Текст книги "Укридж"

Из них (читая справа налево) одна была высокой костлявой особой женского пола с ястребиным лицом и каменными глазами. Другая, на которую в тот момент только мимоходом взглянул, была невысокой и, показалось мне, приятной наружности. У нее были глянцевые волосы, чуть припудренные сединой, и кроткие молочно-голубые глаза. Она напомнила мне кошку благородного происхождения. Я принял ее за гостью, заглянувшую выпить чашечку чаю. И свое внимание я сосредоточил на ястребихе. Она смотрела на меня пронизывающим пренеприятнейшим взглядом, и я подивился ее точному сходству с портретом, который сложился у меня в уме от рассказов Укриджа.

– Мисс Укридж? – осведомился я, скользя к ней по ковру и ощущая себя новичком на ринге, чей менеджер вопреки его возражениям устроил ему встречу с чемпионом в тяжелом весе.

– Мисс Укридж – это я, – сказала вторая дама. – Мисс Уотерсон, мистер Коркоран.

Это был шок. Но едва миг удивления миновал, на меня снизошло что-то вроде душевного спокойствия – впервые с той минуты, как я вошел в этот дом скользких ковров и презрительно-надменных дворецких. Каким-то образом Укридж внушил мне, что его тетка была воплощением сценической тетки – сплошной жесткий атлас и поднятые брови. А эта полпорция с кроткими голубыми глазами, казалось, была мне вполне по силам. Я не мог понять, почему Укриджу она внушала такой ужас.

– Надеюсь, вы не против, если мы побеседуем в присутствии мисс Уотерсон? – сказала моя гостеприимная хозяйка с чарующей улыбкой. – Она заглянула обсудить частности в организации бала Клуба Пера и Чернил, который мы намереваемся вскоре дать. Она будет тише мыши и не станет нас перебивать. Вы не возражаете?

– Нисколько, нисколько, – ответил я с присущим мне обаянием. Не будет преувеличением сказать, что в эту минуту меня переполняло снисходительное благодушие. – Нисколько, нисколько. О, нисколько.

– Прошу, садитесь.

– Благодарю вас, благодарю вас.

Ястребиха удалилась к окну, оставив нас тет-а-тет.

– Вот мы и устроились очень уютно, – сказала тетка Укриджа.

– Да-да, – согласился я. Черт подери. Эта женщина мне все больше нравилась.

– Скажите, мистер Коркоран, вы сотрудник редакции «Женской Сферы»? – осведомилась тетка Укриджа. – Это одна из любимейших моих газет. Я читаю ее каждую неделю.

– Внешний сотрудник…

– Как так – внешний?

– Ну, в редакции я не работаю, однако главный редактор иногда дает мне то или иное поручение.

– Ах так! А кто сейчас там главный редактор?

Благодушия у меня поубавилось. Разумеется, она просто поддерживала разговор, стараясь, чтобы я почувствовал себя непринужденно, но все равно я предпочел бы, чтобы она прекратила засыпать меня вопросами. Я тщетно рылся в уме в поисках фамилии – любой фамилии, но, как всегда в подобных случаях, все английские фамилии вылетели у меня из памяти.

– Ну конечно же! Я вспомнила! – к моему величайшему облегчению, сказала тетка Укриджа. – Мистер Джевонс, не правда ли? Я познакомилась с ним на банкете.

– Джевонс, – пробулькал я. – Совершенно верно, Джевонс.

– Высокий, со светлыми усами.

– Относительно высокий, – уточнил я.

– И он послал вас проинтервьюировать меня?

– Да.

– Так о каком моем романе вы хотели бы поговорить со мной?

Меня охватило блаженное облегчение. Наконец я почувствовал под ногами твердую почву. И тут до меня внезапно дошло, что Укридж, верный себе, не потрудился сообщить мне название хотя бы одного ее романа.

– Э… о них обо всех, – поспешил я сказать.

– Ах так! Вообще о моем литературном творчестве?

– Вот именно, – сказал я, испытывая к ней прямо-таки нежность.

Она откинулась в кресле, сложила кончики пальцев, и на ее лице появилось выражение милой задумчивости.

