную группу, занимавшую эстраду. Я успел увидеть фигуры, спешащие к месту нарушения спокойствия, председателя, разинувшего рот, как испуганная овца, нахмурившегося Укриджа, но тут все заслонила спина констебля, зашагавшего вперед через обломки.

Миг спустя сомнения в живейшем интересе зала уже быть не могло. Из всех углов неслись крики, и, выскочив на эстраду, я увидел, что рука Закона уже опустилась. Она сжимала плечо Укриджа могучей хваткой на глазах всех присутствующих.

Прежде чем шум и крики достигли своего апогея, выдалась секунда, когда у констебля еще был шанс, что его услышат. И он умело им воспользовался. Откинул голову и взревел, словно давая показания перед глухим судьей.

– Он… совершил кражу ав-то-мо-биля! Я ар-ре-стую его за кра-жу чу-жо-го-мо-би-ля! – провозгласил он с такой звучностью, что его услышали все. А затем с ловкостью человека, набившего руку в искусстве извлекать нарушителей закона из гущи их друзей, он исчез, и Укридж исчез вместе с ним.

Последовала долгая минута потрясенного изумления. Ничего сколько-нибудь подобного еще не случалось на политических собраниях и митингах в Редбридже, и собравшиеся находились в растерянности, видимо, не зная, что теперь делать. Первым, к кому вернулась способность мыслить, был мрачный замухрышка в третьем ряду, который критическими возгласами привлек к себе внимание еще во время речи председателя. Теперь он вскочил со своего стула и влез на него.

– Люди Редбриджа! – закричал он.

– Сядь! – автоматически взревел зал.

– Люди Редбриджа, – повторил замухрышка голосом, совершенно не соответствовавшим его малому росту, – хотите ли вы довериться… собираетесь ли вы поддержать… намерены ли вы передать свои дела в руки того, кто поручает ПРЕСТУПНИКАМ…

– Сядь! – порекомендовало множество голосов, но немало других вопили: «Валяй, валяй!»

– …кто поручает ПРЕСТУПНИКАМ выступать с речами со своей трибуны? Люди Редбриджа, я…

Тут кто-то ухватил замухрышку за ворот и стащил на пол. Кто-то еще ударил хватателя воротника зонтиком по голове. Кто-то третий переломил зонтик и поразил его владельца в нос. После этого, можно сказать, боевые действия охватили весь зал. Каждый словно бы дрался со всеми остальными, а в задних рядах группа серьезных мыслителей, в которых я как будто узнал обитателей Бисквитного Ряда, начала четвертовать стулья и метать их останки куда глаза глядят. И когда толпа ринулась к эстраде, митинг окончательно завершился. Председатель возглавил паническое бегство к моей дверке с быстротой, делающей честь человеку его лет, а за ним по пятам устремились привилегированные особы. Я оказался где-то в середине процессии, отстав от лидеров, но показывая хорошую скорость. Последнее, что я увидел в завершение колоссального митинга в поддержку кандидатуры Носача Лаурора, было разом осунувшееся страдальческое лицо Носача, когда он ушиб колено о перевернутый стол в своем стремлении достичь выхода тремя широкими шагами.

Следующее утро занялось светлое и ясное, и пока мы мчались назад в Лондон, солнце ласково улыбалось нам в окно нашего купе третьего класса. Но оно не вызвало ответной улыбки на лице Укриджа. Он сидел в своем углу, грозно хмурясь на проносящиеся за окном зеленые луга. Казалось, он нисколько не радовался тому, что его тюремная жизнь закончилась, и он не принес мне благодарности за быстроту и сообразительность, с какой я добился его освобождения.

Указанное освобождение обеспечила пятишиллинговая телеграмма Чокнутому Коуту. Вскоре после завтрака Укридж пришел в мой отель вольным человеком и сообщил, что Чокнутый протелеграфировал редбриджской полиции инструкции отодвинуть засовы темницы. Но свободу Укридж считал мелочью в сравнении с нанесенными ему оскорблениями. И теперь, сидя в поезде, он мыслил, мыслил.

Я не удивился, что едва поезд доставил нас на Паддингтонский вокзал, Укридж немедленно погрузился в такси и потребовал от шофера без промедления доставить его по адресу Чокнутого Коута.

Сам я, хотя из сострадания умолчал об этом, был всецело на стороне Коута. Если Укридж вздумал лямзить автомобили своих друзей без единого слова объяснения, то, на мой взгляд, проделывал он это на свой страх и риск. Я не понимал, как можно требовать от Чокнутого Коута, чтобы он телепатически узнал, что его исчезнувший «винчестер-мерфи» находится в руках старого школьного товарища. Однако Укридж, судя по его каменному взгляду и крепко сжатым губам, не говоря уж о том, что его воротничок спрыгнул с запонки, а он и не подумал водворить его на место, рассудил иначе. В такси он предавался мрачным раздумьям, а когда мы достигли места назначения и были препровождены в роскошную гостиную Чокнутого, он испустил один долгий глубокий вздох, как боксер, услышавший, что гонг возвестил начало первого раунда.

Чокнутый выпорхнул из смежной комнаты в пижаме и цветастом халате. Все говорило о том, что он из тех, кто поздно встает от сна.

– А, вот и ты! – сказал он радостно. – Послушай, старина, я жутко рад, что все в порядке.

– В порядке! – Укридж издал выстраданное фырканье. Его грудь надулась под макинтошем. – В порядке!

– Мне жутко жаль, что случилось такое неприятное недоразумение.

Укридж секунду не мог найти слов.

– Ты знаешь, что я провел ночь на мерзкой дощатой кровати?

– Да неужели? Подумать только!

– Ты знаешь, что сегодня утром меня умыли представители власти?

– Да не может быть!

– А ты говоришь: все в порядке!

Он явно достиг точки, с которой намеревался произнести длинную речь, рассчитанную на то, чтобы привести душу Чокнутого в отчаяние: он поднял стиснутый кулак, страстно им потряс и раза два сглотнул. Но прежде чем он разразился сокрушительной филиппикой, которую, несомненно, стоило бы послушать, гостеприимный хозяин опередил его.

– Не вижу, как я могу быть в этом виноват, – вслух проблеял Чокнутый Коут то, что я думал про себя.

– Ты не видишь, как ты можешь быть виноват в этом! – прогремел Укридж.

– Послушай, старина, – сказал я, проливая масло на бушующие воды. – Мне не хотелось говорить этого раньше, поскольку ты как будто был не в настроении для такого разговора. Но что еще мог сделать бедный типус? Ты забрал его авто без слова объяснения…

– Что-о?

– …и он, естественно, подумал, что оно украдено, и по полицейским участкам было разослано указание задержать того, кто в нем окажется. Собственно, обратиться в полицию ему посоветовал я.

Укридж смотрел на Чокнутого тусклым взором.

– Без слова объяснения! – повторил он. – А как насчет моего письма, длинного, тщательно написанного письма, которое я тебе послал со всеми объяснениями?

– Письма?

– Вот именно!

– Я никакого письма не получал.

Укридж рассмеялся злобным смехом.

– Думаешь сделать вид, что оно потерялось на почте, э? Натянуто, и очень натянуто. Я уверен, что письмо было отправлено. Я помню, как положил его в карман с этой целью. А теперь его там нет, а я не снимал этого костюма с тех пор, как уехал из Лондона. Сам посмотри. Вот все содержимое моего…

Его голос замер, и он уставился на конверт в своих пальцах. Наступило долгое молчание. Челюсть Укриджа медленно поехала вниз.

– Как, черт подери, это могло случиться? – пробормотал он.

Должен сказать, что Чокнутый Коут в эту трудную минуту проявил достойное великодушие, на которое я бы способен не был. Он только сочувственно кивнул.

– Вот и со мной всегда так, – сказал он. – Вечно забываю опускать письма. Ну, теперь все объяснилось, так выпьем, старина, и выкинем из головы.

Блеск в глазах Укриджа сказал, что это предложение ему по вкусу, но потрепанные остатки совести помешали ему тут же оставить эту тему вопреки настояниям гостеприимного хозяина.

– Но провалиться мне, Чокнутый, старый конь, – забормотал он, – я… черт, не знаю, что и сказать… То есть…

Чокнутый Коут возился в буфете, подбирая ингредиенты для дружеской пирушки.