– Вы полагаете, читательницам «Женской Сферы» будет интересно узнать, какой из своих романов я предпочитаю остальным?

– Я в этом убежден.

– Разумеется, – сказала тетка Укриджа, – автору не просто ответить на подобный вопрос. Видите ли, бывают настроения, когда любимой кажется одна книга и почти сразу же – другая.

– О да, – ответил я. – О да.

– А какая из моих книг вам особенно нравится, мистер Коркоран?

Тут меня сковала беспомощность, как бывает в кошмарах. Из шести корзин шесть пекинесов не спускали с меня шесть пар немигающих глаз.

– Э… О, все они, – услышал я осипший голос. Предположительно, мой голос, хотя я его не узнал.

– Это восхитительно, – сказала тетка Укриджа. – Нет, другого слова я не нахожу. Восхитительно! Два-три критика утверждали, будто мое творчество неровно. Так мило встретить кого-то, кто с ними не согласен. Сама я, пожалуй, предпочитаю «Сердце Аделаиды».

Я кивнул, одобряя этот взвешенный вывод. Мышцы, вздувшиеся горбом у меня на спине, начали расползаться по своим законным местам. Я обнаружил, что снова дышу.

– Да, – сказал я, задумчиво сдвигая брови. – Пожалуй, «Сердце Аделаиды» – самый лучший ваш роман. В нем столько человечности! – добавил я для верности.

– Вы его читали, мистер Коркоран?

– О да!

– И он правда вам понравился?

– Чрезвычайно.

– А вы не думаете, что местами он излишне смел?

– Крайне несправедливый упрек! – Я нащупал верный путь. Не знаю почему, но я полагал, что ее романы того сорта, каким изобилуют библиотеки на курортах. Они же, очевидно, принадлежали к другому классу женских романов – тому, на который библиотеки накладывают запрет.

– Конечно, он написан честно, бесстрашно и показывает жизнь такой, какая она есть, – продолжал я. – Но излишне смел? Нет-нет!

– А сцена в оранжерее?

– Лучшая в книге, – заявил я без колебаний.

На ее губах заиграла польщенная улыбка. Укридж был прав. Расхвалить ее книги – и малое дитя сможет есть из ее рук. Я поймал себя на сожалении, что не прочел эту вещицу, а потому не могу коснуться всяких частностей и сделать ее еще более счастливой.

– Я так рада, что он вам нравится, – сказала она. – Право, это большая поддержка.

– О нет, – скромно пробормотал я.

– О да. Потому что, видите ли, я только сейчас начала его писать. И сегодня утром завершила первую главу.

Она по-прежнему улыбалась так мило, что весь ужас этих слов дошел до меня не сразу.

– «Сердце Аделаиды» – это мой следующий роман. Сцена в оранжерее, которая вам так нравится, находится примерно на середине. Думаю, что дойду до нее где-то в конце следующего месяца. Как странно, что вам она так хорошо знакома!

Вот теперь до меня дошло, и ощущение совпадало с тем, какое испытываешь, когда садишься, а под тобой вместо стула оказывается пустое пространство. Почему-то мне стало еще больше не по себе из-за того, что она говорила все это так мило. В своей деятельной жизни я нередко чувствовал себя дураком, но никогда до подобной степени. Жуткая баба играла со мной, водила за нос, наблюдала, как я трепыхаюсь, будто муха на липкой ленте. И внезапно я понял, что ошибся, посчитав ее глаза кроткими. Они были точно пара голубых буравчиков. Она смахивала на кошку, сцапавшую мышь, и за короткий миг, протянувшийся целую вечность, я понял, почему Укридж так ее страшится. Она бы напугала и любого киношейха.

– И еще одна странность, – журчала она. – То, что вы пришли проинтервьюировать меня для «Женской Сферы». Интервью со мной было опубликовано там всего две недели назад. Мне это показалось настолько странным, что я позвонила моей подруге мисс Уотерсон, главному редактору, и спросила ее, не произошла ли какая-нибудь ошибка. А она сказала, что никогда о вас не слышала. Вы когда-нибудь слышали про мистера Коркорана, Мюриэль?

– Никогда, – ответила ястребиха, пронзая меня уничтожающим взглядом.