– Ни слова больше, старина, ни слова! – взмолился он. – Такое может случиться с каждым. И правду сказать, мне это пошло на пользу. Обернулось чертовской удачей. Видишь ли, послужило своего рода знамением. В третьем заезде в Кемптон-парке на следующий день после пропажи авто участвовал Украденный Товар, абсолютный аутсайдер, и почему-то мне показалось, что все произошло не зря. Я поставил тридцать фунтов при ставке двадцать пять к одному. Все, кто стоял вокруг, покатились со смеху, когда увидели, что я ставлю на этого бедного, запального с виду одра, и, черт подери, он пришел к финишу первым, ну просто играючи! А я выиграл солидненькую сумму!

Мы наперебой поздравили его с этим счастливым концом. А Укридж так с особым восторгом.

– Да, – сказал Чокнутый Коут, – я выиграл семьсот пятьдесят фунтов. Как пальцами щелкнул! Ставку я сделал у этого нового типчика, про которого ты мне говорил на нашем банкете, старина, – у этого типуса Айзека. Это его совсем разорило, так что ему пришлось закрыть лавочку. И пока он уплатил мне только шестьсот фунтов, но он говорит, что у него есть какой-то там пассивный компаньон, который, наверное, сумеет выплатить остаток.

Конец Боевого Билсона

«Королевский театр» в Лланинднно находится посреди главной магистрали этого отталкивающего городишки, а прямо напротив его грязного главного входа расположился фонарный столб. Под этим фонарным столбом, когда я его увидел, стоял мужчина. Крупный мужчина, и, судя по его внешнему виду, он совсем недавно подвергся тяжкому испытанию. Его персону припудрила пыль, и он лишился головного убора. На приближающийся звук моих шагов он обернулся, и свет фонаря озарил знакомые черты моего старого друга Стэнли Фиверстоунхо Укриджа.

– О черт! – вскричал я. – Что ты тут делаешь?

Нет, галлюцинацией он быть не мог. Передо мной стоял он сам во плоти. Но что понадобилось Укриджу, вольной птице, в Лланинднно? Тут мое воображение поперхнулось. Расположенное, как дает понять его название, в Уэльсе, это мрачное, мерзкое, разлохмаченное местечко населено мрачными зловещими детинами с подозрительными бегающими глазками и трехдневной щетиной. После всего лишь сорокаминутного пребывания в нем я успел прийти к убеждению, что оказаться там иначе как по принуждению невозможно.

Укридж уставился на меня, недоуменно разинув рот.

– Корки, старый конь! – сказал он. – Провалиться мне, если это не самое поразительное событие в истории мира. Последний типус, кого я ждал здесь увидеть.

– Могу только повторить: что-нибудь случилось? – сказал я, подразумевая его непрезентабельный вид.

– Случилось? Еще как случилось! – фыркнул Укридж, и изумление от неожиданной встречи сменилось праведным негодованием. – Они выбросили меня вон!

– Выбросили вон? Тебя? Кто? Откуда?

– Да из этого инфернального театра, малышок. После того как взяли мои деньги, черт подери! То есть я прошел на протырку, но важен принцип. Корки, мой мальчик, даже не пытайся искать в этом мире справедливости, потому что под высоким сводом небес ее нет и в помине. Я просто вышел подышать в первом антракте, а когда вернулся, увидел, что мое кресло занял какой-то дьявол в человеческом облике. И только потому, что я стал стаскивать типчика с моего законного места за уши, десяток наемных убийц накинулся на меня и вышвырнул вон. Меня, ты только подумай! Пострадавшего! Провалиться мне, – сказал он с жаром и жаждуще посмотрел на закрытую дверь, – черт подери, если я это так оставлю…

– Я бы оставил, – перебил я умиротворяюще. – В конце-то концов, какое это имеет значение? Время от времени подобного не избежать. Практичный человек со смехом оставляет без внимания…

– Да, но…

– Пойдем выпьем?

Это приглашение заставило его поколебаться. Пламя битвы в его глазах угасло. Он на миг задумался.

– И ты бы не засадил кирпичом в окно? – осведомился он в сомнении.

– Ни в коем случае!

– Пожалуй, ты прав.

Он взял меня под руку, и мы перешли через дорогу, направляясь к призывно манящим и бодрящим огням пивной. Кризис завершился.