– Как странно, – сказала тетка Укриджа. – Но с другой стороны, все это очень странно. Неужели вы уже уходите, мистер Коркоран?

Мои мысли были в хаотичном беспорядке, но одна была кристально ясной. Да, я ухожу. Через дверь, если сумею ее отыскать, а если не сумею – то через окно. И тому, кто попробует меня остановить, следует очень поберечься.

– Кланяйтесь от меня мистеру Джевонсу, когда его увидите, хорошо? – сказала тетка Укриджа.

Я боролся с дверной ручкой.

– И, мистер Коркоран! – Она все еще мило улыбалась, но теперь в ее голосе появилась та же нота, что и в том достопамятном случае, когда голос этот призывал Укриджа из глубин его коттеджа в Шипс-Крейе на встречу с Роком. – Будьте добры, передайте моему племяннику Стэнли, что я буду рада, если он прекратит подсылать ко мне своих друзей. Всего доброго.

Полагаю, в какой-то момент происходящего моя радушная хозяйка позвонила, поскольку в коридоре я узрел моего старого приятеля, тамошнего дворецкого. С помощью непостижимой телепатии, присущей его биологическому виду, он как будто успел узнать, что удаляюсь я, так сказать, не под развернутыми знаменами, ибо держался он теперь с суровостью тюремного надзирателя. Его рука словно чесалась от желания ухватить меня за плечо, а когда мы достигли парадной двери, он бросил тоскливый взгляд на тротуар, словно думая, какое это идеальное место для того, чтобы я приложился к нему с глухим стуком.

– Прекрасный денек, – сказал я, поддаваясь лихорадочному инстинкту бессвязно бормотать, который овладевает сильными мужчинами в минуты агонии.

Он не снизошел до ответа, и я, пока, пошатываясь, удалялся по залитой солнцем улице, ощущал на спине его взгляд.

«Очень темная личность. – Я словно услышал его голос. – И только благодаря моей предусмотрительности он не прихватил с собой серебряные ложки».

День был теплый, но недавние события невообразимо взбудоражили мои эмоции, и я прошел весь путь до Эбери-стрит пешком, причем с такой молниеносностью, что неторопливо шествующие прохожие смотрели на меня с жалостливым презрением. В полурасплавленном и измученном состоянии добравшись до своей гостиной, я узрел Укриджа, растянувшегося на диване.

– Привет, малышок, – сказал Укридж, протягивая руку за чашей с прохладительным напитком на полу возле дивана. – Я все ждал, когда ты вернешься. Хотел предупредить, что тебе больше не требуется интервьюировать мою тетку. Оказывается, у Доры на банковском счете была припрятана сотня фунтов, и ее пригласила в партнерши одна ее знакомая, владелица машинописного бюро. Я посоветовал ей не упускать такого случая. Так что с ней все в порядке.

Он испил из чаши и испустил удовлетворенный вздох. Наступило молчание.

– Когда ты об этом узнал? – наконец спросил я.

– Вчера днем, – ответил Укридж. – Собирался заскочить предупредить тебя, но каким-то образом из головы вылетело.

Возвращение Боевого Билсона

Это был крайне неприятный момент, один из тех, которые высекают морщины на лице и подергивают благородной сединой волосы у висков. Я глядел на бармена. Бармен глядел на меня. Присутствующее общество беспристрастно глядело на нас обоих.

– Хо! – сказал бармен.

Я очень сообразителен. И молниеносно понял, что он мне не симпатизирует. Это был крупный, обильный типчик, и его взгляд, встретившись с моим, дал недвусмысленно понять, что для него я – кошмар, ставший явью. Его подвижные губы слегка изогнулись, дав сверкнуть золотому зубу, а мышцы его могучих рук, крепостью не уступавших железу, слегка зазмеились.

– Хо! – сказал он.

Обстоятельства, поставившие меня в данное прискорбное положение, были нижеследующими. Творя рассказы для популярных журналов, которые в то время вызывали у стольких издательств столько сожалений, я подобно одному моему собрату-писателю сделал своей областью весь род человеческий. А потому сегодня я разделывался с герцогами в их замках, а завтра совершал поворот кругом и начинал зондировать угнетенные десять процентов на дне их трущоб. Разносторонний типус. В данный момент я творил довольно трогательную вещицу про девушку по имени Лиз, которая трудилась в лавочке, торгующей жареной рыбой на Рэтклифф-Хайуэй, и потому отправился туда в поисках местного колорита. Какой бы приговор потомки ни вынесли Джеймсу Коркорану, они не смогут сказать, что он когда-либо избегал неудобств, если дело касалось его искусства.

Рэтклифф-Хайуэй – весьма интересная магистраль, но в жаркие дни она вызывает жажду. Посему, побродив примерно час, я вошел в бар «Принц Уэльский», попросил пинту пивка, выпил кружку одним глотком, опустил руку в карман за звонкой монетой и обнаружил пустоту. Теперь я получил возможность прибавить к моим заметкам о лондонском Ист-Энде очередное наблюдение: очищение карманов там достигло степени высокого искусства.

– Крайне сожалею, – сказал я, улыбаясь умиротворяющей улыбкой и стараясь придать своему голосу обаятельное дружелюбие. – Оказывается, у меня нет денег…

Вот тут-то бармен и произнес свое «хо!», а затем вышел на открытое пространство через дверцу в стойке.

– Думаю, мне обчистили карманы, – сказал я.

– Думаешь, значит? – сказал бармен.

Он произвел на меня впечатление человека, чей характер претерпел изменения не в лучшую сторону. Годы общения с бессовестными гражданами, так и норовящими выпить на дармовщинку, угасили тот наивный юношеский энтузиазм, с каким он вступил на стезю барменства.

– Так я оставлю вам мою фамилию и адрес? – предложил я.

– А кому, – холодно осведомился бармен, – нужен твой непотребный адрес с фамилией в придачу?

Неизменно практичные, они сразу же хватают быка за рога. Он упер указательный палец в самую суть вопроса. Кому были нужны мой непотребный адрес и фамилия? Решительно никому.

– Я пошлю… – продолжал я, но тут слова сменились делами. Явно многоопытная рука ухватила меня за шею, другая сомкнулась на моих брюках чуть ниже поясницы, поток воздуха ударил мне в лицо, и я покатился по тротуару в направлении мокрой и неаппетитной канавы. Бармен – гигантская фигура на фоне грязно-белого фасада пивной – мерил меня мрачным взглядом. Думается, если бы он ограничился взглядом – пусть и в высшей мере оскорбительным, – я бы оставил дело без последствий. В конце-то концов право было на его стороне. Каким образом он мог заглянуть в мою душу и убедиться в ее снежно-белой чистоте? Но когда я кое-как поднялся на ноги, он не устоял перед соблазном и добавил еще парочку штрихов.

– Вот к чему приводит выпивка на дармовщину, – произнес он нестерпимо нравоучительным тоном – или так мне показалось.

Эти грубые слова невыразимо меня оскорбили. Я воспылал праведным гневом. И кинулся на бармена. Совсем забыв, что он может уложить меня одной рукой.

Секунду спустя он, однако, напомнил мне об этом факте. Не успел я атаковать, как неизвестно откуда взявшийся гигантский кулак опустился на мою голову. Я снова сел.

– Э-эй!

Я смутно понял, что ко мне кто-то обращается, причем не бармен. Этот атлет уже сбросил меня со счетов и вернулся к своим профессиональным обязанностям. Я поглядел вверх, и у меня возникло впечатление чего-то большого в голубом коверкоте, а затем меня поставили на ноги, как пушинку.

Моя голова начала проясняться, и я сумел сосредоточить взгляд на том, кто мне посочувствовал. И пока я его сосредоточивал, у меня возникло ощущение, что я уже где-то, когда-то видел этого человеколюбца. Рыжие волосы, блестящие глаза, внушительное телосложение… Так это же не кто иной, как мой старый друг Уилберфорс Билсон! Боевой Билсон, грядущий чемпион, которого я в последний раз видел, когда он выступал в «Стране Чудес» под эгидой своего личного менеджера Стэнли Фиверстоунхо Укриджа.

– Он вам вдарил? – осведомился мистер Билсон.