– Корки, – сказал Укридж несколько минут спустя, предусмотрительно поставив свою кружку на стойку, чтобы под воздействием необоримых эмоций не расплескать ее содержимое, – я не могу, нет, я просто не могу поверить в тот поразительный факт, что ты оказался в этом препаршивейшем городишке.

Я объяснил ситуацию. Мое присутствие в Лланинднно объяснялось тем, что газета, которая иногда пользовалась моими услугами, поручила мне в качестве специального корреспондента сочинить обстоятельный и интеллектуальный отчет (что было совершенно не по зубам их тамошнему корреспонденту) о деяниях некого Эвана Джонса, последнего из проповедников-евангелистов, которые время от времени вызывают очередные бури в сердцах уэльских шахтеров. Его завершающее и самое многочисленное собрание должно было состояться в одиннадцать часов на следующий день.

– Но что здесь делаешь ты?

– Что здесь делаю я? – сказал Укридж. – Кто – я? Да где же еще мог бы я быть? Или ты не слышал?

– Слышал что?

– Разве ты не видел афиш?

– Каких афиш? Я приехал только час назад.

– Мой милый старый конь! Тогда понятно, почему ты не в курсе здешних дел. – Он осушил свою кружку, удовлетворенно вздохнул и вывел меня на улицу. – Вот взгляни!

Он обращал мое внимание на напечатанную броскими красными и черными буквами афишу, которая украшала боковую стену салона головных уборов «Бонтон». Уличное освещение в Лланинднно оставляет желать лучшего, но я сумел прочесть:

ЗАЛ СТАРЫХ ДРУЗЕЙ

Эксклюзивный десятираундовый бой

ЛЛОЙД ТОМАС

(Лланинднно)

против

БОЕВОГО БИЛСОНА

(Бермундси)

– Состоится завтра вечером, – сказал Укридж. – И не скрою от тебя, малышок, что ожидаю нажить на этом колоссальное состояние.

– Так ты все еще менеджер Боевого? – сказал я, удивленный таким безоговорочным упорствованием. – А мне казалось, что твои две прошлые попытки должны были тебя расхолодить.

– О, на этот раз он – сама готовность. Я побеседовал с ним по-отечески.

– И сколько он должен получить?

– Двадцать фунтов.

– Двадцать фунтов! Так откуда же возьмется колоссальное состояние? Ведь твоя доля десять фунтов.

– Нет, мой мальчик. Тебе не хватает моей дьявольской сметки. На этот раз никакого отношения к призу я не имею. Я организатор.

– Организатор?

– Ну, один из. Помнишь Айзека О’Брайена, букмекера, чьим партнером я был, пока этот олух, Чокнутый Коут, не обанкротил контору? Его настоящее имя Иззи Превин. Это дельце мы сварганили в равных долях. Иззи приехал неделю назад, снял зал, занялся афишами и всем прочим, а я прибыл с добрым старым Билсоном сегодня днем. Ему мы выдадим двадцать фунтов и еще двадцать фунтов – второму типчику, а остальную наличность мы с Иззи поделим по принципу пятьдесят на пятьдесят. Богатство, малышок! Вот что это такое. Богатство, не грезившееся никаким Монте-Кристо. Из-за этого типчика Джонса в городок съехалась уйма народу. Завтра зал битком набьют любители со всех окрестностей по пять шиллингов с головы: самые дешевые места два шиллинга шесть пенсов, стоячие – один шиллинг. Прибавь привилегию на продажу лимонада и жареной рыбы и получаешь прибыль, почти не имеющую параллелей в анналах коммерции. Да я был бы в убытке, если бы взамен меня пустили попастись на Монетном дворе с совком и мешком.

Я принес ему подходящие случаю поздравления.

– А как Боевой? – спросил я.

– Натренирован до последней унции. Приходи посмотреть его завтра утром.

– Утром не могу. Мне надо быть на собрании этого Джонса.

– А, да. Ну так попозднее. Но только не позже трех, потому что тогда он будет отдыхать. Найдешь нас по адресу: номер семь, Карлеон-стрит. Спросишь дорогу к «Шляпе с перьями», а там сразу налево.