На этот вопрос мог быть только один ответ. Хотя мои умственные способности находились в некотором разброде, тут у меня сомнений не было.

– Да, он мне вдарил, – сказал я.

– Р-ры! – сказал мистер Билсон и немедленно проследовал в питейное заведение.

Я не сразу постиг всю значимость этого маневра. Моя интерпретация его внезапного ухода сводилась к тому, что мое общество ему приелось и он решил пойти и перекусить. И только когда из открытой двери хлынули звуки повышенных голосов, в душу мне закралось подозрение, что, приписав ему такую черствость, я был несправедлив к этому золотому сердцу. А когда последовало новое явление бармена, который вылетел наружу словно под воздействием какой-то необоримой силы и протанцевал через тротуар что-то вроде фокстрота спиной вперед, подозрение это превратилось в уверенность.

Бармен, как подобает человеку, который выполняет свои обязанности на Рэтклифф-Хайуэй, обладал твердой натурой. Заячья трусливость была ему чужда. Едва он успел завершить свои пируэты, как изящным движением потрогал правую скулу, произнес краткий монолог, а затем ринулся назад в свой бар. Дверь снова захлопнулась следом за ним, и этот момент, можно сказать, и послужил официальным началом последовавших событий.

Что именно происходило внутри указанного питейного заведения, я не видел, так как был еще слишком обессилен, чтобы войти и узреть собственными глазами. Но судя по звукам, там разразилось землетрясение, причем далеко не самое слабое. Создавалось впечатление, что вся стеклянная посуда в мире одновременно разлеталась вдребезги, население нескольких метрополий кричало в унисон, и я готов был поклясться, что стены здания ходили ходуном. И тут кто-то засвистел в полицейский свисток.

В трелях полицейского свистка есть особая магия. Они мгновенно обращают в штиль самый свирепый шторм. И громовой шум сразу стих. Стеклянная посуда прекратила разбиваться, голоса умолкли, и секунду спустя из двери, не соблюдая особых церемоний, появился мистер Билсон. Его нос слегка кровоточил, под глазом намечался фонарь, но в остальном с ним все, казалось, было в порядке. Он осторожно оглядел улицу справа и слева, а затем спуртовал к ближайшему углу. И я, стряхивая с себя остатки томности, овладевшей мной после соприкосновения с барменом, спуртовал ему вслед. Я сгорал от благодарности и восхищения. Я хотел настигнуть этого человека и поблагодарить его по всем правилам этикета. Хотел заверить его в моем неугасимом уважении. Кроме того, я хотел занять у него шестипенсовик. Мысль, что он был единственным во всем обширном лондонском Ист-Энде, кто мог бы одолжить мне деньги, чтобы не возвращаться на Эбери-стрит пешком, окрылила мои ноги.

Нагнать его было не так-то просто: видимо, топот моих преследующих ног мистер Билсон истолковал как доказательство погони и прибавил прыти. Однако когда я на каждом втором шаге принялся издавать жалобные «мистер Билсон! Эй, мистер Билсон!», он как будто понял, что находится среди друзей.

– А, так это вы, верно? – сказал он, останавливаясь. Его явно охватило облегчение. Он достал закопченную трубку и раскурил ее. Я произнес мою благодарственную речь. Выслушав меня до конца, он вынул трубку изо рта и в нескольких коротких словах сформулировал мораль произошедшего.

– Никто не тюкает моих друзей, когда я рядом, – сказал мистер Билсон.

– Вы до чертиков любезны, – сказал я с чувством. – Столько затруднений!

– Да никаких, – сказал мистер Билсон.

– Вы, наверное, здорово вдарили этому бармену. Он вылетел со скоростью сорока миль в час.

– Я его тюкнул, – согласился мистер Билсон.

– Боюсь, он повредил вам глаз, – сказал я сочувственно.

– Он? – сказал мистер Билсон, презрительно харкнув. – Да не он. А его дружки. Не то шесть, не то семь их там набралось.

– И вы их тоже тюкнули? – вскричал я, ошеломленный размахом этого чудо-человека.

– Р-ры, – сказал мистер Билсон и немного покурил. – Но его я оттюкал посильнее других, – продолжал он, глядя на меня с искренней теплотой: его рыцарственное сердце было явно растрогано до самых честных своих глубин. – Только подумать, – добавил он с отвращением, – чтоб всякий… его роста, – он выразительно охарактеризовал бармена и, насколько я мог судить после столь краткого знакомства, очень точно, – брал бы и тюкал… замухрышку вроде вас.

Руководившие им чувства были достойны такого восхищения, что я не стал придираться к словам, в которые они были облечены. Не восстал я и на то, что был обозван «замухрышкой». Для человека размеров мистера Билсона почти все люди, я полагаю, выглядят замухрышками.

– Ну, я весьма вам обязан, – сказал я.

Мистер Билсон молча покуривал трубку.

– Вы давно вернулись? – осведомился я, просто чтобы что-то сказать. Какими бы выдающимися ни были его другие достоинства, умение поддерживать разговор в их число не входило.

– Вернулся? – сказал мистер Билсон.

– Вернулись в Лондон. Укридж говорил мне, что вы опять ушли в море.

– Эй, мистер! – воскликнул мистер Билсон, впервые проявляя искренний интерес к моим словам. – А вы его давно видели?

– Укриджа? Да я с ним вижусь почти каждый день.

– А то я его ищу.

– Могу дать вам адрес, – сказал я и записал искомые сведения на старом конверте. Затем, пожав Билсону руку, я еще раз поблагодарил его за любезную помощь, произвел заем, чтобы вернуться в лоно Цивилизации на метро, и мы расстались со взаимными добрыми пожеланиями.

Следующий шаг в марше событий я обозначу как «Эпизод с Неудобоваримой Особой Женского Пола». Произошел он два дня спустя. Когда вскоре после обеда я вернулся в свои комнаты на Эбери-стрит, в прихожей меня встретила миссис Баулс, супруга моего домохозяина. Я поздоровался с ней не без трепета, потому что, подобно своему мужу, она всегда действовала на меня несколько угнетающе. Величавое достоинство Баулса ей присуще не было, но более чем компенсировалось манерами настолько гробовыми, что сильные мужчины съеживались под ее кладбищенским взглядом. Уроженку Шотландии, ее отличало особое выражение глаз: они словно без устали высматривали астральные тела, закутанные в саваны, – насколько мне известно, это одна из любимейших салонных игр на севере Британии.

– Сэр, – сказала миссис Баулс, – вас в гостиной ожидает тело.

– Тело! – Не стану отрицать: это излюбленное клише творцов детективных романов ввергло меня в шок. Но тут я вспомнил, откуда она родом и некоторые особенности тамошнего диалекта. – О! Вы хотите сказать – мужчина?

– Женщина, – поправила меня миссис Баулс. – Тело в розовой шляпе.

Меня кольнула совесть. В этом духовно чистом скромном жилище женские тела в розовых шляпах, видимо, нуждались в объяснении. Я почувствовал, что корректность требует тут же призвать небеса в свидетели, что я не имею ни малейшего отношения к этой женщине, ну, ни малейшего!

– Мне поручено передать вам вот это письмо, сэр.

Я взял конверт и вскрыл его со вздохом. Я сразу узнал почерк Укриджа и в сотый раз на протяжении нашего близкого знакомства меня пронзило тоскливое подозрение, что этот человек в очередной раз навлек на меня нечто ужасное.

«Мой дорогой Старый Конь!

Не так уж часто я прошу тебя об одолжении…»

(Я испустил глухой смех.)

«Мой дорогой Старый Конь!

Не так уж часто я прошу тебя об одолжении, малышок. Однако молю и взываю, чтобы сейчас ты сплотился вокруг и показал себя истинным другом, каким, как мне известно, ты являешься. Я всегда говорю о тебе только одно: Корки, мальчик мой, ты настоящий товарищ и никогда никого не покинешь в беде.

Подательница сего (восхитительная женщина, она тебе понравится) приходится матерью Флосси. Она приехала на денек с экскурсией с севера, и абсолютно необходимо, чтобы ее ублаготворили и проводили на поезд шесть сорок пять с Юстонского вокзала. Сам я, к сожалению, не могу присмотреть за ней, потому что, к несчастью, слег с вывихнутой лодыжкой. Иначе я тебя не побеспокоил бы.