На следующий день, когда я отправился повидать мистера Билсона, мной владело странно возвышенное настроение. Мне впервые довелось присутствовать на подобном евангелическом собрании, и ощущение у меня было такое, будто я упивался шампанским под аккомпанемент очень громкого оркестра. Еще до того как проповедник поднялся на кафедру, сама обстановка уже действовала опьяняюще, как ощущение пузырьков шампанского во рту. Ведь множество собравшихся, не успев занять свои места, затянули духовные гимны. И хотя у меня сложилось не слишком лестное мнение об обитателях Лланинднно, отрицать силу их голосовых связок не мог бы никто. В поющем уэльском голосе есть нечто не свойственное никаким другим поющим голосам – всепроникающая надрывность, которая пробирается вам прямо в подсознание и размешивает его телеграфным столбом. А сверх этого – еще и проповедь Эвана Джонса.

Мне почти сразу стало ясно, почему этот человек проносился по стране, как огонь. Он источал магнетизм, неотразимую истовость, и голос его был гласом пророка, вопиющего в пустыне. Его пылающие глаза словно пронизывали конкретно каждого из собравшихся там индивидов, и всякий раз, когда он умолкал, к небу, как дым плавильной печи, устремлялись причитания и пение. И когда, проговорив, как я с изумлением убедился, сверившись со своими часами, заметно больше часа, он умолк окончательно, я заморгал, как разбуженный лунатик, встряхнулся, убеждаясь, что нахожусь действительно там, а не где-нибудь еще, и ушел. И вот теперь, направляясь на поиски «Шляпы с пером», я, как уже упомянул, испытывал странный душевный подъем, смахивавший на экстаз, и шел не торопясь, словно в трансе, когда внезапный оглушительный гам заставил меня очнуться от моих дум и я увидел вывеску «Шляпа с пером», подвешенную на здании через улицу.

Это был подозрительного вида притон в подозрительной части городка, и звуки, доносившиеся из его недр, отнюдь не проливали бальзам на душу миролюбивого прохожего. Там неистовствовали крики и звенело бьющееся стекло. Затем, пока я стоял, окаменев, дверь распахнулась, и из нее в заметной спешке появилась знакомая фигура. Мгновение спустя в двери показалась женщина.

Это была маленькая женщина, но в руках у нее была самая большая и самая устрашающая швабра, какие мне только доводилось видеть. При каждом взмахе со швабры сыпались капли грязной воды, и мужчина, с тревогой оглянувшись, поспешил продолжить свой путь.

– Привет, мистер Билсон, – сказал я, когда он проскакивал мимо.

Возможно, это была не самая подходящая минута, чтобы занять его непринужденной беседой. И он, не выразив ни малейшего намерения задержаться, скрылся за углом, а женщина, не жалея крылатых слов, победоносно взмахнула шваброй и вернулась в пивную. Я пошел дальше, и вскоре из бокового проулка опасливо выскользнула могучая фигура и зашагала в ногу со мной.

– Я вас сразу-то не узнал, мистер, – извинился мистер Билсон.

– Да, вы ведь как будто спешили, – заметил я.

– Р-ры! – сказал мистер Билсон и на минуту погрузился в задумчивое безмолвие.

– А кто такая, – осведомился я, возможно, не слишком тактично, – эта ваша почтенная приятельница?

Мистер Билсон немного смутился. На мой взгляд, совершенно напрасно. Даже герои имеют право ретироваться от швабры в руках разгневанной женщины.

– Выскочила из задней комнаты, – сказал он застенчиво. – И подняла шум, когда увидела, что я сделал. Ну, я и ушел. Женщине ведь не вмажешь, – рыцарственно оправдывался мистер Билсон.

– Ну конечно, – согласился я. – Но в чем все-таки было дело?

– Я творил благо, – добродетельно сообщил мистер Билсон.

– Творили благо?

– Опрокидывал ихнее пиво.

– Чье пиво?

– Все ихнее пиво. Вошел туда и увидел, что грешники сидят и пьют пиво. Ну, я и поопрокидывал кружки. Все до единой. Обошел комнату и опрокинул все ихние кружки с пивом, одну за другой. У них, у бедных грешников, ну прямо глаза на лоб полезли, – сказал мистер Билсон и издал звук, в котором я подметил сходство с бездуховным смешком.

– Могу себе представить!

– А?

– Я говорю: полезли, об заклад побьюсь.

– Р-ры! – сказал мистер Билсон. Он нахмурился. – Пиво, – произнес он с суровым аскетизмом, – пить нехорошо. Грех – вот что такое пиво. Оно, как змей, укусит и ужалит, как аспид.