Это вопрос жизни и смерти, старичок. У меня не хватает слов объяснить, насколько важно, чтобы эту старую типицу достойно развлекли. От этого зависят наисерьезнейшие дела. Так что надвинь шляпу на уши – и вперед, малышок, и да будут наградой тебе всяческие блага. Все подробности сообщу тебе при встрече.

Всегда твой

С.Ф. Укридж

P.S. Все расходы оплачу позже».

Последние слова все-таки вызвали на моих губах слабую меланхоличную улыбку, но в остальном этот жутчайший документ, на мой взгляд, был начисто лишен даже подобия комической стороны. Я посмотрел на свои часы и обнаружил, что дело не зашло дальше половины второго. И следовательно, эта особа женского пола пробудет под моей опекой добрых четыре часа с четвертью. Я прошептал проклятия – естественно, бессильные, ибо в подобных случаях проявлялась особая черта демона Укриджа: тому, у кого недоставало силы полностью отмахнуться от его отчаянных молений (а у меня практически всегда ее недоставало), он не оставлял ни единой лазейки для спасения. Сеть своих гнусных планов он раскидывал в самую последнюю секунду, не давая жертве ни малейшего шанса для вежливого отказа.

Я медленно поднялся в мою гостиную. Я чувствовал, что ситуация была бы много легче, если бы я знал, кто такая Флосси, о которой он писал с такой беспечной фамильярностью. Это имя, хотя Укридж, бесспорно, полагал, что оно затронет во мне какую-то струну, не нашло в моей душе ни малейшего отклика. Насколько я помнил, с какой стороны ни посмотреть, в моей жизни не было ни единой Флосси. Я начал мысленно перебирать прошлые, уходящие вдаль года. Давным-давно забытые Мэри, и Джулии, и Лиззи всплывали из мутных глубин моей памяти, пока я в ней рылся, но только не Флосси. Когда я взялся за ручку двери, мне пришло в голову, что Укридж, если он надеялся, что светлые воспоминания о Флосси свяжут нежными узами меня и ее мать, возводил свое здание на песке.

Едва войдя в комнату, я убедился, что миссис Баулс обладала чисто репортерским даром схватывать самые существенные моменты. О матери неведомой Флосси можно было бы сказать многое – например, что она была дородна, бодра и затянута в корсет куда сильнее, чем рекомендовал бы любой врач, но все эти факты подавлял и затмевал тот факт, что на ней была надета розовая шляпа.

Это был наибольший, наиярчайший, сверхпышно изукрашенный головной убор, какой мне доводилось видеть, и перспектива провести четыре с четвертью часа в его обществе добавила заключительный штрих к моему уже удрученному состоянию. Единственным солнечным зайчиком в непроглядном мраке была мысль, что ей придется шляпу снять, если мы пойдем в кинотеатр.

– Э-э… как поживаете, – сказал я, застывая в дверях.

– Как поживаете? – произнес голос, из-под шляпы. – Скажи джентльмену «как поживаете», Сирил.

Тут я обнаружил у окна оттертого до блеска мальчугана. Инстинкт истинного художника подсказал Укриджу, что секрет истинно художественной прозы состоит в умении отсекать излишние подробности, а потому в письме он не упомянул про мальчугана, и, когда тот обернулся, чтобы неохотно подчиниться правилам хорошего тона, я почувствовал, что такая ноша свыше моих сил. Это был зловещего вида мальчишка с крысиной мордочкой, и он посмотрел на меня с ледяной брезгливостью, словно бармен в питейном заведении «Принц Уэльский» на Рэтклифф-Хайуэй.

– Я взяла Сирила с собой, – сказала мать Флосси (и предположительно Сирила), после того как отрок пробурчал осторожное приветствие, явно позаботившись, чтобы оно его ни к чему не обязывало, и вновь повернулся к окну, – потому как я подумала, что ему будет приятно повидать Лондон.

– Разумеется, разумеется, – ответил я, а Сирил у окна угрюмо взирал на Лондон, словно не слишком его одобряя.