Эта ссылка на библейскую притчу заставила меня облизнуться. Много лет прочесывал я страну в поисках именно такого пива. Однако благоразумие помешало мне поделиться этой мыслью с моим собеседником. Он в дни нашего знакомства любил пропустить кружечку не меньше всякого другого-прочего и вдруг по непостижимой причине вроде бы проникся воинствующим пуританским отвращением к этому напитку. Я решил сменить тему и сказал:

– С нетерпением жду вашего боя сегодня вечером.

Он каменно посмотрел на меня:

– Моего?

– Ну да. В «Зале старых друзей».

Он покачал головой.

– Ни в каком «Зале старых друзей» я драться не буду, – ответил он. – Ни в «Зале старых друзей» и ни в каком другом я не дерусь; и ни этим вечером, и никаким вечером. – Он солидно помыслил, а затем, видимо, придя к выводу, что его заключительная фраза требует еще одного отрицания, добавил: – Не-а!

Сказав это, он внезапно остановился, весь напрягся, как пойнтер в стойке. И, посмотрев вверх в желании узнать, какой интересный объект на нашем пути мог привлечь его внимание, я обнаружил, что мы стоим под вывеской еще одной пивной, а именно «Голубого кабана». Ее окна были гостеприимно распахнуты, и из них доносилось мелодичное позвякивание кружек. Мистер Билсон облизнул губы в тихом предвкушении.

– Извиняюсь, мистер, – сказал он и тут же покинул меня.

Я же думал только о том, как побыстрее отыскать Укриджа и ознакомить его с таким зловещим оборотом событий. Ибо я был озадачен. Более того, я был встревожен и слегка испуган. Позиция, занятая мистером Билсоном, показалась мне весьма необычной, если не сказать пугающей, для одной из звезд эксклюзивного десятираундного боя. И потому – хотя внезапно сотрясшие «Голубой кабан» грохот и крики искушали меня помедлить – я поспешил вперед, не останавливаясь, не глядя, не слушая, пока не остановился на ступеньках номера седьмого, Карлеон-стрит. И в конце концов, после того как мой упорный трезвон и стуки подвигли даму преклонных лет подняться из полуподвала и открыть дверь, я увидел Укриджа, возлежавшего на набитом конским волосом диване в углу гостиной.

Я тут же выложил свою мрачную новость. Пытаться смягчить ее утешительными прелиминариями означало бы напрасную трату времени.

– Я только что видел Билсона, – начал я, – и он словно бы в каком-то странном настроении. С сожалением должен сказать, старина, у меня создалось впечатление…

– Что он сегодня вечером драться не намерен? – докончил Укридж со странной невозмутимостью. – Совершенно верно. Не намерен. Он только что забежал сюда, чтобы меня предупредить. Что мне в нем нравится, так это его деликатность. Ему неприятно расстраивать чьи-то планы.

– Но в чем дело? Он взбрыкнул, потому что ему мало двадцати фунтов?

– Нет. Он считает, что бокс греховен.

– Что-о?

– Не более и не менее, Корки, мой мальчик. Как идиоты, мы утром отвели от него глаза на полсекунды, а он улизнул на это евангелическое собрание. Вышел после легкого и питательного завтрака промяться, как он выразился, и вернулся полчаса назад другим человеком. Полным благости и любви, черт бы его побрал. С мерзким подлым выражением в глазах. Сказал нам, что рукоприкладство – грех и все отменяется, а затем упорхнул нести в мир Святую Весть.

Я был потрясен до мозга костей. Уилберфорсу Билсону, несравненному, хотя и с норовом, Боевому, мешала стать идеальным боксером привычка вдруг выкидывать какой-нибудь непредвиденный фортель, однако до подобного он еще никогда не докатывался. Другие проблемки, которые он ставил перед своим менеджером, удавалось улаживать с помощью терпения и такта, но только не эту. Психология мистера Билсона была для меня открытой книгой. Его ум был способен воспринимать в каждый данный отрезок времени только одну идею – и это при упрямстве, свойственном простым душам. Никакие доводы на него не действовали. Логика была бессильна достучаться в этот медный лоб. Учитывая все это, я не мог понять необычайное спокойствие Укриджа. Его твердость в час гибели ошеломила меня.