– Мистер Укридж сказал, что вы нас поводите туда-сюда.

– С восторгом, с восторгом, – произнес я дрожащим голосом, взглянул на шляпу и тотчас отвел глаза. – Полагаю, нам стоит посетить кинотеатр, как вы думаете?

– Не-а! – сказал Сирил. И что-то в его тоне указывало, что его «не-а!» бесповоротны.

– Сирил хочет посмотреть всякие зрелища, – сказала его маменька. – Фильмы-то мы можем все посмотреть и дома. Он только и думал, как посмотрит виды Лондона. Это же будет ему как образование посмотреть все виды.

– Вестминстерское аббатство? – предложил я. В конце-то концов, что может быть полезнее для крепнущего юного сознания, чем знакомство с надгробиями великого прошлого, и если он пожелает, то и выбрать подобающее место для собственного погребения в грядущие дни? К тому же у меня было возникла мысль – но тут же исчезла, не успев принести мне утешения, – что при входе в Вестминстерское аббатство женщины вроде бы снимают шляпы.

– Не-а! – сказал Сирил.

– Он хочет посмотреть убийства, – объяснила мать Флосси.

Она сказала это так, словно речь шла о самом естественном мальчишеском желании, но мне оно показалось неосуществимым. Убийцы не имеют обыкновения заранее доводить до сведения публики обстоятельные программы своих предполагаемых действий. И я понятия не имел, какие убийства должны были состояться сегодня.

– Он всегда читает все про убийства в воскресных газетах, – продолжала родительница, внося ясность в тему.

– А! Понимаю, – сказал я. – Значит, мадам Тюссо. Там имеются все убийцы.

– Не-а! – сказал Сирил.

– Так он места хочет посмотреть, – сказала мать Флосси, ласково снисходя к моей тупости. – Места, этих самых, значит, убийств. Он навырезал адреса, чтоб, когда мы вернемся, всем своим друзьям нос утереть, что он там был.

Меня объяло неизъяснимое облегчение.

– Так мы же можем объехать их в такси! – вскричал я. – Сможем так и сидеть в такси с начала и до конца. Вылезать из него вовсе не требуется.

– А то в автобусе?

– Только не в автобусе, – сказал я твердо. Такси, категорически решил я, и только такси, предпочтительно с опускающимися шторками.

– Ну, будь по-вашему, – благодушно сказала мать Флосси. – По мне-то ничего приятней, чем прокатиться в такси, и быть не может. Слышь, Сирил, что говорит джентльмен? Ты прокатишься в такси!

– Хры! – сказал Сирил, будто не собирался этому верить, пока не увидит своими глазами. Скептичный мальчик.

Этот день мне запомнился как не самый счастливый в моей жизни. Во-первых, затраты на экспедицию далеко превзошли смету, намеченную мною второпях. Уж не знаю почему, но все самые привлекательные убийства, видимо, совершались в такой дали, как Степни или Каннинг-Таун, и объезд в такси всех таких мест обходится недешево. А во-вторых, Сирил оказался не из тех натур, чье обаяние раскрывается при более близком знакомстве. Думаю, я не ошибусь, сказав, что больше всего он нравился тем, кто наблюдал его елико возможно реже. И наконец, тоскливое однообразие искомых достопримечательностей вскоре начало действовать мне на нервы. Такси останавливалось перед обветшалым домом на какой-нибудь унылой улочке в милях и милях от ближайшего аванпоста цивилизации. Сирил высовывал свою неаппетитную голову в окошко, несколько мгновений в безмолвном экстазе упивался заветным зрелищем, а затем брал на себя роль гида. Он, очевидно, основательно проштудировал свой предмет и располагал всей возможной информацией.

– Ужас Каннинг-Тауна, – возвещал он.

– Да, милок? – Его маменька бросала на него любящий взгляд и гордый на меня. – В этом, значит, самом доме?

– В этом самом доме, – отвечал Сирил со зловещим апломбом нудного собеседника, приступающего к своей любимой теме. – Его было звать Джимми Поттер, он был найден в семь утра под кухонной раковиной с горлом, перерезанным от уха до уха. А зарезал его брат квартирной хозяйки. Его повесили в Пентонвилле.